Текст книги "Столб словесного огня. Стихотворения и поэмы. Сборники стихотворений. Том 1"

 
На шифоньерке Гипноз дремлет древний,
Оберегая все мои стихи.
Нет у меня ни дедовской деревни,
Ни даже верной в Хаосе вехи.
Но я богаче Нищего Барона:
Бесплотных призраков мой полон скрын,
И царская меж ними есть корона,
И для охраны мне не нужен тын.
Что песен отзвучавших в мире эхо?
Ничто, как мучеников древних кровь.
Теперь и боги повод лишь для смеха,
И дней творения не будет вновь.
Но я люблю пройтись по подземелью
И поглядеть на ветхие гроба,
Предаться юности моей похмелью,
И пот кровавый отереть со лба.
 

 
Чтоб цвесть, родимый нужен чернозем
И лабиринты бархатистых мочек,
Хоть самый цвет стремится в Божий дом,
Как изумрудный на ветвях листочек.
 
 
Я прожил жизнь, лишенный всех корней
И с вырванным на пытке языком,
И слишком много было судных дней,
И слишком мало веры в наш Содом.
 
 
Я семя, высеянное на скалы,
Взращенное слезами зорних рос,
Но море бережно, как мать, лизало
Скалу бесплодную, чтоб я возрос.
 
 
И цвет мой был совсем необычаен,
Как маков цвет с чернеющим крестом,
И много я открыл в Хаосе тайн
И записал в песков прибрежных том.
 
 
Волна и воздух вместо чернозема
Меня взрастили с воплем на чужбине,
И в небе был без крылиев я дома,
Хоть жил с толпою в каменной пустыне.
 

 
Как деревцо на каменистом склоне,
Ушедшее корнями в щели скал,
В терновой я хватаюся короне
За край могилы, где к ночи упал.
 
 
Зачем такая странная живучесть,
Коль опорожнен уж до дна бокал,
И смерть для нас логическая участь
И я конца страдания алкал?
 
 
Загадка разрешима очень просто:
Сегодня солнечный январский день,
И я живу у каменного моста,
Отбрасывающего в вечность тень.
 
 
И хочется мне выйти на дорогу
И зашагать в пустыню напрямик,
Чтоб обезглавленному верить Богу,
Чей слышится из синей бездны крик.
 
 
И хочется раскрыть на язвах почки
И зацвести, как голубой цветок,
И в чернозем вонзить поглубже мочки,
И распылиться во времен поток.
 

 
Ряды холмов, как волны в океане,
Застывшие еще во дни творенья.
Даль безоглядная в живом тумане,
Как будто бы небесное виденье.
Кудрявые по кольям вьются лозы,
И золото колышется полей,
Где вдоль дорог пасутся мирно козы
И в кипарисах дремлет мавзолей.
Но птичьего нигде не слышно пенья,
На высотах святая тишина,
Лишь ласточки кружат до одуренья,
Да петухи приветствуют с гумна.
Люблю я строгую отчизну Данта,
Как свой родной новороссийский край.
Меня не тянет уж, схватясь за ванты,
Искать себе потусторонний рай.
Я разрешаю вечности загадку
Меж дымкой очарованных холмов,
Склонясь челом на школьную тетрадку,
И предаюсь очарованью слов.
Здесь я любил загадочную Музу
Своей души, здесь вырос во весь рост,
Здесь обезглавил злобную Медузу,
И меж холмов облюбовал погост.
 

 
Ряды угрюмых кипарисов.
Под ними белый лес крестов.
Свинцовые вверху кулисы
Мятежных зимних облаков.
Вокруг стена белее снега,
И к ней дорога из асфальта.
Внутри молчание и нега,
И дымка легкого кобальта.
Там больше двадцати уж ямок
Загадочно чернеет в ряд.
Больницы и тюремный замок
Наполнят их и жизни яд.
В одной из них в коконе черном,
Меж кипарисовых корней,
Я буду спать в ряду покорном
Среди развеянных теней.
Куда б ни шел я, вижу яму
Вблизи своих уставших ног,
Где заключаю жизни драму,
Как распятый на кедре бог.
 

 
В мозгу моем пинакотека,
Каких нигде на свете нет:
Там всё творение от века
До наших безнадежных лет.
Захочешь, Млечные Пути
Вдруг зароятся в голове,
Как шелка легкого мотки
Иль одуванчики в траве.
Захочешь, Ангелов крыла
Заблещут стаей голубей,
И купол неба из стекла
Над мерной пляскою зыбей.
Или червивого коня
Ободранное вдруг стерво
Меж лопухами у плетня
Увидишь дома своего.
Или над глинистым обрывом
Себя меж голубых фиалок,
В души неведеньи счастливом
Глядящего на вещих галок.
Иль матери лицо в гробу,
Миниатюрное из воску
С атласным венчиком на лбу,
Как будто сверху сняли доску.
Всё в этой странной галерее
Волшебной магией кистей
Написано стократ быстрее
Межмирья золотых лучей.
И в мраке я их созерцаю,
Как очарованный знаток,
И ничего не зная знаю,
Как над могилою цветок.
 

 
Шел дождь. Громадные жемчужины
Мне капали на шею и на лоб,
Но я стоял, пакетами нагруженный,
На мостике, глядя как будто в гроб.
Внизу струилась жалкая речушка
С коричневой застывшею водой,
Как высохшая от годов старушка
С источенной червивою клюкой.
И капли двигались по шоколаду,
В прекрасные преображаясь пузыри,
Что радужно по грязевому аду
Куда-то плыли, словно фонари,
Два-три мгновенья радуя глаза мне,
Потом неслышно лопались в грязи,
То расшибаясь о сырые камни,
То сталкиваясь с травкой визави.
Я наблюдал за ними с содроганьем:
Мы все такие в луже пузыри,
Хотя и одаренные сознаньем,
И жаждой приключений, как угри.
 

 
Под аркою готических ворот,
Во время нескончаемого ливня,
Ты мне сказала, что переворот
В твоей душе вдруг совершился дивный,
 
 
Что любишь ты по-прежнему меня
И все прощаешь мне проступки
Во имя неугасного огня,
Горящего в моем священном кубке.
 
 
И сердце вдруг, зажатое в тиски,
Освободившись от земныя скверны,
Пустило новые вокруг ростки,
Как будто находилося в Лаверне.
 
 
И я упал бы пред тобою в грязь,
Чтоб целовать твои колени,
Но липы выражали неприязнь,
И странные вокруг шмыгали тени.
 
 
И я лишь заглянул в твои глаза,
Как будто был уже в волшебном крае,
И не одна горючая слеза
С ресниц скатилась у меня в трамвае.
 

 
Жизнь кончилась, осталась только тайна
Кромешная без проблеска надежды.
Ни Авеля смиренного, ни Каина
Ее не смогут ввек рассеять вежды.
В начале жизни заревая змейка
Как будто откровенье обещала.
Природа-Мать нередко чародейка
Как будто бы конечное вещала.
И много было по миру дорожек,
Змеившихся, казалось, в Вечный Рим,
И шел по ним, насколько было можно,
Упавший с неба Божий серафим.
Увы, они все приводили к бездне,
Куда слететь нельзя было без крыл,
А в бездне только новый ужас звездный,
Как будто мертвецов в гробах отрыл.
И вот конец, быть может и сегодня,
И в голове космический лишь ил,
Который лишь одна рука Господня
Могла бы превратить в сиянье крыл.
Я только пыль на временной дороге,
Осевшая на высохший цветок,
Я только пленник в мировом остроге,
И унесет в Ничто меня поток.
 

 
Нет ничего величественней волн,
Свободнейших созданий в Божьем мире,
Когда они подъемлют утлый челн,
Бряцая буйно на утесов лире.
Что им пространство, что убийца – время!
Одетые в сверкающие шали,
Они не чувствуют земное бремя
И влюблены в загадочные дали.
Что им плотины? Разметут, как прах,
Сметут деревни, города и лес.
Бессилен перед ними смертный страх,
Они доплещут пеной до небес.
И я волна такая с белой головой,
Разбившая все для души преграды:
Теперь, увы, я только призрак свой,
И надо мной смеются даже гады.
 

 
Раскройся, небо, расступитесь, звезды:
Я должен Бога видеть пред концом, —
Пред тем, как пасть навеки на погосты,
Уткнувшись в грязь померкнувшим лицом.
 
 
Вся жизнь была лишь поисками Бога,
Хотя бы только в пестром мотыльке,
Но ни к чему не привела дорога,
И всё – как надпись на сухом песке.
 
 
Подует ветр, нахлынут с моря волны,
И на песке – зыбящийся муар:
Бесцельны оснащенные все челны
И мятежа негаснущий пожар.
 
 
Пугливые мы только в мире тени
Расплывчатых в лазури облаков,
И ничего, помимо сновидений,
Не выражают водопады слов.
 

 
Время то свирепый ураган,
То улитка на стене кладбища:
Часто я отважный капитан,
Чаще же мокрица на горище.
 
 
Временами хочешь бросить якорь
Где-либо в сгнивающей воде,
Иль прилечь, как истомленный пахарь,
В проведенной плугом борозде.
 
 
Временами ползанье улитки
У могилы хочешь оборвать
И забить гвоздями все калитки,
Чтобы Смерть не ставила печать.
 

 
Холодный пот вдруг выступил на лбу,
Когда приснилось мне, что я в гробу
Нетесаном лежу среди других,
Допевших жизни несуразный стих.
И ясно так осознал я нелепость
Свою и перед тайной вечной слепость,
Что рад был навсегда закрыть глаза,
И только жаркая еще слеза
Катилась почему-то мне на грудь,
Мучительную облегчая жуть.
И крышку мне поднять хотелось лбом,
Чтоб поглядеть в желтеющий альбом
На темные возлюбленной глаза,
Которыми смертельная гроза
Мне досыта назреться не дала.
Всю жизнь глядел я в эти зеркала,
Где, как в колодце, видны были звезды
И в полдень солнечный, как рай отверстый…
Я разбудил ее средь темной ночи,
Чтоб в солнечные насмотреться очи,
И возродясь, как воскрешенный Лазарь,
Я снова строю сказочный Альказар.
Бог есть Любовь, и нет другого Бога,
Вселенная – любовная эклога!
 

 
Перед моим окном стоит платан,
Который я своим считаю внуком.
Он молодой отважный великан,
Что, как и я, не обучен наукам.
Лет десять лишь тому назад в дыру
Садовники его пересадили,
И он проник корнями чрез кору
Асфальта в слой животворящий ила.
И рос и рос, пока не перерос
Мое окно и все в округе крыши.
Теперь его и Голиаф колосс
Не устрашит, как ласточки и мыши.
Я каждый день, распахивая ставни,
Любуюсь им, хотя бы ветер выл:
Он сотнями рапир фехтует славно,
И ураган его б не победил.
Прекраснее всего он на закате,
Когда отлит как будто бы из бронзы
И выделяется на туч брокате,
Как канделябр, стуча в мое оконце.
Я вместе с ним врастаю в неба кубок,
Где зажигаются неслышно звезды,
И Ангелы, как белый рой голубок,
Свивают у меня под сердцем гнезда.
 

 
Чем глубже ты глядишь на жизнь,
Тем меньше в ней находишь смысла:
Ясна лишь цепь печальных тризн,
Да алхимические числа.
Пророй колодезь хоть насквозь,
Увидишь только то же небо,
Пласты увидишь, ржавый гвоздь,
Да черепа под сводом склепа.
Себя узришь на дне реторт,
Свои испуганные очи:
Сухой, бездушный натюрморт,
Который изучать нет мочи.
Так устреми же лучше к звездам
Свои усталые глаза:
Их бриллиантовые грозди,
Когда потухнет бирюза,
Горят на небе. Вопрошай
У них, где вечное начало,
Где вымышленный в детстве рай,
Кто ставил в свод небес кружало?
А если это надоест,
Сокрой головку под крыло
И где-либо найди насест:
Во сне не чувствуется зло.
Как кошка, подкрадется смерть
И мигом цап тебя царап,
И уплывешь ты в душеверть
И без благословенья пап.
 

 
Всё небо голубою штукой
Покрыто нежного атласа.
Не нужно суетной науки,
Чтобы душа в момент экстаза
Вселенной обрела познанье:
Оно несказанная радость,
Оно бесцельного слаганья
Словесного бывает сладость,
Любовь духовного атома
К безбрежности святой вселенной:
Он чувствует себя в ней дома,
Как ласточка над моря пеной.
Он переносится на звезды,
Он тянется в лазурь, как тучи,
Он видит вечность чрез погосты,
Качаяся как дуб могучий.
И нет ему тогда предела,
И чувствует в пыли он Бога,
И отделяется от тела,
Что ползает, как червь убогий.
Познанье это на мгновенье,
Но ведь и жизнь его не дольше:
Вся жизнь простое сновиденье,
Что не волнует душу больше.
 

 
Среди бесплодных каменистых гор
Пустынная простерлася долина,
Где нехотя лишь созерцает взор,
Как будто в ней распяли Божья Сына.
Стальной ее перерезает путь,
И ускоряет поезд ход невольно:
Одолевает машинистов жуть,
И проезжающим душевно больно.
Лишь кое-где коза, как фавн старинный,
Вдруг вырастает на обрыве белом,
Или над сошкой, погруженной в глину,
Мужик склоняется усталым телом
И извлекает то ребро гиганта,
То вдруг чудовищный из глины клык
Или обломок мраморный аканта, —
И заплетается его язык.
Спроси его, рассказ услышишь странный
О допотопных зверях, великанах,
О красоте никем еще не знанной,
О демонах и каменных тиранах.
И подлинно здесь лес шумел гигантский,
Здесь мамонты с драконами сражались,
Здесь храмы строил кесарь басурманский,
Здесь изумруды моря колыхались.
Теперь мальчишки черепами предков
И ребрами слонов играют в кегли,
Хоть только что их каменные клетки
С трудом такой же участи избегли.
Что нам пласты стольких тысячелетий?
Что собственные даже в глине кости?
Мы с вечностью играющие дети,
Попавшие случайно к Смерти в гости.
 

 
Я ползаю по площади меж лавок,
Не выходя уж за пределы стен,
Но золотых нигде не вижу главок,
И всё вокруг ничтожество и тлен.
Бывало, мир казался мне тюрьмою,
И я, как луч, стремился в область звезд,
Теперь, омыв глаза свои росою,
Я мысленно крадуся на погост.
Пространство не для нас! На карусели
Земной куда мы можем улететь?
Как кони крашенные б ни летели,
Они земную не покинут клеть.
И вот ползу я меж автомобилей,
Как по асфальту дождевой червяк,
И уж не много проползти мне миль,
Пока расплюснет тело мне земляк.
Или, быть может, победив пространство,
Предстану я нагим пред Божьим троном
И в звездное оденуся убранство,
А жизнь окончится бессильным стоном.
 

 
Мир очень странное пятно,
Как то, что у тебя в келейке:
Всё в нем загадочно-темно,
И нет для головы лазейки.
Рассматривай хоть целый век,
Вживайся мыслью в очертанья,
Ты будешь только человек,
И истина твое созданье.
Пятно ж останется пятном,
Хоть ты в нем видишь облака,
Клингзора замок, Божий дом,
И все грядущие века.
Есть только то, что ты создашь,
Твоя и истина, и ложь,
Пляши хоть бешеный чардаш,
Клонись, как золотая рожь.
Туманности далеких звезд
Такое ж для тебя пятно:
Какой бы ты ни строил мост,
В Хаосе всё темным-темно.
 

 
Моя душа вконец окаменела,
Как будто я гранитный фараон,
Не чувствующий векового тела,
И жизнь течет, как непробудный сон.
Волна агатами покрыла Нила
Базальтовые подо мной ступени,
И жалкие феллахи молят ила
Речного, опустившись на колени.
Священные всползают крокодилы
И греются на солнце подо мной,
И кулики речные из могилы
Живой червей копают, как сохой.
А солнце жжет, я вечно в лихорадке
Горю, как закаляемая сталь,
И фимиам струится в храме сладкий,
Но жертв мне человеческих не жаль.
Проходят звезды, поколенья, царства,
А я над ониксом речным стою
И правлю суд над явью без коварства,
И похоронный дифирамб пою.
Пою со сна, как вся поет природа,
Как Нил поет, когда ревет самум,
И нет такого на земле народа,
Чтоб смысл уразумел извечных дум.
 

 
Ты верною была подругой
Мне в странствии моем земном,
И часто заметало вьюгой
В степи наш одинокий дом.
 
 
За мазанкою выли волки
И бушевал в округе вор,
А мы глядели через щелки,
Держа в отчаяньи топор.
 
 
Потом бесстрашно чрез границу,
Где шла жестокая война,
Ты провела свою Жар-Птицу, —
И снова началась весна.
 
 
В отчизну мы вернулись Данта
Под мощный купол Брунеллески,
И на предместном Camposanto
Словесные родились фрески
 
 
Меж кипарисов Импрунеты,
Где средь серебряных олив
Впервые на юдольном свете
Я был поистине счастлив.
 
 
Вне времени и вне пространства
С тобой живу я много лет,
Средь звезд лучистого убранства,
Живу любовью, как поэт.
 
 
И ты ведешь, как Беатриче,
Меня средь терниев и роз
Всё выше к Богу, выше, выше,
Чрез тысячи метаморфоз.
 
 
Мы незаметно постарели,
Но седина наш ореол:
Из серебра мои свирели,
Из серебра, как крылья пчел.
 
 
Мы кончим жизнь в святом Париже,
Где состоялась наша встреча,
Вверху, на Нотрдама крыше,
Средь звезд немеркнущего веча.
 
 
На троне ты, я на коленях,
Как пред Граалем Парсифаль:
Жизнь кубок странных сновидений,
Творца безбрежная печаль.
 

 
Словесные пишу я фрески
На белой кладбища стене,
Как лаврик пишет арабески
Серебряные в летнем сне.
 
 
Пишу, пишу, зачем – не знаю,
Как Млечный Путь, что в синеве
Кружится на дороге к раю
По голубой небес канве.
 
 
Что можно знать помимо Смерти,
Что жнет серебряным серпом? —
Что скоро будешь в душеверти
Кружиться легким комаром?
 
 
Кичатся лишь одни сороки
Своим познанием из книг,
Но скоро истекают сроки:
Познанье всякое на миг.
 
 
Слова поэту только кратки,
И тешится он, как дитя,
Когда творит, рождает сказки,
Как звездные миры, шутя.
 

26 марта 1953

Стихотворения 1916–1929; 1941–1953 (Рим, 1959)

Элегия

 
Распятья – все деревья леса,
Голгофы – мертвые холмы.
Орудий жерла правят мессы,
Поют священные псалмы.
Широкобрюхие мортиры,
Тая в зрачках багровых месть,
Гнусавят откровенье мира,
Святого искупленья весть.
И тают серые бригады,
Как стебли восковых свечей,
И рвут колючие преграды
Тела озлобленных людей.
И перед смертью, примиренья
Слова понятней беднякам,
И жаждут души отпущенья
Неотпускаемым грехам.
И жаждут теплого участья
На дне мучительных траншей,
Религиозного причастья
И ласки дальних матерей.
Вот обагренные шинели
Обрубки раздробленных рук
Из подземельной колыбели
Подъемлют к иереям вдруг.
И пехотинцы, и зуавы,
Еврей, латинянин, индус —
Все тянут красные суставы
За хлебом духа в Эммаус.
А пастыри в железных касках
Их отпускают в дальний путь,
Баюкая священной сказкой,
Чтоб легче было им уснуть.
Кто разберет на страшном поле,
Какому Богу кто служил?
И Бог один тут поневоле
На дне чудовищных могил.
Еврей внимает песне ксендза
И шепчет: Борух Адонай!
Арабу обещает бонза
Пророка заповедный рай.
И пулею сраженный раввин
Серебряный наперсный крест
Дает тому, кто пел: Коль славен
Господь среди нездешних мест!
И посылает неприятель
На павших злобную шрапнель,
И меж обугленных распятий —
Для всех открыта колыбель!
 

1916

Псалом

 
Я вдохновенная псалтырь
Твоя, непостижимый Зодчий,
Я псалмопевец-богатырь,
Словами побеждавший ночи,
Я звезд несметных поводырь
И скорбного творенья врач,
Я первосозданного ширь
И неудавшегося плач.
Я утешаю звуком лир
Мятеж недокрыливших стай, —
Я – всё, я – весь безмерный мир,
Я – преисподняя и рай!
Но я – ничто, гнилой аир,
Ничтожный атом естества,
Кометой выжженный пустырь.
И только волей Божества,
Твоею волей монастырь
Поднялся каменный, Отец,
И в нем я – скорбная псалтырь,
И в нем я – радости певец!
 

1917

Облак светлый

 
У подножья трона Божья
Просветленный, благосклонный,
В сожигающие дни,
Облак светлый, осени
Пери бедной призрак бледный!
Чтобы звери бедной Пери
Не увидели в тени,
Облак светлый, осени.
Облак светлый и червонный,
Как видение Мадонны,
Облак светлый, как Христа
Непочатая мечта!
 

«Страшнее Страшного Суда…»

 
Страшнее Страшного Суда
Настало время.
Бесплодна всякая гряда,
Невсхоже семя.
Погибли чистые слова
В людском Эребе,
И только сорная трава
Взошла на склепе.
И только странная любовь
Моя к царевне
Тепличный вырастила вновь
Псалом напевный.
 

Студент

 
Шоссейная в лазурь уходит лента,
Исполнен полдень солнечных веселий.
Мальчишка тащит жалкий скарб студента,
Шагающего вслед за ним в шинели
 
 
Изодранной… Несчастный, как согбен ты,
Как стал невзрачен в нищенской постели:
Багровые на скулах орнаменты,
Орбиты глаз и губы посинели.
 
 
И так один, один ты в чарах Крыма,
Так злобно грудь твою терзает кашель,
Что мне, стороннему, невыносимо.
 
 
Без блика этого пейзаж не краше ль?
Контрастов этих резкость нестерпима, —
Скорей, Артист Великий, где твой шпатель!
 

1918

«С возникновеньем исчезанье…»

 
С возникновеньем исчезанье
В объятии любовном сплетено,
И солнечное мирозданье
На смерть трагичную обречено.
 
 
Не мотылек ли исполинский,
Сгорающий в безбрежности, – земля?
И не подобны ли «былинкам
Закошенным – алмазные поля
 
 
На саване безбрежных далей?
Ведь все они – сверкающий мираж,
И нет незабываемых печалей,
Как нет неосушимых чаш.
 

Головокружение

 
И вижу и слышу, и чьи-то скрижали
Зачем-то ношу по Синаю,
И знаю, что люди б за мною бежали,
Да снесть ли их им – я не знаю.
 
 
И часто лежу я в объятиях Божьих,
В дожде золотом, как Даная,
И мир, на безбрежность вселенной похожий,
Творю я, вселенной не зная.
 
 
И часто я мыслю Эдема детали,
И в крыльях себя вспоминаю,
И в бездну, схватившись за шаткие тали,
Несусь, – а зачем, я не знаю.
 

Тогда

 
Когда умолкнут выстраданной речи
Последние бушующие волны,
И втиснет в гроб чахоточные плечи
Могильщик сероглазый и безмолвный;
 
 
Когда начнется тайны неизведный,
Но предугаданный давно уж океан,
Когда навеки прозябанья бледный
Я допою мучительный пеан, —
 
 
Тогда, быть может, расскажу, ликуя,
Без межпорывья тягостных минут,
Зачем, зачем я ради поцелуя
Так долго, долго прослонялся тут.
 
 
Тогда, быть может, золотые листья
Осыпавшихся песен станут мне
Не так уж тягостны, и буду чист я,
Как в девичьем тебе являлся сне.
 
 
Тогда неискрыляемые горизонты
Я стану облетать с тобой,
И ты сказать «non corrugar la fronte»
Не сможешь пред стихией голубой!
 

Молитва

 
Усталые люди в усталое время,
Свидетели многих кошмарных крушений,
Мы – слабые – тащим угрюмое бремя
И верим, не веря, в наследные тени.
 
 
И тени, и цепи нам стали дороже
Жестокой свободы безоких утопий,
И веры какой-нибудь алчем, о Боже,
Мы в тесном кольце окровавленных копий.
 
 
О, Боже, усталые, смутные люди
Из смутной юдоли зовут неумолчно
И молят хотя бы о крохотном чуде, —
Смеясь и рыдая, солено и желчно!
 

1919

Сиракузы

 
Но, когда уж вконец безответны
И молитвы мои и судьба,
Вспоминается пламенной Этны
Мне в лазоревом море волшба.
И когда непосильные узы
Мне сквозь тело впиваются в кость,
Я еще раз хочу в Сиракузы
Унестися, как радостный гость.
И в ключе бирюзовой Кианы
Отразиться горячим челом,
И под сводом базилики странной
Петь неведомой грезы псалом.
Я хотел бы в театре Эсхила
«Орестею» агавам прочесть,
И над всем, что поэту немило,
Совершить справедливую месть.
Я хотел бы лежать в кипарисах
Мечевидных у лаотомий,
Где в пещере зияющей высох
Андромеду похитивший змий.
Где ты, юность моя золотая,
Где Эллады святая мечта?
Улетела пернатая стая,
И вокруг и во мне пустота!
Но хотел бы еще в Сиракузы
Я на миг перед смертью попасть,
И, простившись с классической музой,
Зашагать через Тартара пасть!