Текст книги "Столб словесного огня. Стихотворения и поэмы. Сборники стихотворений. Том 1"

Мощь Посейдона

 
Громадные всклокоченные волны, —
Несметная татарская орда, —
Нахлынули, отвагой дикой полны, —
И всё смела мятежная вода.
 
 
Суденышки, столетние плотины,
Цветущие когда-то города, —
Размыты плодородные равнины,
Потоплены и люди и стада.
 
 
Повалены гиганты Дон-Кихота
От рыцарей Нептуновых копья, —
На зрелище глядеть мне неохота,
На торжество морского бытия.
 
 
Я муравей, считавший муравейник
Конечной целью жизни на земле,
И с ужасом, как спасшийся келейник,
Гляжу на трупы в тине и во мгле.
 

Анатом

 
Он тысячи изрезал мертвецов,
Чтобы узнать хоть что-либо о жизни,
Но к суеверью должен был отцов
Вернуться – на познанья жалкой тризне.
 
 
Он изучал кровавый, тяжкий плод
Безумия людского и позора, —
Погибших средь потока бурных вод,
Повешенных, расстрелянных зазорно,
 
 
Умученных в острогах за мечту,
Распятых за измышленную веру, —
Как убивали в мире красоту,
И люди умирали за химеру.
 
 
И он вернулся к Эросу Христа
И умер у подножия Распятья,
И древняя загробная мечта
Его прияла в чистые объятья.
 

Пена жизни

 
Что жизнь? Жемчужная на волнах пена,
Несомая неведомо куда.
В нее рядится, как в фату, сирена,
 
 
Ее дробят бегущие суда.
Как кружево, она видна на гребнях
Бушующих неукротимых волн,
Но жемчуг света – в голубой обедне —
Лишь миг один одушевленья полн.
 
 
Как эта пена – наши поколенья:
Подъемлются ликующей весной
И, побезумствовав одно мгновенье,
Скрываются в небытия покой.
 
 
Но во сто крат красивей пена моря,
Разбившаяся о морщины скал,
Всех несказанных летописей горя,
Что Нестор в келье мрачной написал.
 

Навязчивые думы

 
Пространство всюду. Бездна светолет, —
Рождающихся среди мрака звезд.
Усопших отвратительный скелет —
И без конца – космический погост.
 
 
Я только пепел гаснущих светил
Познал, я, ввергнутый навек в острог.
Фантазии мне не хватило крыл,
Чтоб отыскать тайник, где скрылся Бог.
 

Небесные минареты

 
Туда – на облачные минареты,
Ушедшие в лазурь небес как перст,
В мечтаньях любят улетать поэты:
Там купол голубой для них отверст.
Что им кровавый социальный гомон?
На кладбищах ожесточенный бой?
Их меч давно в таком безумьи сломан,
Они уверовали в край иной.
Мы – мох на плитах гробовых, мы – тина
На дне морском, и ни к чему возня.
Лишь облаков манит еще картина,
Да отпрыск новый у гнилого пня.
 

Вечность поэзии

 
Ведь те же песни пел Гомер,
А звук мелодий вечно нов.
Течение веков – пример
Всего многообразья слов.
 
 
Всё, что исходит изнутри,
Навеки сказано векам:
Поэзия – как цвет зари,
Ее познал уже Адам.
 

Царство Смерти

 
Весь шар земной – сплошное царство Смерти,
Где подданные все осуждены.
Уж в люльке каждый в траурном конверте
Свой приговор приял у врат тюрьмы.
Что в том, что это только вексель белый,
Куда любой возможно вставить срок?
Что в том, что ты бежишь, как угорелый? —
Тебя настигнет и в пустыне рок.
Ты – за решеткой в мировом Синг-Синге,
И креслице готово для тебя.
Будь хоть бойцом кулачным ты на ринге,
Тебя настигнет Смерть, в свой рог трубя.
И шар земной постигнет та же участь, —
Он и теперь уже без головы
Орбиты пишет, в бесконечном мучась,
И мы на нем – бактерии, увы!
 

Космический корабль

 
Космический корабль наш неустанно
Несется по небесному пути,
А мы на нем разбойничаем странно,
И царства Божьего не в силах обрести.
 
 
Нет Кормчего у нашего фрегата:
Мы в мятеже убили Божество,
И каждого смирившегося брата
Казним за творческое естество.
 
 
Мы без ветрил и без руля несемся
Вкруг Икса непостижного, над Ним
Как одержимые, глумясь, смеемся,
И в небо непонятное глядим.
 
 
И наш корабль нам будет мавзолеем,
Когда замерзнем мы или сгорим,
И нам никто тогда святым елеем
Не смажет пяток, как священный Рим.
 

Весенняя жуть

 
Как я устал за тягостную зиму,
Повергшую меня на дно тюрьмы.
Пора бы навсегда оставить схиму
И жить для посоха и для сумы.
 
 
Как хорошо б между полос пшеницы
Брести весь день в пыли степных дорог
И петь псалмы, как полевые птицы,
И ночью спать, зарывшись в свежий стог.
 
 
Не знать – зачем на блещущие главки
Дорогой незнакомою идешь,
И наводить о праведниках справки,
И Христа ради брать у милосердных грош.
 
 
Увы, в степи поумирали боги,
Вокруг одно свирепое зверье,
И старые шагать устали ноги,
И под ребром – Лонгиново копье!
 

Крик в ночи

 
Из тьмы веков я с ужасом воззвал:
– Явись, Господь, я потерял Твой след.
Безбожным кажется мне звездный зал,
И наша жизнь, исполненная бед.
Мы – камни средь безжизненных камней:
Ни деревца, ни изумрудной травки,
Повсюду море обгорелых пней,
И обесчещенные храмов главки.
Без парусов космический корабль
Наш пишет в бесконечности орбиты.
Не опустить нигде прогнивший трап,
И на обрубке мачты мы прибиты.
Ни в чайках, ни в резвящихся дельфинах,
Ни в гребнях волн Тебя я уж не вижу,
Ни в искрящихся золотом вершинах, —
И всё творение я ненавижу. —
И голос вдруг с упреком прозвучал:
«Ведь Бог – Любовь, виденья не нужны,
Она – души надежнейший причал.
Взгляни в глаза печальные жены!
Еще в раю к тебе привел Я Еву,
Ее любовь – мой очевидный след.
Люби ее и чти, как Приснодеву,
И никаких не может быть с ней бед».
И я зажег погасшую лампаду
И заглянул в лучистые глаза,
И, как с Виргилием, пошел по аду, —
И засияла в небе бирюза.
 

Чабрец

 
Что ваши школы, что теченья?
Они ведь только для овец:
Рождаются стихотворенья,
Как на поле сухой чабрец.
Рождаются, благоухают
Для пчелок Божьих у купели,
Потом неслышно засыхают
Без всякой затаенной цели.
Чабрец не роза, не фиалка,
Благоухает меж ладоней,
Ему и умирать не жалко,
Как свечке пред святой иконой.
Он вырос на сухом обмежке,
И мир ему казался раем,
Он не участвовал в дележке,
Не величался самураем.
И всё ж степного аромата
Он не последней был основой,
Как росник, как полынь, как мята,
Как куст татарника терновый.
И я такой же был основой
Меж дикарями, как чабрец.
Теперь я примирен с Еговой,
И близится земной конец.
 

Белоголовец

 
Я волна над бушующим морем.
Со вспененной в борьбе головой,
Никаким человеческим горем
Не покрыть мой космический вой.
Что песчаное мне побережье,
Что уступы упорные скал?
Родился я от ветра в безбрежьи,
И от вечности синей зеркал.
Выше всех я вздымаюсь навстречу
К улетающим ввысь облакам
И к алмазному звездному вечу,
Хоть оно безразлично к волнам.
И хотелось бы мне Афродиту
На жемчужнице дивной нести:
Кто дороже ее эремиту
На безбрежном лазурном пути?
Но встречают меня лишь сирены
Рыбохвостые с песней у скал,
Наряженные в облако пены,
И тритонов манит их кимвал.
Я всё выше, всё выше взношуся,
Чтоб достать до сверкающих звезд,
Но как облако лишь опущуся,
Чтоб упасть на пигмеев погост.
 

25 марта 1953

Автобиографическая заметка (Из письма к Ринальдо Кюфферле)

Я родился 8-го октября 1879 года в устьях Днестра, в швейцарско-швабской колонии Шабо, вблизи Одессы, и моя жизнь до 25-ти лет протекает на фоне черноморской степи, отражение которой преобладает во всем моем творчестве.

Детство мое не было счастливым: это целый ряд болезней и смертей. Страшный бич того времени, чахотка, постоянно витает над нашим домиком.

К этому времени относится длинный ряд необычайно живых воспоминаний, изображенных мною впоследствии в «Картинках детства». По многим причинам, как все мои произведения, так и эти «Картинки» до сих пор не изданы. «Космические мелодии» являются первой напечатанной антологией моих стихов.

Я рано потерял родителей и со школьной скамьи постоянно находился перед лицом Смерти, спутницы всей моей юности. Родные отправили меня в деревню, где я познакомился с жизнью крестьян и с народной речью. Потом, увлекшись толстовством, я приобрел хутор на Днепре, где старался пустить корни, несмотря на то, что меня тянуло в Грецию и Италию, о которых имел смутное представление по Гёте, Платену и Гёльдерлину.

Жизнь в деревне не помогла моему здоровью.

В начале русско-японской войны я отправился умирать в Италию, сперва в Палермо, потом в Рим, где, несмотря на постоянное лихорадочное состояние, глубоко почувствовал поэзию веков.

Но тоска по родине была еще сильна во мне и я возвратился в Одессу, где пережил революцию 1905-го года и чудовищный погром, который произвел на меня такое ужасное впечатление, что я на Рождестве того же года снова покинул Россию и провел зиму в Сиракузах и Палермо. Здоровье мое всё ухудшалось, и я решился идти пешком в Париж, чтобы либо погибнуть, либо выздороветь. Я выполнил этот безумный замысел раннею весной 1906 года. Напряжение было огромное, я часто не был в состоянии по вечерам доплестись до какой-либо деревушки и спал где придется, зарывшись в сено или листья. Но чем дальше, тем я становился бодрее. Поздней осенью я добрался до Парижа почти исцелившимся и ушел в столичную жизнь с головой. Меня тогда еще интересовала русская партийная жизнь, и я познакомился с «потемкинцами» и со многими будущими «героями» революции 1918 года.

И те и другие мне скоро опротивели, и я собирался вернуться в Агригент или Сегесту, чтобы покончить свое жалкое существование самоубийством. В то время моя муза совершенно умолкла. Но в конце января 1907 года совершилось чудо: в Париже я встретил мою будущую жену, которая, несмотря на мое ужасное состояние, имела мужество стать моей Антигоной и Музой всей моей жизни.

Мы вернулись осенью того же года в Петербург, и творчество мое опять вспыхнуло ярким пламенем.

Осенью 1908 года мы уехали во Флоренцию, где потом прошла большая часть нашей жизни. Мы оба усердно занимались философией, поэзией и искусством, но знакомство с системами прошлого сделало меня скептиком и углубило во мне сознание бесполезности существования, несмотря на красоту вселенной и человеческого творчества. Бог был еще далек, но я уже начинал Его искать в этот период.

Так мы дожили до первой мировой войны. Жена поехала на каникулы в Украину и не смогла вернуться. В полном одиночестве, пришибленный событиями, я начал лихорадочно работать и написал «Поэмы Великого Ужаса», также до сих пор не изданные. Потом, осенью 1915 года, кружным путем через Швецию, я возвратился снова в Петербург и южную Россию, где пережил первые годы большевизма.

Осенью 1920 года мы бежали из России во время польского наступления и окончательно поселились в Италии, сперва эмигрантами, а потом перешли в итальянское подданство. В душе моей совершился перелом, я стал мистически настроенным, постепенно находя Бога в красоте и проникаясь великим состраданием к Нему, как к Художнику, создавшему такой несовершенный мир.

Я всю жизнь провел особняком, вдали от литературных течений и от всяких литературных и политических группировок.

С каждым годом я всё больше отдалялся от внешней жизни нашего времени, жил почти схимником в пустыне большого города. Круг знакомых всё суживался, а вместе с ним и интересы к жизни. Сознание бесполезности моей, да и вообще всякой жизни, тяготило меня с невыразимой силой, и я находил отдохновение только в созерцании природы, особенно моря, и в поэтическом творчестве.

Кроме чистой лирики и автобиографических повестей в стихах я написал несколько драматических произведений, но они мало чем отличаются от моих лирических стихотворений.

Теперь я вернулся к форме сонета, предпочитая сконцентрировать мотив или переживание в 14 строчек, чтобы не расплыться, как летние облака.

Жена настояла на издании антологии моих стихотворений, чтобы я действительно не расплылся, не оставив за собой следа, как пароходный винт во взбаламученной воде.

Писал же я только для себя да для нее, и мне совершенно безразлична судьба этого моря стихов:

 
«Ich singe, wie der Vogel singt,
Der in den Zweigen wohnet;
Das Lied, das aus der Kehle dringt,
1st Lohn, der reichlich lohnet»[1]1
  Цитируется отрывок из баллады И.В. Гёте «Певец»:
А я пою, как соловейНа ветке винограда,И песня от души моейСама себе награда.(Перевод А. Фета.)

[Закрыть].
 

15 ноября 1951 г.

Автор скончался 7-го апреля 1953 года во Флоренции.