Текст книги "Столб словесного огня. Стихотворения и поэмы. Сборники стихотворений. Том 1"

Луч бесконечности

 
Я наг опять, как в день рожденья, —
Я отдал, как святой Франциск,
Все скоморошьи облаченья,
Чтоб солнечный увидеть диск.
 
 
Что летопись мне – злых деяний,
Что пролетарский идеал,
И суета земных исканий,
И верный меж болот причал?
 
 
Что всё сомнительное знанье
И горы закрепленной лжи?
И детские воспоминанья, —
Лягушки, аисты, ужи?
 
 
Я луч созвездья Андромеды,
Летевший тысячи веков,
Скользнувший чрез земные беды —
Для испытанья и для слов.
 

1949

Ужас бесконечности

 
Мильярды звезд. Мильярды лет.
Повсюду Сила, Дух и Свет.
Нет ни начала, ни конца.
Помимо Божьего Лица
Не видно в мире ничего,
И страшно это божество.
По венам Млечные Пути
Струятся, – весь Хаос мосты
Связуют радужных лучей,
Текущих из Его очей.
И волны духа из Него
Исходят в мрачное Ничто.
И где какой созреет мир,
Там Ангел Божий и Сатир
Рождаются для странных дел,
И жизни есть как бы предел.
Чудовища из темных чащ
Ревут, и человека плащ
Меж мощных Дории колонн
Мелькает, словно вешний сон.
Но отвращенье ко всему
Всегда прирождено уму:
От стольких страшно нам миров,
Как от бесцельных наших слов.
 

Пальмария

 
Кадмий, охра, миний – в ранах,
Сверху – пиний малахит,
Снизу – синих волн охрана, —
Голубой пустынный скит.
Тучи как атлас воздушный,
Как виденье кораблей.
Воздух пламенный и душный,
Ладан в воздухе, елей.
Вся Пальмария без жизни,
Выжжены монастыри,
Крепость взорвана на тризне,
Загасили фонари.
Амбразуры все ослепли,
Колубрины не палят,
Только ящерицы в пепле
Молчаливые юлят.
Чайка на певучих крыльях
Безразлично пролетит,
Да рыбак вдали, в двух милях,
Сеть лениво волочит.
Мы на крохотном орешке
Объезжаем труп святой.
Уж давно у нас нет спешки —
Реликварий золотой
Вскрыть для поклоненья праху.
Мы издалека берем
Всю вселенную без страха —
И псалом любви поем.
 

Гипербола

 
Земля упала, как булыжник,
На берег солнечного моря.
Последний распят был подвижник
На ней, – и пересохло горе.
И волны океана плесень
Культуры мертвой посмывали,
Следы последних жутких песен
И всё, что мы искусством звали.
Соборы наши и музеи
Преобразилися в песчинки,
Как пыль ложились пропилеи
На придорожные былинки.
Но мальчик солнечный, гуляя,
На берегу нашел булыжник
И положил в карман играя.
Отец его был мудрый книжник,
И изучал под микроскопом
Блестящие аэролиты,
Как всё, что было до потопа,
Когда погибли адамиты.
Лучами – в пору ту – на солнце
Потухшее и мы попали, —
Через музейное оконце
На трупы звезд блеснули в зале.
Увидели наш край родимый,
Изнеможенный от печали
И непонятной долгой схимы,
И оба горько зарыдали…
 

Солнечное утро

 
Нет живописца вдохновенней солнца:
Как ни было бы всё вокруг серо,
Оно потоком пламенных червонцев
В тюремное вливается нутро.
 
 
Как радуга – разбитое оконце,
И паутина – словно серебро,
И пятна цвели – славящие бонзы,
И как рубин – пронзенное ребро.
 
 
А за решеткой осиянный рай:
Сырые крыши – как гряда тюльпанов,
Платаны – кружевного платья край,
 
 
На небе рать жемчужных великанов,
И кажется, – хоть век не умирай!
Шампанское шипит на дне стаканов.
 

Затишь

 
Сегодня затишь в голове пустынной:
Ни молний блещущих, ни облаков.
Лишь Божьей мантии атлас старинный, —
Безбрежности лазоревый альков.
 
 
Нет ни одной в мозгу моем лавины,
Нет колющих сомнения шипов,
И я плету лазурные терцины
Средь белоснежных спящих парусов.
 
 
Как хорошо в словесной литургии
На палубе просохнувшей дремать!
Как хорошо плечо и грудь нагие
 
 
На солнце ласковом обогревать!
Что мне теперь все божества другие?
Я верую в одну Природу-Мать.
 

Гости

 
Чрез скважины замочные и стены
Они влетают в комнату ко мне,
И много их, – как пузыречков пены,
Как раковин на океанском дне.
 
 
Нет величавее в Элладе сцены,
Чем комната моя, когда во сне
В мозгу моем завихрятся сирены
И голос сфер я слышу в тишине.
 
 
Но всех милей мне близких посещенье,
Всех тех, кого я некогда любил:
Все мимолетные земли виденья,
 
 
Все обитатели степных могил,
Живущие теперь, как сновиденья,
Меж стен погибших черноморских вилл.
 

Масса

 
Будь хоть татарником колючим
С пурпурным на шипах тюрбаном,
Будь одуванчиком летучим,
Но стилизованным и странным,
 
 
Будь крохотным или могучим,
Речушкой или океаном, —
Но походи душой на тучи
Нас возвышающим обманом.
 
 
Что остается грубой массой,
Не принимая вид кристалла,
Что творчества не знает часа,
 
 
Полета в дали без причала, —
То – пыль за тенью тарантаса,
И надо начинать сначала!
 

Танец

 
Вчера я с милой белокурой крошкой
Под музыку плясал вокруг стола.
Ей было весело, мне – лишь немножко, —
Душа моя смятенною была.
 
 
Но вспомнилась мне райская дорожка,
Где Ангелы кружатся как юла,
И глянул Бог в лучах в мое окошко
На девочку и старого шута.
 
 
И развевались по ветру седины,
И золото малюткиных кудрей,
И исчезали на лице морщины,
 
 
Когда волчка кружился я быстрей,
Когда кружился, как хаос старинный, —
И в голове была лазурь морей!
 

Незримому

 
Открылась дверь – и в комнату незримо,
Неслышно Бог-Создатель вдруг вошел,
И я – душой больного серафима —
Его присутствие в себе прочел.
 
 
Я чувствовал, что кончилася схима
Моя земная, – тягостный шеол, —
И на колени пал я пред Незримым
На келии холодный пыльный пол.
 
 
Ты к сыну блудному явился, Боже,
В отверженном искать к Себе любовь!
Простил ему хулу земного ложа
 
 
И отрицанье творческих основ.
Такое милосердие похоже
На искупления божественную кровь!
 

Зрачки

 
Еще в младенчестве любил в глаза я
Глядеть зверюшек мирных средь полей,
Глядеть, как равному, не истязая,
Как благосклонный к зверям чародей.
 
 
Вот попадется ужик или заяц,
Лягушка или круглый глаз чижей,
И смотришь, смотришь в бездну, вопрошая,
Как будто общий круг у нас идей.
 
 
Но зачастую только страх безумный
Читал я в дивном омуте зрачков,
Тот страх, что – как ребенок неразумный —
 
 
Испытываю сам я от оков,
Когда чужие посещаю гумна,
Ища в полове – необычных слов.
 

1950

Призрак

 
Один мой прадед был ткачом в Лионе,
Другой – остзейский гордый тамплиер,
Я сам, уподобясь пророку Ионе,
В Левиафане подавал пример.
 
 
Я жил в остроге – в терния короне —
И ткал из слов – одежды для Химер,
Изжаждавшись в горячечной погоне
За призраком необычайных вер.
 
 
Теперь я уж давно потусторонний,
Представившийся пред Судьею дух,
Живущий лишь при колокольном звоне,
 
 
Иль до света, как заревой петух.
И в каждом я звучу предсмертном стоне,
И надо мной земля – лебяжий пух.
 

Душа

 
Душа нуждается в слияньи с Богом,
Она – космическое существо,
Паломничавшее по всем дорогам,
Не находя в юдоли ничего.
 
 
Зачем ей здесь шатанье по порогам
Чужих людей, где всё мертвым-мертво?
Лежание на похоронных дрогах,
Как мраморное в крипте божество?
 
 
Ей нужно было это воплощенье
Для осознанья тайны мировой,
Для славящего Бога песнопенья,
 
 
Для углубленности в себя живой.
Но жизнь земная – только сновиденье
Под звездами усеянной канвой.
 

1950

Прелюд

 
Чем ближе люди,
Тем дальше Бог.
В созданья чуде —
Лишь в них не мог
Найти Отца
Я никогда:
Его лица —
Нет и следа.
Бог весь в природе,
Где нет идей,
Он на свободе
Родных полей.
В волне жемчужной
Он дышит мерно,
В свирели вьюжной
Поет размерно,
С лилейной тучей
Врастает ввысь,
С кремнистой кручи
Пьет свежий бриз.
В цветке он алом,
В жучке из бронзы,
В дитяти малом,
В лучистом солнце.
В людском аду лишь —
Цепей, кумиров —
Его не узришь
Святых паниров.
 

Изумруды

 
Мой друг платан покрылся изумрудом
Вдоль всех своих бесчисленных ветвей,
И очарованный стою я чудом,
Как вылезший из норки муравей.
 
 
Я продремал от осени под спудом,
Как он, но драгоценных нет камней
На мне давно, и примирился с блудом
Я этих страшных, беспощадных дней.
 
 
И из-под терния на лбу рубины
Сочатся у меня, воскресший друг,
И высох я от горестной судьбины.
 
 
Но хоть замкнулся мой волшебный круг, —
Зеленый шум твой вызовет терцины,
Что победят в душе моей испуг.
 

Тьма

 
Сегодня бес, – мой давний неприятель, —
Сжал сердце мне тисками черных рук
И прошипел: – Возьми скорее шпатель
И соскобли иллюзии вокруг.
 
 
Ни в красоте, ни в творчестве Создатель
Уж не приемлем ныне, милый друг!
Один лишь я в душе твоей, мечтатель!
Один лишь я, – космический испуг.
 
 
И сердца твоего я из ладоней
Не выпущу до самого конца.
Ни паруса, ни огненные кони
 
 
Не унесут от терния венца.
Не преклоняйся ж, не пиши иконы,
Не умоляй Небесного Отца! —
 

Искусство

 
Искусство – без духовности – забава,
И время на него мы тратим зря.
Лишь то существовать имеет право,
Что назначается для алтаря.
 
 
Не в красках, не в рисунке наша слава,
А в обликах Небесного Царя,
Будь то Егова, Будда или Брама,
Или Распятье для монастыря.
 
 
Искусство не гашиш эротомана,
И не головоломная шарада,
Не фейерверк технических обманов.
 
 
Оно – богослуженье в муках ада,
Среди непроницаемых туманов,
Оно – маяк беспастырного стада.
 

Перелеты

 
Я только пыль, и в пыль веков вернуся,
И ветер разнесет мои стихи.
Но я небытия не устрашуся:
Обгрыз я все стремления верхи.
 
 
На лебединых крыльях уношусь я
Из царства беспросветного тоски,
Хоть и кажусь смирнее, чем бабуся,
Молящаяся за мои грехи.
 
 
Я уношусь чрез море и пустыни
С другими братьями, вонзая клин
Пернатый в неба полог темно-синий,
 
 
И жизненный не остановит тын
Полета вольного из душных скиний
Через раздолье снеговых вершин.
 

Бескрылие

 
Кто б ни был ты, неведомый Спаситель,
Грядущий на закланье в поздний час,
Ты не спасешь незримую обитель
Души моей, где жертвенник погас.
Я также правды солнечной воитель,
Но в сердце у меня потух экстаз,
И никакой чудесный небожитель
Зажечь не сможет ослепленных глаз.
 

Детали

 
Жизнь состоит из тысячи деталей.
Гармонии не может быть без них,
Ни божества, ни безграничных далей, —
И творческий на них основан стих.
 
 
Улыбка матери в поблекшей шали,
Лица возлюбленной малейший штрих,
У глаз морщинки – тайный след печали,
Дрожанье уст горячих, дорогих;
 
 
Приветливые за окном платаны,
Лазурных гор воздушное ребро,
Меж плит тюремных колос филигранный,
 
 
Дождя сверкающее серебро, —
Всё это облик жизни многогранной,
Всё вдохновляет к подвигу перо.
 

Созерцание смерти

 
Жизнь – сумрачное созерцанье смерти,
Как ни слепил бы лучезарный день,
Как ни вертелись бы мы в водоверти,
Как ни топтали б собственную тень.
 
 
Лишь юность верует в свое бессмертье,
И думать ей о неизбежном лень,
Она смеется над гарпунной жердью,
Жонглируя на волнах, как тюлень.
 
 
Меж тем вокруг проходят поколенья,
Как тени на магическом экране,
И видим мы одни лишь привиденья
 
 
И гроб сколоченный для нас заране.
И душу вечное когтит сомненье
В разумности блуждания в тумане.
 

Временное

 
Строй мысленно в лазури башни,
Строй колокольни на горах:
Исчезнет ужас твой вчерашний,
Панический исчезнет страх.
Ты созерцаешь поколений
Клубящуюся в бездну пыль,
Ты летаргию зришь растений
И скошенный у ног ковыль.
Но это лишь – метаморфозы,
И Смерть – обманчивый кошмар:
Не доцветут у тына розы,
Не догорит зари пожар…
Исчезнешь только ты, ненужный,
Мятежный, скучный человек,
Исчезнет за завесой вьюжной
Кровавый твой, жестокий век.
 

Trespiano

 
Две мрачные стены с аллеею
Червонных кипарисных пик.
Кустоды с высохшею шеею.
Окаменевший скорби крик.
Внизу террасы колумбариев, —
Неумолимой смерти сот.
Зеленые квадраты париев.
Крестам на них потерян счет.
Повсюду кипарисов россади.
Ряды вознесшихся колонн.
До неба самого, о Господи,
Они подъемлют мертвых сон.
Стоят гиганты малахитные
На лабиринте жадных змей.
Все тайны высосали скрытные
Из спящих под землей теней.
До дна они ведут долинного,
Где дымка стелется всегда,
Где из колодезя старинного
Журчит забвения вода.
Трава в квадратах изумрудная
По плечи скрыла все кресты,
Под ними сладость непробудная,
Под ними терпкие мечты.
Сюда и нас в коконе струганном
Опустит старенький кустод.
Я вижу на лице испуганном,
Что ты прочла уж страшный год.
 

Ограничение

 
Страшусь я черных крыльев ночи,
Когда – как шелковый брокат —
Они из звездных средоточий
Спускаются, закрыв закат.
Конца не видно. Меры нет.
Нули, нули, нули повсюду,
И молится немому чуду
Слепой безбрежности поэт.
Нет, не постигнет инфузория
Чудовищной миров истории,
Безбрежности немого зева,
Где Ночь на троне Королева.
 
 
Нужны мне шоры, нужен день,
Сверкающий лучистый Феб,
Нужна мне собственная тень,
И свежевыпеченный хлеб.
И тесность келий моей,
И плещущий у ног ручей.
Цветы нужны мне, мотыльки,
Пустынь зыбучие пески,
И отраженное в волнах
Лицо в сребристых сединах.
Улыбка мне нужна твоя, —
Священный символ бытия.
 

Голубой этюд

 
Ты слышишь ли, как дышит море
Взволнованно у черных скал?
Нет величавее историй —
Сверкающих морских зеркал.
В них отражается всё небо,
Все звезды, солнце, облака,
И нет духовней в мире хлеба,
Нет благотворней молока —
Того, что моря грудь дает нам,
Как нежно любящая мать,
Когда по голубым полотнам
Мы ищем Божию печать.
Прислушайся, оно бушует,
Вздымаясь, как титана грудь,
Литаврами оно ликует,
Как будто в бушеваньи – суть
Всего лазурного творенья.
Гигантские по нем плуги
Проходят каждое мгновенье,
Но отпечатка нет ноги
Ничьей на зыбком изумруде,
Христовой даже – след простыл,
Хождения по водам чудо
Рыбак убогий позабыл.
Всё – блеск, всё – блики Божьей кисти,
Всё в белоснежных кружевах,
И чайки реют без корысти,
Купаясь в голубых волнах.
 

Овидий

 
Бычки и крабы. Грозди синих мидий.
Медузы мертвые меж водорослей.
Таков печальный берег, где Овидий
Когда-то умер меж овечьих яслей…
На черноморское златое солнце
Дивился я сквозь сеть крестовика,
И веровал в суровый край на Понте,
Клонясь в степи, как стебель колоска.
Вокруг – чернея – искрились болота,
Шуршали палашами камыши,
И квакали лягушки сонно что-то
Мне о прекрасной дочери паши,
Плененной в круглой башне Аккермана,
Но черепашек я любил и змей,
Квакушек, обитательниц лимана, —
И не было в душе стремленья к ней.
Через лиман белел Овидиополь,
И знал я, почему он назван так,
Но не сиял над городком Акрополь,
Пленительней казался буерак…
Теперь в изгнании, в стране поэта,
Творца чарующих Метаморфоз,
На самом краешке я вижу света —
С телегами на барже перевоз,
И городишко, где поэт великий
В безвестнейшей из всех лежит могил.
Костры цыган я вижу, пляс и крики
И под горой смердящий вязкий ил.
И в омуте – бычков и клешни крабов,
Влачащихся бочком, кружась по дну,
И сам себя – в патриархальном Шабо,
Встречающим прелестницу весну.
И в тоге выцветшей стоит Овидий
Вблизи – и грустно смотрит на меня:
– Тебя еще не гонят Немезиды
Пучками змей шипящих и огня.
Понтийские тебе в забаву рыбы
И чудеса морских метаморфоз,
Но будешь ты в изгнании на дыбе
Висеть, как я, – меж палатинских роз!
 

Сумерки

 
На площади, уже ушедшей в тень,
Пасхальная свеча сияет Джотто.
Вверху коралл, внизу сирень,
Посередине белый лотос.
Как пасха сырная, стоит крестильня, —
Лиловая в малиновых тонах.
Вверху фонарь блистает, как светильник,
В оранжевых, пылающих лучах.
Тимпан собора – золотое око
С Христом, венчающим короной Мать,
И Ангелы вокруг парят широко,
На крыльях – радуги у них печать.
Полипы улиц в сине-сизой дымке.
Потоком грязным, мутным от дождя,
Течет толпа, как в шапке-невидимке,
По мановенью адского вождя.
Их дребезжащие вокруг трамваи
Развозят по окраин темным сотам.
Автомобилей бельмоглазых стаи
Бегут за Смертию за поворотом.
Как много их, но как я одинок!
Ни одного знакомого лица!
Как будто я потерянный щенок
Меж грешников у райского крыльца.
Чужие мы, чужие все друг другу,
Чужей, чем эта серенькая мышка,
Чужей пчелы, жужжащей в ухо фугу:
Как будто разделяет гроба крышка!
Мой лучший друг вот эта башня Джотто,
Горящая как розовый коралл.
Ее зажег для одиноких кто-то,
Кто горечь одиночества познал.
Мой лучший друг кристалл крестильни,
Ушедшей в мрак осенней ночи:
Она, как бронзовый светильник,
Ведет нас к духа средоточью.
И открывается опять дорога
В планетный клир, откуда я пришел,
И вижу я в твореньи – Бога,
Наперекор жужжанью диких пчел.
 

Отражения

 
Стихотворения, как облака,
Неясные имеют очертанья,
Их пишет вдохновенная рука
Сквозь расплывающиеся мечтанья.
 
 
Слова – зеркальный пруд для естества,
Виденье мимолетных настроений,
В них отраженье видно Божества,
Когда слагает их мятежный гений.
 
 
Мы отражаем скорбный лик Творца
В мелодиях своих несовершенных.
У Бога нет единого лица:
Он – вертикали символ неизменный,
 
 
Он – облако, меняющее вмиг
Лучистые в лазури очертанья, —
Его нельзя познать из мертвых книг,
Хотя бы и Священного Писанья.
 

Преставление

 
Нет никого счастливее меня,
Живущего в стране полдневных грез:
Со мною беспорочный Ангел дня,
Нежней атласных у ручья берез.
 
 
Он с первых дней земного искушенья
Явился с чашей, присланный Отцом,
И за грехи мои просил прощенья,
Нередко с укоряющим лицом.
 
 
Теперь давно мы поседели оба
На тернием усеянном пути,
Но счастлив я и на пороге гроба,
Нам выше некуда вдвоем расти.
 
 
Там звезды лишь, сплетенные в гирлянды,
Там солнце на Эдема алтаре,
Там паруса поющие и ванты —
На Вечности алмазном корабле.
 

Золотой эскиз

 
Как Византии древней иереи,
Ряды платанов в золотом Дамаске,
И я гляжу с воздушной галереи
На эти заколдованные сказки.
 
 
Чуть-чуть они, как паруса на реях,
Дрожа, качаются от ветра ласки,
И сизый дым кадильниц вдоль аллеи
Походит на трагические маски.
 
 
Кривое зеркало алмазной лужи
Мутит купающийся воробей,
Но золотые листья в ней не хуже
 
 
Корон и барм прославленных царей, —
А облик мой становится всё уже,
Всё глубже исчезая меж теней.
 

1951

Преображение

 
Вне времени живу я, вне пространства,
Твоей любовью и теченьем туч.
Меня влечет лишь звездное убранство,
И милый брат мне – златотканый луч.
 
 
Устал я насмерть от юдольных странствий,
От слез потока, что был так горюч.
Я у фантазии одной в подданстве
И творчеством космическим могуч.
 
 
Как облако, я расплываюсь в небе,
Хоть на земле невзрачная я тень.
Никто не различит ее в Эребе,
 
 
Когда не блещет изумрудный день.
И я живу одним духовным хлебом,
И верую в душистую сирень.
 

Лампада

 
Жизнь человека – фитилек лампады,
Мигающий в полночной темноте,
Но мы в аду земном бываем рады
Мерцать во мгле на кедровом кресте.
 
 
Неразрешимые умом шарады
На крестной мы решаем высоте,
И слушаем рассказ Шехерезады,
Давно ничьей не веруя мечте.
 
 
Окна, разбитого порывом ветра,
Достаточно лампаду загасить:
Чуть потеряешь ощущенье света,
 
 
Как обрывается навек сознанья нить,
И погребает фитилек Деметра,
Забывшая елея нам подлить.
 

Замочная скважина

 
В обветренной, поросшей мхом стене,
Бок о бок с церковью Святой Сабины,
Есть скважина в замке на Авентине,
Взгляни в нее: увидишь рай во сне.
 
 
Там в голубой воздушной глубине —
За кущей лавров – будто на картине —
Гигантский купол мировой святыни,
Буонарроти купол – весь в огне,
 
 
Весь в ореоле радужном заката.
И облачных архангелов венок,
Как у Мелоццо с лютнями из злата,
 
 
Над ним витает ярок и высок.
И нет к земному бедствию возврата,
И вдохновенный ты опять пророк!
 

Метаморфоза

 
Я вижу тысячи во мраке мочек,
Проникнувших отважно в грудь мою,
Чтоб веточки могли из спящих почек
Подняться в неба синюю слюду.
 
 
В гробу одной лишь извести комочек
Останется, – когда я допою
Святой пеан, – да пестрый мотылечек,
Которого, как символ я люблю.
 
 
Но кипарис недолго будет темный
Чернеть над мшистой кладбища стеной:
Опять понадобится крест огромный,
 
 
Чтоб распят был еще один святой,
И срубят дерево – сарматов сонмы,
Поправ могилы грязною пятой.
 

Зодчество

 
Дыши безбрежностью необозримой,
Горя, как грива фебовых коней.
Ты атом вечности неизмеримой,
Ты лучик света на закате дней.
 
 
Строй радуги, как Божьи серафимы,
Меж полуночных грозовых теней,
Афины строй небесные и Римы
Из драгоценных блещущих камней.
 
 
Чем неестественнее мир, тем лучше,
Чем сказочнее, тем всегда верней.
Бери пример у полуденной тучи,
 
 
Над выжженной пустыней мавзолей
Построившей из мощных форм певучих:
Чем сказочнее, тем всегда верней!
 

Арктическая ночь

 
Как хорошо под покрывалом ночи,
Когда во тьме исчезнут все детали,
Когда живешь средь звездных средоточий,
И не видны ни паруса, ни тали.
 
 
Как расширяются во мраке очи
И в звездной бездне чувствуются дали,
А голова твоя – бокал цветочный,
И все твои утолены печали.
 
 
Спят в кубрике усталые матросы,
Не спит лишь кормчий у магнитной стрелки,
Да я, сквозь сон решающий вопросы,
 
 
Неразрешимые ума подделкой…
Над кораблем летают альбатросы,
Играющие на волнах в горелки.
 

Зимний покой

 
Небо сизым саваном покрыто.
Разлился, как молоко, туман.
Сад вдали – весь голый, как побритый.
Спит в брокате золотом платан.
 
 
Ослики с печалью на корыто
Смотрят, где гнилой лежит кочан.
Пыль людская по берлогам скрыта,
Жизненный окончился обман.
 
 
Хорошо так, будто бы в Помпее
В серый, зимний, акварельный день,
Хорошо так, без ярма на шее,
 
 
Без идей, как будто бы всё – тень,
Тень в сырой скользящая аллее…
Скоро снова зацветет сирень.
 

Ореолы

 
Под Новый Год. Блестящий вешний день.
Флоренция как свечка золотая.
Всё синюю отбрасывает тень:
Дома, деревья, арка мостовая.
 
 
Священная охватывает сень
Вдруг душу, радость жизни обновляя,
И чудится, что зацвела сирень,
Или в траве гвоздика полевая.
 
 
Так выползем же из келейки тесной,
Уставленной реликвиями книг,
Начнем читать из Библии небесной,
 
 
Освободясь от мысленных вериг:
В ней солнечной кириллицей прелестной
Запишется наш мимолетный миг.
 

Вид из окна

 
Как розовый венец вдали – Чимоне.
Белеет всюду снежный горностай.
Клубятся облака на небосклоне, —
Остаток жалкий лебединых стай.
 
 
Вблизи платаны, спящие в истоме, —
Не шелестят кораллы бледных вай.
Стволов колонны краше Парфенона,
Писал их кистью мудрой Гокузай.
 
 
Так ясно всё, как золотой листок,
Ко мне упавший только что на плечи,
Так ясно всё, как будто бы уж в сок
 
 
Пчела мои преобразила речи
И превратился я в сияния поток,
И потерял свой облик человечий.