Текст книги "Столб словесного огня. Стихотворения и поэмы. Сборники стихотворений. Том 1"

 
Блаженны нерожденные,
Во чреве не взращенные
Для смертного объятия.
Блаженны без зачатия
Живущие в безбрежности,
Без материнской нежности,
Никем не возвещенные,
Еще не сотворенные.
Они живут неспешные,
Безличные, безгрешные,
Как облака полдневные,
Как моря зыбь напевная,
Как звездное убранство
В безбрежности пространства.
Блаженны нерожденные,
Во чреве не взращенные
Космические атомы,
Что никогда проклятыми
Не будут прометидами,
Таящими сомнения
От первых дней творения.
Будь это только лучики
От Божьего сияния,
Будь это только капельки
Морского бушевания!
Всё лучше, что страдания
Не ведало сознания,
Всё лучше отцветания
С тоскою отрицания,
Какою каждый стих
Исполнен дней моих.
 

 
Блаженны отошедшие,
Навек покой нашедшие:
От смертного объятия,
От творчества проклятия
Давно освобожденные,
В стихию возвращенные.
Из них цветы душистые
И мотыльки лучистые,
И туи кисть смолистая
Уходит в небо чистое,
Из них угрюмо пинии
Чернеют в неба линии.
Их дух давно меж тучами,
Над снеговыми кручами,
Меж волн ритмично-сладостных,
Бушующих и радостных,
Иль в синих венах Божиих,
На них во всем похожиих.
Блаженны отошедшие,
Покой навек нашедшие
В движении, в сиянии
И в ничего незнании.
Они как нерожденные,
Они как звезды сонные,
Как пыль небес орбитная.
Для них открылось скрытое
В юдольном прозябании,
В мучительном страдании
От ветхих слов слагания!
 

 
Где-то слышно пианино
За аллеей тополей.
Детская то сонатина,
 
 
Как расплывчатый елей,
Заполняет воздух сонный.
Листья падают с ветвей,
 
 
Как червонные короны.
Изогнувшись на скамейке,
Я гляжу, весь отрешенный,
 
 
На убогие семейки,
Что на солнышке осеннем
Греют с вожделеньем шейки,
 
 
На девчурку, что, к коленям
Прислонясь старшой сестренки,
Насыпает пыль со рвеньем
 
 
В ведрышко, со смехом звонким,
А из ведрышка на ножки…
Всё покрылось флером тонким.
 
 
Взрослые грозят с дорожки,
Но она смеется звонко,
И другие с нею крошки.
 
 
Я плету орнамент тонкий,
Паутинные терцины,
Улыбаясь за девчонкой,
 
 
Но в душе сверкают льдины:
Не такое же ль занятье
Бесполезное – лавины
 
 
Слов моих? Ведь есть проклятье
На словах земного рода:
Ложные они понятья,
 
 
Не дающие исхода!
 

 
Зажженная среди гостиной лампа.
Под нею круглый прадедовский стол.
По стенам книги. Старые эстампы.
Окно раскрыто. Спит давно шеол.
Сверкают звезды, полночи лампады.
Медведица воссела на престол.
Сентябрьская ночь полна услады.
Вверху летучих слышен писк мышей
И в речке лягушиные рулады.
Мы у стола читаем повестей
Средневековых пожелтевший томик,
Написанных как будто для детей.
Ах, как уютен наш убогий домик!
Улыбка не слетает с бледных уст,
Как будто на эстраде дачный комик.
Вдруг в комнате раздался странный хруст
От налетевших будто насекомых,
И мир ночной не так уж нем и пуст.
Собралось общество давно знакомых,
Давно несуществующих теней,
Стихиями на родину ведомых.
Я поднял руки, как в начале дней,
Когда лежал в оплетенной кроватке
И ждал объятья матери моей.
Но вдруг, как в школьной синенькой тетрад —
ке,
Как на наивных фресках у джоттистов,
Увидел я миниатюрных, гадких,
Крылатых, перепончатых, нечистых,
Ушастых, зверомордых бесенят.
Как угорелые они неслышно
Кружились подле лампы, как отряд
Бесовский, конвоирующий души.
Чего они от нас, живых, хотят?
– Чур! Не пищать в испуганные уши
И не касаться крыльями волос!
Мы не греховные и злые души,
Не упадем на адский мы откос,
Не скатимся в котел смолы кипящей.
Чур! С нами укротитель ваш, Христос! —
Ты бросилась в покой, вблизи лежащий,
И полотенцем начала махать
На хоровод, под потолком кружащий.
Я ж принялся по-детски хохотать:
Так гармоничны были эти тени,
Бесшумно так кружилась ночи рать…
И никакого не было сомненья,
Что нам они не замышляют зла,
Что только для моих стихотворений
Они влетели в окна без стекла,
Что свет дороже им полночной тени
И рукопись моя среди стола.
Да, мышь летучая для сновидений —
Такой же красочный аксессуар,
Как томная луна и куст сирени.
Спасибо вам, сестрицы, хоть и стар
Я вместе с вами уж кружиться в танце,
Но дорог мне крылатый ваш кошмар,
Как дороги пурпурные паранцы,
Парящие в страну моей мечты,
Как яркие на солнце померанцы
И каменные Дории цветы.
 

 
Сегодня утром открывая ставни,
Я посмотрел тревожно на восток,
Откуда враг явиться должен главный,
Антихрист сам или его Пророк
С исподним воинством, готовым к брани.
Но там зари алел лишь лепесток,
Да облаков дремали синих длани
Среди пинет далекой Валомброзы,
Как спящие в прохладной чаще лани.
Не видно было никакой угрозы,
Но сердце будто бы попало в клещи,
И дикие в него впивались розы.
Предчувствия казались мне зловещи:
Как в водолазном я дышал скафандре,
Неумолимо, нежеланно-вещий,
Как младший брат трагической Кассандры.
И золото роняли мне платаны,
И пряно улыбались олеандры.
Но озарились горы-великаны,
И брызнули лучи, как ореол:
Промеж пинет попрятались туманы,
И обнажился весь земной шеол,
Зашевелилось всё и зашумело, —
И Ненависть воссела на престол.
И что-то страшное на нас летело,
Как облако шуршащей саранчи,
Как исполинского дракона тело.
Зловещие сверкали там мечи
И кованые серебром копыта,
И черные клубились епанчи.
Но суть была еще вначале скрыта,
И я считал обычной непогодой
То нашего чудовищного быта.
Но вдруг отзывчивою мне природой
Был выяснен иероглиф загадки:
Из облака с зловещею свободой
Четыре тощие совсем лошадки
В лазурь скакнули розового утра.
Издалека, как в расписной тетрадке,
Они блестели в дымке перламутра,
Потом всё ближе, явственней для глаза,
Кружились по ветру седые кудри.
Я знаю их, я три уж видел раза
Не на одних картинках их Гольбейна,
Когда кровавая пришла зараза.
Я видел галопирующих с Рейна
Коней из Откровений Иоанна
И всадников его в степях идейных.
На этот раз, как орды Чингисхана,
Они с востока мчались на закат,
На берег Атлантического океана.
Вот, вот они! Передовой отряд,
Четыре всадника, как на погоне,
Глазами вещими без глаз глядят.
Символы адские на черных бронях…
Один из них на седенькой кобыле,
И лук и стрелы на его попоне.
Другой с мечом, на рыжей кляче в мыле,
И в огненной сверкающей броне.
А третий с мерою в беззубом рыле
На вороном измученном коне.
Четвертый был с косою и клепсидрой,
И бледный конь его хромал во сне.
На головах их были шлемы, митры,
А на плечах плащи из гиацинта,
Из пламени, из серы… На палитре
Словесной нет такого лабиринта,
Чтоб всадников исподних описать…
Спасенье на вершинах только Пинда.
И обнял я руками землю-мать
И стал молить ее, чтобы заране
Седьмую Ангел оборвал печать
И наступило вечное Молчанье!
 

 
Тихо волны на песочек
Набегают там в мозгу,
Золотой на них листочек
Плавает на берегу.
Я прислушиваюсь к плеску
Меж извилин мозговых,
Пены изучаю фреску, —
И струится синий стих.
Над обрывом сад есть старый,
Также у меня в мозгу:
Летние исчезли чары,
Все деревья там в снегу.
Лишь над стенкою у моря
Роза красная цветет,
Несмотря на смерть и горе,
Песни вешние поет.
Лепестки ее, как дождик,
Падают в морскую грудь,
Скалы, как трусливый ежик,
Игол поднимают жуть.
Волны воют, ветер свищет,
Меж извилин мозговых
Всё мертво, как на кладбище, —
Но струится синий стих.
Лепестки меж всех извилин
Красные в моем мозгу,
И зловеще плачет филин
На пустынном берегу.
 

 
В душе моей есть клумба белых кринов,
Благоухающих как Божий рай,
И Ангелов я вижу исполинов
И свой родимый черноморский край,
Где я из камышей и иммортелей
К лазоревому Боженьке взывал,
И мать склонялась над моей постелью,
И бушевал у ног понтийский вал.
В моем мозгу есть место Божьим детям,
Слетающим за лилии стеблем,
Гуляющим по терниевым плетям
В извилинах с разросшимся плющом.
Какое трепетанье белых дланей!
Какой загадочный болотный блеск!
Какое извиванье синих тканей!
Какое завыванье, шорох, плеск!
Все Ангелы с полотен Боттичелли
Собрались у меня в больном мозгу,
И я взлетаю будто на качели,
Как волны на скалистом берегу.
Но где ж Мадонна? Подле яслей бедных,
Где я, седой, юродивый, лежу,
Где из засохших слов тоски наследной
Словесные орнаменты нижу.
Она кладет ласкающую руку
Мне испытующе на бледный лоб,
И я, забыв про творческую муку,
Гляжу с надеждой в недалекий гроб.
 

 
В платанах с белыми стволами
И серебристою листвой,
Поддерживающих ветвями
Небесный купол голубой,
Я вижу строгий храм дорийский
С процессией кариатид…
Какой в них ритм мусикийский
И важный иератичный вид!
Сторукие живут дриады
В них с обольстительной душой,
Зыбясь от солнечной услады
Под изумрудной пеленой.
С платанами я друг издавний:
Лишь заприметят на крыльце,
Как реверансом встретят плавным
С улыбкой милой на лице.
И я воздушным поцелуем
Им отвечаю, как тенор,
И так мы долго салютуем
Друг друга, поднимая взор.
Потом, спустившись на аллею,
Я обхожу их стройный ряд
И шелковую глажу шею
Трепещущих от ласк дриад.
Деревья все имеют души
Бессмертные среди ветвей:
Очисть от паутины уши
И нежный стан рукой обвей!
Любовь ундин полна услады,
Заманчив голос их живой,
Но, обнимая стан дриады,
Уходишь в небо головой!
 

 
Вдруг огненные замелькали птицы,
Охватывая пламенем копицы
И устремляясь, как ракеты, вверх.
Оранжевыми всюду языками
Огонь разлился между бурьянами,
Как заревой природный фейерверк.
Вокруг мальчишки пляшут, как индейцы,
Играя в немцев и красноармейцев,
А пламя алое растет, растет.
И сердце стало вдруг опять тревожно,
Как будто невозможное возможно
И пламя и меня сейчас сожжет.
Я птица Феникс, райская Жар-Птица,
Я в пламени обязан обновиться
И совершенней бытие начать.
Бросайте в пламя сорные все травы,
Тиранов окровавленные главы,
Срывайте с тайн последнюю печать!
Костер ваш для седой Жар-Птицы будет,
И в возрожденья необычном чуде
Увидите вы чудо из чудес.
Душа моя – простреленное знамя,
Раздуйте, детки, трепетное пламя,
Чтобы оно вздымалось до небес.
Из пламени поднимется Жар-Птица
И снова будет над волной кружиться,
Как вечности немеркнущий виссон.
На старости я вдруг помолодею,
Чтоб посадить тебя, благоговея,
В San Miniato на священный трон.
Что в том, что временно померкли крылья
Мои от яви жуткого бессилья?
Ведь броситься я должен на костер,
Чтоб ты могла, как некогда, с восторгом
Прислушиваться к вечности аккордам,
Не опуская с состраданьем взор.
 

Из «Песен оборотня» (1949 г.)

 
Всё Движенье, Свет и Сила,
Всё бессмертный, мудрый Дух.
На треножнике Сивилла
Всюду, если ты не глух.
 
 
И раскрытая могила,
И рои стервятных мух.
Чрез прогнившие стропила
Слышен заревой петух.
 
 
Небо – пламя, небо – кадмий.
Страшный Суд уже настал.
В небо попадем иль в ад мы…
 
 
Души – брызжущий металл,
И поем на новый лад мы,
Кто души не промотал.
 

 
Еще один лихой аккорд,
Еще один шальной сонет,
Потом уж никого на борт
Не примет гаснущий поэт.
 
 
Довольно из-под масок морд
Он выявил на Божий свет.
Вся жизнь – засохший натюрморт,
Вся жизнь – грядущего завет.
 
 
Не нужно ничего извне
Помимо красок и цветов,
Помимо раковин на дне:
 
 
В груди поэта мир готов,
Осознанный в глубоком сне,
Мир из нерукотворных слов.
 

 
Где ветер, что вчера гудел
Меж парусами каравелл?
 
 
Где волны, что вздымались ввысь
И к скалам сумрачным неслись?
 
 
Где чайки, что меж бурных нег
Вихрились над волной, как снег?
 
 
Майоликовый где дельфин,
Кувыркавшийся меж пучин?
 
 
Гарпун ему попал в ребро.
Осталось только серебро,
 
 
Осталось кружево волны,
Остались тягостные сны.
 

 
Тумана белые вуали —
Видения из гектоплазмы.
Манящие исчезли дали,
Исчезли солнечные спазмы.
Платанов лишь видна аллея
Да край сокрывшейся дороги.
Асфальт блестит, чуть-чуть синея.
Кладбищенские скрылись дроги,
Следы оставив, словно рамки
Для траурного объявленья.
В домах окошки будто ямки
Глазные, черепов виденья.
И всё ж мои друзья – платаны
Глядят веселые в туман,
Как на распутьи великаны,
И близок вешний уж обман.
Лишь я не жажду перемены
Из-за завесы никакой:
Я знаю, что повсюду стены,
И я махнул на всё рукой.
Мне эта сказочная дымка
Всего дороже в вещем сне,
Она, как шапка-невидимка,
Рождает призраки во мне.
Не нужно ничего иного!
Туман молочный и платанов
Кусочек кружева живого,
И туч недвижные тартаны.
Да я, упершийся в преграду
Холодного, как лед, стекла,
Решающий всё вновь шараду
Трагического бытия.
 

 
Мне место лишь в дорийском храме:
Я бесполезный человек,
Статист в кровавой жизни драме,
Родившийся в пещерный век.
Я был художественным глазом,
Влюбленным в Божью красоту,
Я на болоте жил с экстазом,
Творя словесную мечту.
Звезда я между звезд лучистых,
Пылинка Млечного Пути,
Козявка между трав душистых,
Которой глазом не найти.
Я мир люблю, но человека
Боюся более чумы:
Неизлечимый он калека
Из грязи, гордости и тьмы.
Как овцы, он толпится в стадо
С тупым идейным чабаном,
И дел ему кровавых надо,
Чтобы торжествовал Содом.
Жить можно только одинокой
Маяча на поле верстой,
Ромашкой можно желтоокой
Погибнуть под судьбы пятой.
 

 
Все формы видимого мира
Существовали уж извек,
Как вечно рокотала лира,
Как вечно страждет человек.
И на пылающих светилах
Когда-нибудь настанет смерть,
И жизнь появится в горниле,
Когда Создателева жердь
Начнет стучать по мертвой лаве,
И ящерицы и драконы
Поднимут из пещеры главы,
И оживятся Геликоны.
Миры связующие спермы
На каждый падают погост,
Как пыль на греческие гермы
От распыленных в бездне звезд.
Ничто – иллюзия усталых
От бесполезной суеты
И утешение для малых,
Как эти синие цветы.
 

 
Нет звезды, что одиноче,
Чем с тобой мы одиноки.
Нет нигде темнее ночи,
Чем в душе, где все истоки,
Все истоки всех безумий,
Разливающихся в мире.
Там под маской страшных мумий
Кровожадные упыри
Ищут душ несовращенных
Для процессий похоронных
На бесовский свой шабаш…
Как на Патмосе Иоанн,
Я пишу про океан,
Я пишу про дикий блуд,
Про последний Страшный Суд.
Ангел за спиной стоит
И диктует мне слова:
Я – лишь пишущий графит,
Я – шуршащая трава.
Всё духовно на земле,
Всё витает на крыле,
Даже в камне свой есть дух.
Светоч Божий не потух:
Как лампада я горю…
Видишь ли и ты зарю?
На востоке алый змей
Моря озарил камей.
 

 
Нет ни начала, ни конца,
Есть звездная лишь в небе пыль,
Да я, пугливая овца,
Грызущая степной ковыль.
И кто-то за ноги крюком
В отару тесную влечет,
И пес рычит страшенным ртом,
Как будто нам ведет учет.
И звезды все – пылинки лишь,
Светящаяся в небе пыль,
На них не смотрит даже мышь,
В степи грызущая ковыль.
Лишь я гляжу, и страшно мне
Меж звездных гаснущих бацилл,
Живущему в бессменном сне,
Рожденному среди могил.
На звезды и на дно могил
С недоуменьем я глядел,
Но не было во спящем сил
Для страшных и кровавых дел.
Зачем они, как рой бацилл,
Кружатся в вечности кругом?
Зачем я понапрасну жил,
Скандируя стихи пером?
Нет ни начала, ни конца,
Нет в мире ровно ничего,
Нет и Небесного Отца,
И Мать-Земля не божество!
 

 
Мы были ангелы однажды
Совсем безгрешные в раю:
Иначе не было бы жажды
Такой пылающей в мозгу.
Мы будем ангелами снова,
Иначе не могли бы жить,
Иначе не плели б из слова,
Как гусеницы, шелка нить.
Они из жалкой хризалиды
Взовьются бабочкой в лазурь.
И никакие Немезиды
Не усмирят душевных бурь.
Нас также скоро в хризалиду
Уложит озлобленный рок,
И мы забудем про обиду,
Как голубой в степи цветок.
Мы вылетим шестикрылаты
И радужны, как мотылек,
И в Божьи улетим палаты,
Как белый за море челнок.
 

 
В дымке Фьезоле сребристой.
Кипарисов черных кисти
Неподвижные стоят,
В небо бледное глядят.
Нет у Бога больше синьки,
Чтоб писать свои картинки,
Нет атласных облаков
Украшать небес альков.
Бледно всё, как акварели
Блекло-серебристой трели.
От бессчетных повторений
Выцветают даже тени,
Даже мировое зло —
Словно пыльное стекло.
Только ласточки в муаре
Выцветшем, как на пожаре,
Мечутся в безбрежной выси,
Как влюбленные нарциссы.
Только ласточки без тела:
Им летать не надоело.
Я слежу за ними тайно,
И в душе моей случайно
Всё и суетно-бездомно.
Я – лишь искра из тоски
Саваофовой руки,
Что давно творить устала
В синем небе без причала,
В небе выцветшем навек,
Как уставший человек.
 

 
Я в жуткой человеческой пустыне
Невыразимо одинок.
Никто о Божием не знает Сыне,
Хоть жизни истекает срок.
От повторения всё той же муки
Склонилась долу голова,
Повисли некогда живые руки,
Как придорожная трава.
Как за волной волна проходит в море,
Вокруг проходят поколенья,
И новое всё вырастает горе
И новое для всех томленье.
И так же я гляжу, не понимая,
На вешние природы чары
И на вершину синего Синая
Готов подняться, чтоб от кары
Избавить свой народ осатанелый
И новые снести скрижали,
Сокрытые за этой тучей белой, —
И нет конца моей печали.
 

 
Грохочет дальняя гроза.
Стрекочет в соснах стрекоза.
Меж облаков вверху мятеж.
Трава колючая свистит
И шепчется, как эремит
В беседе страстной с божеством.
Смятение во всем живом:
В дупло попрятались жуки,
Прильнули к травам мотыльки.
Лишь ласточки меж туч круги
Описывают, как враги
В полете брачном мошкары,
И нет забавнее игры.
Я из окна на них гляжу
И тоже вензеля пишу
Незримые меж черных туч,
А по спине моей сургуч
Течет горящий, словно я
На самом склоне бытия.
И странный, сладостный покой
Рождается в душе больной,
Как будто бы я одержим
Незримым естеством чужим,
Причисленным к блаженным ликам,
Как будто я уже в великом
Потустороннем сне,
И Вечность Мать во мне.
 

 
Как биллиардный стол зеленый —
Понтийская родная степь.
Над нею облаков корона,
Жемчужная в лазури цепь.
И кажется мне, что ребенком
По ней с рогаткой я брожу
И, как испуганный теленок,
На страхи всякие гляжу:
То меж крапивы у лимана
Увидишь конское стерво,
Кишащее как Аримана
Чешуйчатое божество,
То ужика через тропинку,
Раздавленного сапогом,
То раздробленную былинку,
И Смерть, куда ни глянь, кругом.
Но я совсем счастлив в природе:
Чем ювелирней, тем милей
Мне формы Божьи, хоть в народе
Единственный я ротозей.
Весь век свой я ходил влюбленный
Во всякий творческий пустяк,
Как Микель-Анжело бездонный:
Мне дорог был простой червяк.
И степь родную я, как Дюрер,
Во всей подножности познал,
И против отрицанья бури
Я красоты точил кинжал.
И вижу, вижу на чужбине
Целинный свой я чернозем
И строю из него в пустыне
Фантазии нетленный дом.
 

 
Я, как кентавр, слился с окошком,
Оно – мой белокрылый конь,
Где я с пустым стою лукошком,
Души просеявши огонь.
 
 
И я гляжу, как старый идол,
В лазоревую бирюзу,
И виды всякие я видел,
И ос в мозгу и стрекозу.
 
 
Всё изжужжалось там навеки,
Исфимиамилось, как дым,
Все посливались в сердце реки, —
Я снова синий серафим.
 
 
Порешено уж всё познанье,
Нет ничего извне меня,
Я – созерцанье без сознанья,
Я – столб словесного огня.
 

 
Не думай ни о чем, мой друг,
Чтоб не воскрес в душе испуг.
Вся жизнь – нелепый лабиринт,
И нужен творческий абсинт,
А не сомнительная нить
Нам Ариадны, чтобы жить.
Пусти меж камней корешки
И верь в свои лишь лепестки.
Качайся по ветру, молись
И в бездну синюю свались,
Когда засохнет стебелек,
Как однодневный мотылек.
Будь синим в синих волн игре,
Будь как свеча на алтаре!
 

 
Величайшие песни не спеты
Ни одним из поэтов земли,
Те, что белым виссоном одеты,
Как мечты голубой корабли.
Величайшие песни у Бога
Спят в лазурью покрытой груди:
Потерялась давно к ним дорога,
Вся поэзия еще впереди.
Нам нужна б голубиная кротость
И младенцев невинных зрачки,
Нам нужны бы таинственный Лотос
И газели смиренной прыжки.
Мы ослепшие все в лабиринте,
Близорукие в мраке кроты,
Мы в лазурной читать Септагинте
Разучились давно уж мечты.
 

 
Я спать хочу, но сном последним,
Что ни на есть последним сном,
По райским не снуя передним,
Под Божьим не стоя окном.
Я спать хочу без превращений,
Без сказочных метаморфоз.
Не нужно никаких прощений,
Не нужно лилий мне и роз.
Всё будет возрождаться снова
Космогоническое зло,
И из поблекнувшего слова
Цветное в куполе стекло.
Но мне не нужно воскресенья:
Я слишком от всего прозрел,
Меня не тешит уж творенье,
Мой воск до капли догорел.
 

 
Ветер воет, ветви гнутся,
Словно колос под косой.
Облака на юг несутся,
Дождик падает косой.
Я один лишь не несуся
Мысленно уж никуда,
Крыльев я своих страшуся
Многие уже года.
Всюду то же небо, тучи,
Та же радуга цветов,
Меж колеблющихся сучьев
Мне театр везде готов.
Я актеров сам в отрепья
Наряжаю, как царей,
Древние везде черепья,
Волны сказочных морей.
Всюду так же ветер воет,
Всюду те же облака,
И трагедия, как в Трое,
Век за веком, те ж века.
Ветер мне тереблет гриву,
Поседевшую давно,
Я держу в руках оливу,
И вокруг темным-темно.
Гнутся за окном платаны,
Приседают, как маркизы,
Пляшут облака-гитаны,
Я гляжу на них сквозь ризы.
 

 
Смерть – несомненное начало
Еще сложнейшей жизни нашей.
И не пугает змея жало
Меня, склоненного над чашей.
Окончится неразбериха
Лишь жизненная хоть на миг,
Доскачет по полу шутиха,
Исчезнет пирамида книг.
А дух уйдет освобожденный
В природы синее ничто,
Уйдет в Хаос вокруг бездонный.
И Случай будет с ним в лото
Играть, ища метаморфозы,
Достойной для него теперь:
То венчик ароматной розы,
То в джунгле затаенный зверь,
То облак с красными краями,
То в шали жемчужной волна,
То каменный в лесу Гаутами,
То в преисподней Сатана.
Не дай мне, Боже, только снова
Висеть на кедровом кресте
Для созидания из слова
Венца тернового мечте!