Текст книги "Столб словесного огня. Стихотворения и поэмы. Сборники стихотворений. Том 1"

 
Но в сердце вдруг раздались перебои,
Как будто умирали уж моторы.
Забегали по коридорам бои,
И летчика испуганные взоры
 
 
На нас глядели, будто бы побои
Друг другу наносили мы при споре.
А между тем, как пьяные ковбои,
Аэроплан чрез туч скакал соборы.
 
 
Команда разносила парашюты
И помогала их приспособлять.
Смятенье было страшное в каюте…
 
 
Молились, плакали и звали мать…
Открыли люк зияющий на юте
И приказали в пустоту скакать.
 

 
Обнявшись, бросились мы, как с обрыва
В зеленое недвижимое море…
Сперва, как искры яркие с огнива,
Летели мы в лазоревом просторе,
 
 
Потом раскрылись плавно и красиво
Два шелковых над нами мухомора,
И бестелесно, медленно, счастливо
Спускались мы, как два из туч кондора.
 
 
Уж многие небесные медузы
В серебряной сокрылися реке,
Когда мы наконец, как Лаперузы,
 
 
Причалили на тихом островке,
Где идиллические жили музы
И ангелы в танцующем кружке.
 

 
Неловко мы упали на колени
Среди благоухающего луга,
И парашютов радужные тени
Покрыли травы, будто бы фермуга.
 
 
Благоуханье пряное растений
Так опьяняло, что поднять друг друга
Мы не могли из пышного сплетенья:
Цветочная нас одуряла фуга.
 
 
Колосья, трубочки, шары и грозди
Нас окружали, словно лабиринт,
Шипы и звезды, плети, корни, гвозди,
 
 
Араукарий, орхидей абсинт.
Лианы, как непрошеные гости,
Взвивали изумрудовый свой винт.
 

 
Через мгновение, скача, макаки
Вокруг собрались с пурпуровым задом,
Зубами щелкая, как бы собаки,
И угощались диким виноградом.
 
 
И ты ближайшую рукой чрез злаки
Погладила, чтоб примириться с адом.
От удовольствия другие знаки
Нам подавали дружбы, сидя рядом.
 
 
Потом базарный подняли галдеж,
Указывая на лесные дебри,
Где пламенный поднялся к небу нож,
 
 
Где озлобленные ревели вепри,
Ревели тысячи звериных рож,
И мы от ужаса почти ослепли.
 

 
Но обезьянки подавали руки
Нам, как друзья, маня в недальний лес.
И мы пошли за ними, как на муки,
В звериный рай, исполненный чудес.
 
 
Там раздавались сказочные звуки,
Там было эхо с голосом небес,
Там птицы пели всякие кунстштюки,
Там леший хохотал, как сущий бес.
 
 
Четвероногие вели нас гиды
К опушке меж могучих магагони.
По сторонам чарующие виды,
 
 
Как будто мы уже на Божьем лоне
И жили добрые здесь Эвмениды
Или крылатые паслися кони.
 

 
На сочной изумрудовой лужайке
Лежал обугленный аэроплан.
Вокруг носились птичек стайки
И обезьянок любопытный клан.
 
 
И всё увидели мы без утайки:
У колеса сгоревший капитан,
Нет ни одной уже на месте гайки, —
Разбитый кузов сбросил океан.
 
 
Съестное мы в одну собрали кучу, —
Иначе как меж дебрями прожить? —
Потом свернули парашютов тучу,
 
 
Чтобы шатер себе соорудить,
Хоть знали, что спасет нас только случай
Да Лахезис, прядущая нам нить.
 

 
Три дня мы прожили, как Робинзоны,
В сообществе забавных обезьян,
Друзей искали в близлежащей зоне,
Но лес вокруг шумел, как океан.
 
 
Ни крики, ни предсмертные их стоны
Не слышались из чащи и с полян,
Лишь голоса зверей и птиц канцоны
Да жалобный съедаемых пеан.
 
 
Нам стало страшно. Как уйти от смерти,
Как выбраться хоть к дикарей жилью?
Оружья никакого, кроме жерди…
 
 
Как выстроить хоть утлую ладью?
Четвероногие вокруг лишь черти,
Клыки и пасти в сказочном раю.
 

 
Еще три дня мы ели из коробок,
И уменьшался скудный наш запас.
Но обезьянки, жившие бок о бок,
Нам приносили сочный ананас.
 
 
И всё же не был я, как прежде, робок
И верил в случай, что спасает нас.
Среди аэропланных ребр и скобок
Нашелся неразбившийся компас.
 
 
В трех тысячах, увы, мы были милях
От всякого культурного жилья
И серафимов не имели крыльев,
 
 
Чтоб улететь в родимые края.
И опустились руки от бессилья:
Тарзана мы страшились жития.
 

 
Через неделю на реке пирогу
Узрели мы, что мчалась по теченью
К шумевшему невдалеке порогу, —
И мы благодарили Провиденье.
 
 
Из шелка парашютов понемногу
Шатер мы сшили прочный для спасенья
От гадов страшных и, моляся Богу,
Пустились в дальний путь без промедленья.
 
 
Одна из обезьянок с красным задом,
Вернейшая сопутница из всех,
С тобой на ящике уселась рядом,
 
 
И гнать ее был величайший грех.
Она от змей нас охраняла взглядом
И вызывала постоянный смех.
 

 
Меж сказочных мы плыли гобеленов,
Средь нескончаемых древесных стен,
Среди гигантов без свободных членов:
Лианы джунглю всю забрали в плен.
 
 
Свисали корни, наподобье хрена
Или мандрагор, до прибрежных вен,
И орхидеи на древесных стенах
Цвели, похабный издавая тлен.
 
 
Ползли чешуйчатые всюду змеи
И перепархивали колибри,
На зеркале реки цвели нимфеи
 
 
И извивались черные угри.
Не видно было облаков лилеи,
Ни янтаря предутренней зари.
 

 
Мы плыли посреди реки-малютки,
Почти не управляя каяком.
Змеиные страшили в чаще шутки
И ягуары с красным языком.
 
 
Мы на ночь в шелковой своей каютке
Скрывались под спасительным шатром,
А обезьянка охраняла чутко
От ядовитых змей плавучий дом.
 
 
Она молниеносно их хватала
Стальными пальчиками вдруг за шею
И позвоночники перегрызала.
 
 
Вернейшего не надо б Одиссею
Среди сирен наварха у штурвала, —
Как у Христа за пазухой мы с нею.
 

 
А было от чего явиться страху:
Повсюду аллигаторов колоды
Высовывали пасти к нам с размаху
И баламутили у челна воду.
 
 
Иль на громадную вдруг черепаху
Наскочишь с костяным зеленым сводом
И пеструю удава вдруг рубаху
Увидишь, ищущего в тине броду.
 
 
Тут пирарику страшные буркала
Вдруг выплывают подле каяка,
Там через маслянистые зеркала
 
 
Питон, зигзагом молнии слегка
Воды касаясь, вилку языка
Направит на лохматого дружка.
 

 
Но день за днем мы проплывали мили,
Река росла, как от ветвей к стволу.
Мы рыбу без труда в реке удили
И жарили в золе себе к столу.
 
 
Мартышка приносила, кроме лилий,
Плоды, похожие на пастилу.
Как прародители в раю, мы жили,
Не приобщаясь никакому злу.
 
 
Где время! Где пространство! Своенравно
Природа лишь для нас существовала,
И по теченью мы спускались плавно.
 
 
Душа уже ни бури не желала,
Ни возмущенья вечного подавно,
Она в земном Эдеме отдыхала.
 

 
Однажды ночью мы дремали сладко,
Прижавшись в нашей шелковой каютке,
Когда, чрез полог проскользнув украдкой,
Мартышка нам, совсем без всякой шутки,
 
 
Ручонкой с ужасом на край палатки
Указывала, где свернулся в жуткий
Канат майоликовый, скользкий, гадкий,
Удав, душитель обезьян-малюток.
 
 
Он крепко спал, качаясь в нашей люльке,
С головкой, спрятанной внутри спирали,
Но не было у нас свинцовой пульки,
 
 
Чтобы пронзить ее, как мы желали.
И словно ледяные мы сосульки
На веточке осины трепетали.
 

 
При первых солнечных лучах головка
Ромбоидальная взвилася сонно,
Но ты ее, схватив за шею ловко,
Лаская, привлекла к себе на лоно,
 
 
Сказав: – Праматерь Ева уж, воровка,
С тобою договор во время оно
Здесь заключила. Будь же нам, плутовка,
Защитницей и верной обороной! —
 
 
И искусительница речь постигла,
Лизнула раздвоенным языком
И, словно вечности священной сигла,
 
 
Соединила голову с хвостом.
А обезьянка, что хребтом поникла,
Расправившись, прошлася колесом.
 

 
Потом удав стал нашим рыболовом:
Спустивши голову на дно с пироги,
Он рыб чудовищных, как самоловом,
Вытаскивал на наш каяк убогий.
 
 
И ни одна уж тварь в лесу суровом
Не направлялась к нам, как будто боги
Магическим нас охраняли словом:
Боялись все его укусов в ноги.
 
 
Но обезьянка, поборов испуг,
Дремала на свернувшейся спирали,
Как будто бы он был ей милый друг,
 
 
И райской будто бы уже морали
Все были катехумены вокруг,
И открывалися Христовы дали.
 

 
Однажды мы увидели колонны
Меж эвкалиптами на берегу,
Приземистые, словно в Вавилоне
Иль в Фивах, где гнездятся марабу.
 
 
Но капители были как короны
Из змей чудовищных, на страх врагу.
Крылатые по ступеням драконы
Спускались, как видения в гробу.
 
 
Мы вышли на берег в сопровожденьи
Мартышки и душителя-боа,
Акрополь вдруг открыли в отдаленьи
 
 
И целый город мертвый средь плюща,
Лиан, осок и орхидей в цветеньи
И саламандр под складками плаща.
 

 
Подобье здесь Содома и Гоморры
До Кортеса стояло и Пизарро,
И отвратил Господь наверно взоры,
Мечам предав и пламени пожаров.
 
 
Чрез двери черепов виднелись горы
И ваз мифологические чары,
Богов антропоморфных всюду взоры,
Следы заслуженной наверно кары.
 
 
Что можно было разглядеть чрез терний,
Мы разглядели и вернулись снова
К реке, горевшей уж парчой вечерней…
 
 
Нет ни одной культуры, чтоб сурово
Ее не смёл прилив веков размерный,
И на земле ничто уже не ново.
 

 
Два месяца мы плыли по теченью,
Ни одного не встретив человека,
Ни к одному не подойдя селенью,
Хотя, как Днепр, уже бурлили реку.
 
 
Болото всюду, царство разложенья,
Москиты и малярия от века,
Где жить возможно только привиденью
Или во сне, как мы в стране ацтеков.
 
 
Но всё прекрасное не для живых,
Вертящихся на грязном топчаке,
Как изначальный вдохновенный стих,
 
 
Как замок, выстроенный на песке,
Как Ангел Божий в кудрях золотых
С лилейным стеблем в мраморной руке.
 

 
Однажды островок среди реки
Узрели мы, где рощи эвкалиптов
Стояли мощные средь осоки,
Как в Луксоре, в таинственном Египте.
 
 
И тень была вокруг, как будто в крипте,
И травы, как могучие мазки,
И Ангелы, как в древнем манускрипте
Анжелико блаженного руки.
 
 
Как бабочки они порхали всюду
Гигантские, как будто с Боттичелли
Картин слетели к радужному чуду,
 
 
Качаясь на невидимой качели
Или скользя слегка по изумруду, —
И мы на них восторженно глядели.
 

 
Издалека священные хоралы
До нашей доносилися пироги.
Как розовые по лугу кораллы,
Ритмически передвигались ноги.
 
 
Нам в эвкалиптовые захотелось залы
Войти, где будто бы собрались боги,
И мы к ветвям пирогу привязали
И вчетвером пошли через осоки.
 
 
Два Ангела с горящими мечами
Нам преградили доступ вдруг на луг,
Но, осмотрев, пожали лишь плечами
 
 
И молвили: – Здесь запрещен испуг,
Здесь все должны с зажженными свечами
Стоять, священный образуя круг.
 

 
И по свече зажженной Ангел третий
Нам подал. Змей ее обвил хвостом,
И двинулись мы рядышком, как дети
В пасхальный вечер, по лужку потом,
 
 
По цветикам при полудневном свете,
Где в хороводе Ангелы святом
Кружились, как полночные планеты,
Голубоглазые, с пурпурным ртом.
 
 
И волосы их были как волна,
И крылья как у диких лебедей,
И руки белые нежнее сна,
 
 
И взгляд как у играющих детей,
И мысль не проходила ни одна
По мраморному лику без теней.
 

 
Лужок был пестрый, как ковер ширазский,
Цветов тропических богат узор,
Как лучшие Шехерезады сказки,
Как мальвазия опьяняя взор.
 
 
Мельканье ног, мелодии и краски,
Беато всюду детский кругозор,
Ни облачка трагического маски,
Ни розовых хотя бы только шор.
 
 
Среди лужка порфировая горка,
Мечами вся покрытая агав,
И в ней дверей Гибертьевские створки,
 
 
А перед ними, строг и величав,
Великий Скульптор озирался зорко,
Держа в руках ваятеля бурав.
 

 
То с Микель-Анжело в Сикстине свода
Белобородый исполин-старик
В усеянном светилами эфоде,
С мозаик византийских мощный лик.
 
 
В глазах Его была судьба народов
И одиночества безумный крик,
На лбу морщин угрюмая свобода,
На голове из волн седой парик.
 
 
Как два ствола дубовых были руки,
И пальцы извивалися, как спруты,
Готовые к созданья вечной муке.
 
 
Тысячелетья для Него – минуты,
Он постарел от безызживной скуки,
И чаши не было вблизи цикуты.
 

 
Пред ним стояла мраморная глыба
И адамита глиняный эскиз.
И архаического то пошиба
Был человек, совсем без всяких риз.
 
 
У ног Его, как на волют изгибе,
Мартышек любопытнейший карниз,
Что подавали Старцу глину либо
На творческий дивилися каприз.
 
 
И Ангелы, с торжественной осанной
Всевышнему, без устали парили…
А мы прошли цветущую поляну
 
 
И стали тихо у Его воскрылий,
И Он взглянул на змея с обезьяной
И улыбнулся от таких идиллий.
 

 
– Во сне лишь верите вы ныне в Бога,
Как будто бы мои следы незримы
И не приводит всякая дорога
Ко мне, отверженные серафимы!
 
 
Фантазия нужна вам полубога,
Над потолком работавшего в схиме,
Парик седой, классическая тога,
Персты мои, измазанные глиной?
 
 
Мартышка вам нужна и змей лукавый,
И чудеса в невероятном сне,
Чтоб Божией опять поверить славе.
 
 
Вам идол нужен мощный на стене,
Не Бог, что новые всё пишет главы
Евангелий в душевной глубине!
 

 
– Но где ж могли найти мы в этом мире
Твои, Отец Небесный наш, следы?
Не в Ангелов мы жили чистом клире
И навидались мировой беды.
 
 
Кровавые повсюду лишь сатиры
Безумствовали дико без узды.
Утопий развевалися паниры,
Антихриста безбожные суды.
 
 
Да и в раю земном на Амазонке
Всепожирания один закон
Царит меж тварей в пропитанья гонке,
 
 
И так наверно было испокон:
На башне только да в крылатой джонке
Спасение, и жизнь не только сон. —
 

 
– Несовершенна творческая глина,
Хоть совершенен в сердце идеал,
И без Единородного я Сына
Совсем напрасно жизнь бы создавал.
 
 
Лишь в красоте приемлема картина,
Чудовищный вселенной карнавал,
Безбрежности сверкающей былина,
Безвременный бушующий провал.
 
 
Я без конца творю и без начала
И никуда вовек не доплыву,
Нет отдыха мне, нет нигде причала,
 
 
И негде преклонить седую мне главу,
И повторять я должен всё сначала,
И всё творенье я переживу. —
 

 
– Отец, Твое страданье нестерпимо,
Раз Ты не веришь в творчества закат,
И вечности невероятна схима,
И звездный тяготит Тебя брокат.
 
 
Но жизнь опального ведь серафима
В аду земном, где всякий супостат,
Где и следа уж Твоего не зримо,
Где на крест я всю жизнь свою распят,
 
 
Твоих мучительней тысячелетий!
В забаве праздной нанизанья слов
Как неразумные живу я дети.
 
 
От перелива я устал стихов,
Устал от символов и междометий
И наяву Тебя приять готов!
 

 
– Опальный Ангел, сын мой первородный,
Ведь я во всем, ведь я в твоей душе,
Мятущейся, скорбящей и свободной,
Ведь я в степи на снежной пороше,
 
 
В волне вздымающейся и холодной,
В шуршащем сладострастно камыше,
В глазах твоей невесты превосходной,
В страдающем на дыбе экорше.
 
 
Ищи меня в ничтожнейшей детали,
В подножном каждом на поле цветке,
Ищи в необозримой звездной дали!
 
 
От вечности я прячусь в уголке,
От безграничного в живом кристалле,
От творчества в атласном мотыльке.
 

 
Твори, мой сын, твори из сновидений
Венец терновый на мое чело.
Святые лишь и создающий гений
Способны побороть земное зло.
 
 
Твори из слова и своих сомнений,
Сожженное не забывай крыло.
Ты – лучшее из всех моих творений,
Вокруг тебя в самом аду светло.
 
 
Жизнь – только сон, когда не веришь яви,
Как вся вселенная – один лишь сон.
Строй храм себе на тучах пятиглавый,
 
 
И ты услышишь колокольный звон
И Ангелов, скользящих через травы,
И узришь мантии моей виссон. —
 

 
Вдруг всё исчезло. Снова на пироге
По зыбкому мы плыли серебру,
И не было препятствий на дороге.
Река не уступала уж Днепру,
 
 
Прошедшему через свои пороги,
И кое-где уж жалкую дыру
Мы проплывали, где дикарь убогий
В шалашике жил, словно на пиру.
 
 
Однажды ночью мирный наш сожитель
Уполз куда-то в первобытный лес,
Он тоже был когда-то райский житель,
 
 
Привыкший к музыке лесных чудес.
И сам я неохотно старый китель
Надел, как будто бы со сцены слез.
 

 
И задымились всюду пароходы,
И застучали нудные моторы.
Загоготали что-то о свободе,
Враждебные на нас бросая взоры.
 
 
Потребовали паспортов при входе,
Из-за мартышки затевали споры,
И были мы в совсем чужом народе,
И нужно было прятаться за шоры.
 
 
Пришли фотографы снимать крушенцев
И журналисты, словно стая ос,
И спрятались мы за Христа Младенца,
 
 
Что к нише храма древнего прирос…
Потом проснулись в городе Лоренцо
Меж лилий красных и душистых роз.
 

 
В недавно побеленной комнатушке
Ночная творческая тишина.
Вблизи на ослепительной подушке
Лежит, как Ангел, спящая жена.
 
 
Из полутьмы я вижу безделушки,
Портреты мертвых, переплет окна,
И книги, рукописи да игрушки.
Я не в объятьях сладостного сна,
 
 
Хоть Гипноз и стоит на шифоньерке.
Я дома у себя, хоть видел Бога
Так ясно, как тома на этажерке.
 
 
И не пил я дурманящего грога,
А как ракета лишь при фейерверке
Взвился, чтоб отдохнуть во сне немного.
 

 
Сон – половина жизни нестерпимой,
И лучшая наверное из них:
Во сне крылатые мы серафимы,
Во сне струится серебристый стих.
 
 
Все утомленные юдольной схимой
Находят лишь во сне себя самих,
И мир, на мозговом экране зримый,
Важнее очевидностей нагих.
 
 
И даже Смерть, стучащаяся в двери,
Не что иное, как последний сон,
Где все осуществляются химеры,
 
 
Где с Богом запою я в унисон
Космической трагедии размером
На сцене храма с тысячью колонн.
 

Из «Космических мелодий» (1949 г.)

 
Туман молочный. Тени скользких ног.
Асфальт блестящий. Кружево ветвей,
Как вьющийся во мраке осьминог,
И мертвенные бельма фонарей.
 
 
Мы движемся, но пеленает фог
Нас в саван, словно мертвых королей,
И кажется, что где-то дышит Бог,
Раскрыв холодный в небе мавзолей.
 
 
И мы играем дерзко с Тайной в прятки,
Платочком белым повязав глаза,
Как в садике родительском ребятки.
 
 
Чьи это щеки? Чья течет слеза?
Чьих это платьев шелковые складки?
Чей глаз мерцает, словно бирюза?
 

 
На столике малюсенькая елка.
Под ней две рюмки также в ноготок.
В них капля золота, как будто пчелка
Оставила для воробья глоток.
 
 
Кто пил из них? Ни шелеста уж шелка
Вблизи не слышно, ни шуршанья ног.
Лишь на стене любимых книжек полка,
Видения проторенных дорог.
 
 
Здесь две души друг другу пожелали
Еще один любвеобильный год
И людям всем поменее печали.
 
 
Здесь две души, одетые в эфод,
Ушедших в вечность грустно вспоминали
И свой вдали замученный народ.
 

 
В руках моих рычаг был Архимеда,
Когда на деревянном я коне
Скакал к созвездью бледной Андромеды
И верил свято собственной весне.
 
 
Завет Иеговы я сносил с Синая
И строил храм дорийский, как Ихтин,
И очаровывал зверей, играя,
И тысячи писал стальных терцин.
 
 
Затем, увы, распался конь на щепки,
Для рычага нет точки ни одной,
И глина высохла от долгой лепки,
Ковчег прогнил, и стал я уж иной.
 
 
В дупло забился я, как старый филин,
И с недоверием гляжу на свет.
Бушует ураган меж мозговых извилин,
Потух огонь обманчивых комет.
 

 
Облака. Меж них фиалки:
Ветер – неба архитектор.
По снегу кружатся галки.
В снежной я пыли, как Гектор,
Волочусь за Ахиллесом.
Кровь из ран – ручей рубинный.
Звезды уж зажглись над лесом,
Неба фейерверк старинный.
Под резным троянским шлемом
В черепе кружатся сферы:
Мертвый всё еще к проблемам
Обращен погибшей веры.
А вороны в диком танце
Каркают, слетая смело
На окровавленный панцирь,
Чтобы расклевать мне тело.
Ночь идет Самаритянка,
Черный саван расстилая.
Не одна уже полянка
Спит на лоне Адоная.
Мне, сраженному герою,
Честь отказана могилы,
Мух стервятных буду рою,
По оракулу Сивиллы,
Предан я для разложенья.
Все надежды обманули,
Сорваны все облаченья,
Ноги хилые разули.
Псам я отдан на съеденье,
Мысль запуталася в сети,
В голове коловращенье,
Плечи истязуют плети.
 

 
Веточки покрылись изумрудом.
Самый жалкий кустик как король…
И ищу я, пораженный чудом,
В этот рай таинственный пароль.
Я согбенный лишь седой ребенок,
Выросший меж книжных пирамид,
Утомленный от идейных гонок
И бессчетных тесных хризалид.
Как хотелось бы пустить мне корни
Где-нибудь меж трубок белены,
И корявый ствол из щели горной
В изумрудах царственной весны!
Как бы я любил свои листочки
Клейкие, прозрачные, как воск,
Как бы я влюблялся в ветерочки,
И какой имел бы славный лоск.
Я не думал бы совсем о смерти,
Даже если б снежный видел пух,
И исчез бы в синей водоверти,
Как бессмертный, лучезарный дух.
 

 
Я умираю, это очевидно:
Лениво движется по жилам кровь,
Как в изморозь внезапную ехидна,
 
 
И сердце на заре не бьется вновь
С восторгом тихим при восходе солнца,
И не ищу я окрыленных слов.
 
 
И хочется мне запахнуть оконце,
Чтоб отдохнуть, как червячок в коконе,
И опуститься на могилы донце.
 
 
А дух, уставший в горестном загоне,
Стремится отделиться от темницы
При отходящих колокольном звоне,
 
 
И продолжать, как солнечная птица,
Свой путь в безбрежности неискрылимой,
Огнем неопалимая орлица.
 
 
И Бог, досель еще нигде незримый,
Быть может, выйдет скоро мне навстречу
И братья с Ним, меньшие серафимы.
 
 
Я зря себя уж целый век калечу,
И ни к чему наверно не приду,
Хотя Отцу не раз противоречу.
 
 
И я устал в неправедном суду
Сидеть судьей иль жалким подсудимым,
И подобает в голубом пруду
 
 
Опальному исчезнуть серафиму.