Текст книги "Столб словесного огня. Стихотворения и поэмы. Сборники стихотворений. Том 1"

Удушье

 
Что в том, что снова изумрудом
Усыпан лабиринт ветвей,
Что меж камней каким-то чудом
Цветут ромашки и шалфей?
Зеленые напрасны чары,
Лазурный неба поцелуй,
Когда, куда ни глянь – пожары,
И мертвые тела – меж струй.
Когда исполнились приметы
Апокалипсиса давно,
И мир бы должен – неотпетый —
На адское скатиться дно.
 

Черный парус

 
В сияньи лунном парус черный
Порхает словно мотылек.
Безмолвный, призрачный и вздорный,
Как он мне близок, как далек!
 
 
Далек, – рукою не достанешь, —
Но мысленно ведь это я,
И раздвоеньем не обманешь
Души всесущей бытия.
 
 
Что в том, что атом я болящий,
Свинцом прикованный к земле,
Когда витает дух горящий
Везде на радужном крыле?
 

Сирокко

 
Жемчужной пеленой сирокко
Залив ликующий сокрыл.
И сонное вперилось око
Души, оставшейся без крыл,
В немую солнечную пропасть,
Где парус по морю скользит,
И где весла колышет лопасть
Воды искристый аксамит.
Бреду вдоль взморья наудачу,
Почти без слез, почти без сил,
Ведь ничего уже не значу
Я между прошлого могил.
Когда-то Бог касался странно
Моих одушевленных уст,
Когда-то в бездне океана
Я храма был угольный руст.
Теперь же, словно в летаргии,
Недоуменный я лежу,
И для последней литургии
Слова усталые нижу.
Теперь я – сон окаменелый,
Холодный камень я теперь,
И лоб бессильно у предела
Стучится в запертую дверь…
Спущусь, недоуменья полный,
На бархатистую постель,
И унесут в безбрежность волны
Мою разбитую свирель.
 

S. Trinità in Saccargia

 
Лазурью сплошь омытый остров дикий…
Кустарники и низкорослый дуб.
Привольные луга, где Пан Великий
Свирель пастушью от душистых губ
Не отнимает даже в полдень знойный;
Где лошадей несметны табуны,
Где рай для коз и для овцы спокойной,
Где люди – как диковинка видны.
Там лихорадка замерла на страже
Болот зыбучих и бесплодных скал, —
Но запах трав пустынных терпче, слаще,
Целительней нигде я не вдыхал.
От полустанка шли мы по дороге,
Что исчезала где-то за холмом.
Вокруг покой невозмутимый, строгий,
Пустыни дикой с безглагольным ртом.
И мы ничем его не нарушали,
Шагая по извилистой тропе,
Где зрелые колосья наклоняли —
В колеблемой приветливой толпе —
К нам пильчатые желтые головки,
Где дрок игольчатый благоухал,
Где совершали пчелы заготовки
Нектара в свой шестиугольный зал.
Мы шли, или вернее, мы летели, —
Так мало было тяжести в телах,
Так души наши вдруг поздоровели
На девственных Сардинии полях.
Мы за руки взялись, как в менуэте,
И вдвое легче стало нам вдвоем;
И грезилось, что мы одни на свете
На богомолье странное идем —
Вот к этой колокольне полосатой,
Что в глубине уже была видна.
И ты казалась мне совсем крылатой,
И вечная сияла в нас весна!
И ниже всё, как набожный подвижник,
Спускались мы в заснувший этот рай…
Вокруг оливы, под ногой булыжник,
И солнце опаляет мирный край.
Ни всклика птиц, ни цирканья цикады,
Ни мирного журчания ручья,
И всё же столько было тут услады,
Что углублялись чары бытия.
И вдруг – как на строителя ладони
На древней фреске, – дивный храм предстал
На дне долины, – в пасмурной короне,
Со всех сторон его обставших, скал.
Лишь полосатый палец колокольни,
Невыразимо стройный и живой,
Над ними мир оглядывал привольный —
В день Троицы звонящей головой.
Мы обошли чудесное созданье,
В единственный вошли пустынный неф,
Глядели долго с любящим вниманьем
На детских фресок сказочный напев…
Святая тишина, покой великий!
Лишь серый кречет, словно сторож злой,
Из амбразуры беспрестанно клики
Метал на тех, кто нарушал покой.
Ах, почему и мы не можем вместе
С ним поселиться в башне навсегда,
В таком великом, вдохновенном месте,
И в созерцаньи дни свои, года
Прожить, как эта в небе колокольня,
Пока обоих черная рука
Не примет сострадательно: – Довольно,
Довольно жили эти два цветка! —
И мы б в последний раз поцеловались
И головы склонили бы в траву, —
И в знак молчанья полосатый палец
Простерла б колокольня в синеву…
 

Напутствие

 
Нахмурилось ликующее море,
Разбушевалось у каприйских скал,
И беленьких лошадок на просторе
Табун игривый бойко заскакал.
Что это вздумал дедушка сонливый —
С трезубцем притупившимся Нептун?
Зачем нарушил этот мир счастливый
Сребристых искр и осиянных шкун?
Что за свинцовые на небе башни,
Что за тревожный в листьях разговор?
Мне больше по душе покой вчерашний
И синева задумавшихся гор.
Осенние так неуместны шутки —
Почти что на кануне самом дня,
Когда глаза взволнованной малютки
Моей на вас с моторного коня
Глядеть совсем испуганные будут.
Смиритесь, погодите день, другой,
Пока они спокойно не прибудут,
Промчавшись над пучиною морской.
А ты, желанная в лазурном царстве
Мечты, не думай о царе морском:
Нет яда у него в волны коварстве,
И преходящим он исполнен злом.
Вот я стою, уже раскрыв объятья,
На вышке нашей в сказочном саду,
Мне грезятся твои рукопожатья,
Я поцелуев чудотворных жду,
И молодости, из тебя струящей,
И веры в новый голубой цветок,
Для песни никогда не заходящей,
Единственной, как ты, мой голубок!
 

Прибой

 
Несметный ряд столетий безразличных —
С упорной твердостью встречают скалы
Гостей лазоревых и неприличных,
Бушующих, как пьяные вандалы.
 
 
Всё пасмурней чело их от лазури,
Всё зеленей от бархатистых трав,
И всё напрасней ухищренья бури,
И пенистый без устали бурав.
 
 
Какая мысль глубокая в морщинах,
Какая скорбь в ввалившихся щеках!
Сам Агасфер, блуждающий в сединах,
Таких страстей не испытал в веках.
 

Семя бесплодное

 
Поэты то зерно бесплодное,
Что сеятель на камень высеял,
И даже, может быть, не сеятель,
А вихрь какой-нибудь неведомый:
У сеятеля семя полное,
Поэты ж – вольница беспутная,
Ничем пока не укрощенная.
Свободная – она лишь вихрями
В пустыне опаленной сеется,
И, зацветая, задыхается,
Едва утешив очи скорбные.
Я брошен вихрем в башню древнюю,
Меж гробовыми – в щели – плитами,
И там я вырос стеблем шелковым, —
Меж сов ученых, вечно заспанных,
И мышек легких, перепончатых.
И цвел я там десятилетия,
Цвету еще, седой, недремлющий,
Цвету назло всему столетию,
Такому злобному, кровавому,
Цвету – грядущего предтечею,
Цвету – звездою пустоцветною.
 

1941

На зеленой скамейке

 
Скамья в саду. Над нею купол
Из черных кружев. Синева
Повсюду, где бы взгляд ни щупал.
Ярко-зеленая трава,
Головки белые ромашек,
Семейка первая скворцов,
И слышен щебет резвых пташек,
Да плеск фонтана. Песнь без слов.
Я очень слаб еще, но руки
Твои меня ведут, бодрят,
И от хождения по мукам
Остался лишь святой обряд.
Мне хорошо с тобою в парке,
Я снова, как младенец, тих,
И благодарен старой Парке,
Что мой не перерезан стих.
Мы на скамье своей зеленой —
Как там на ветке – два скворца:
Луч солнца нужен обновленный
Нам в утомленные сердца.
Мы, как деревьев этих голых
Чернеющие кружева,
Проснемся от лучей веселых,
Зазеленеем, как трава.
 

Паучок

 
Сегодня серо, сыро, жутко,
С деревьев каплет на песок.
Весна еще – как будто шутка,
И первый скрылся мотылек…
Вот и лежу опять в постели
И изучаю потолок,
Где в паутине, как в шинели,
Всю зиму дремлет паучок, —
Мой друг, таинственный и тихий,
Почти бесплотный, как и все
Отшельники, поэты, мнихи,
Живущие в одной красе.
Исчезновеньем, появленьем
Своим нежданным по углам
Он служит мне предупрежденьем,
Приметой верной по утрам.
Свирепые всей жизни шутки
Развили у меня в уме
Прабабушкины предрассудки,
И веру странную во тьме.
Я верю, например, как дети,
Что всякая исчезнет власть,
Исчезнут кандалы и плети,
И пушек ненасытных пасть…
 

Утопия

 
Верую свято, – хоть все мы однажды
Лютыми были зверьми, —
Что от духовной спасительной жажды
Скоро мы станем людьми.
 
 
Завтра ль то будет, иль снова столетья
В вечности канут мешок, —
Кто это знает? Но в век лихолетья
Хочется верить часок.
 
 
Хочется верить, что рухнут границы,
Стены, – как жизни труха,
Что как привольные будем мы птицы
Всюду летать без греха.
 
 
А между тем, вдоль решетки садовой,
Поезд промчался с крестом, —
В каждом окошке солдатик суровый,
Кто без руки, кто с бинтом…
 

Следы в траве

 
Когда меня внезапно на чужбине
Охватит вновь смертельная тоска,
Я вспоминаю не о Божьем Сыне,
Страдающем за нас уже века,
 
 
За нас, священное поправших Слово, —
Я вспоминаю только край родной,
Вскормивший нас, как мачеха, сурово,
Но незабвенный всё же и святой.
 
 
И начинаю, как слепец убогий,
Шагать по нем с дубовою клюкой.
Все мысленно я исходил дороги,
Ища себе, хотя б на миг, покой.
 
 
И кажется мне, что в траве заметны
Еще следы каких-то милых ног,
Как будто бы года не безответны,
И дождь, и снег следов их смыть не мог.
 
 
И ноги те – малюсенькие ножки,
Какие видел я один лишь раз, —
Обутые в парижские сапожки, —
С которых я потом не в силах глаз
 
 
Был свесть, когда они в гробу лежали.
И мысленно я припадаю к ним,
К следам в траве, – и все мои печали
На миг уносит Божий серафим.
 

Бескрылый ангел

 
Я изнывал, как малодушный,
Как маловерный был Фома,
И воздух на чужбине душный
Меня губил, как ада тьма.
Но он с улыбкой лучезарной
Про дивный русский мне язык
Шептал, – и проходил кошмарный
Изгнанья гнет. И Божий лик
Я видел в нем – и вдохновлялся,
И пел восторженно ему
Всё то, что Богу собирался
Я спеть – и краю своему.
 

«До седых волос свободным…»

 
До седых волос свободным
Жил я в партии такой,
Где считалось благородным
Быть всегда самим собой, —
 
 
Быть единственным лишь членом,
Думать собственным умом,
Не читая, что по стенам
Декретируют гуртом.
 

Черный ворон

 
Ворон черный! Ворон черный!
Ты откуда прилетел?
Сколько видел брани вздорной,
Сколько страшных мертвых тел!
Черный, грузный и зловещий,
Пролетел ты у окна, —
И впились сильнее клещи
В сердце скорбное до дна.
Двадцать лет не видел рода
Я вороньего нигде,
Хоть немало уж народа
Погибало здесь в беде.
Что ты хочешь от поэта
Отходящего? Скажи!
Прилетел ты с края света, —
Может быть, с родной межи.
Видел, может быть, Одессу,
На могилах посидел
Дорогих, – летал над лесом,
Где впервые я запел.
Черное, быть может, море
Желтым оком отразил,
Русского народа горе
Граем хриплым осквернил.
 

Каштан

 
Напротив моего окошка
Огромный высится каштан.
Закрытая к нему дорожка
Ведет через чужой баштан.
 
 
Как канделябр из малахита,
Стоит он пышный и густой,
И шапка вся его покрыта
Свечьми, как в алтаре престол.
 
 
Что может быть в саду прекрасней
Всесильного богатыря?
И чем вокруг него ненастней,
Тем больше – мощного царя
 
 
Он обликом напоминает:
Ни шелохнет, ни задрожит,
И под собой оберегает
Того, кто в сень его бежит.
 
 
Я также мысленно нередко
Скрываюсь у него в тени,
Когда угрюмая беседка
В угрюмые нужна мне дни.
 

Содом и Гоморра

 
Дождик льет. Гниет пшеница
На затопленных полях.
Прячутся и зверь и птица
В гнездах мокрых и в сенях.
Холодно, как будто осень —
Возвратившись – душит май,
Словно недостоин весен
Стал полуденный наш край.
Но Содома и Гоморры,
Боже, Ты б не истребил,
Если б праведные взоры
Чьи-нибудь во тьме открыл.
Мы же все здесь неповинны
В совершившемся вокруг,
Хоть сгибаем жалко спины,
Как толпа голодных слуг.
Дождик льет, гниет пшеница
На затопленных полях,
Мир – печальная темница,
Где мы все на костылях
Бродим, поднимая взоры,
Ожидая каждый час,
Что Содома и Гоморры
Участь поразит и нас.
 

Без просвета

 
Несусь я мыслью неустанно
Всё прямо, прямо на восток,
Туда, где в пологе туманном
Мне снится голубой цветок.
 
 
Туда, где хоть и рыщут волки
Голодные и страшно жить,
Где острые торчат иголки
И в лабиринте жизни нить
 
 
На каждом повороте рвется, —
Но где, среди родных степей,
В воде из чистого колодца
Есть исцеленье от скорбей.
 
 
Там мысленно с былинкой каждой
Качаюсь я свободно в такт,
Там дождик пью, страдая жаждой,
И тихо ожидаю акт
 
 
Последний беспросветной драмы.
И бесконечней нет нигде
Во всей вселенной панорамы
И в ней я – мысленно – везде.
 

Болезнь канарейки

 
О, Боже, не за миллионы
Прошу я страждущих людей:
К Тебе давно уже их стоны
Не долетают в Эмпирей.
Нет, я прошу за канарейку,
За друга желтого – теперь,
За маленькую чародейку.
Она же – не двуногий зверь,
Она своей невинной песней
Напоминала нам про рай,
Нам с ней – в темнице самой тесной —
Лазурный открывался край.
Она свернулась в шарик жалкий,
Она, как желтый лист, дрожит…
О, Господи, пусть лучше галки
Клюют меня, – уже изжит
Мой век. Но маленького друга
Спаси мне, – райскую свирель!
Среди магического круга
Поэзии он – как в апрель
Прозрачно-белый сад вишневый
В благоухающем цвету,
Он оживляет край суровый,
Прижавшись к моему кресту.
 

Снежный этюд

 
Снежит. Совсем беззвучно хлопья
Садятся, словно мотыльки,
На кипарисовые копья,
На крыш нахмуренных полки.
Они – как чистые лилеи
Забытых на земле небес,
Как перышки с лебяжьей шеи,
Слетевшие на мертвый лес.
Летите, лепестки холодных
Межмирья девственных цветов,
Покройте нас, детей бесплодных —
Застенков мрачных и крестов!
Покройте всё, чтоб ни ковчега
Уж не осталось, ни саней,
Ни даже лыж у человека
Для продолженья этих дней.
И если всё ж бессмертны души,
Пусть и они, как снежный пух,
Вихрятся у замерзшей суши,
Следя, как солнечный петух
Горит зловещим тихим утром,
Иль как полярный мертвый свет
Играет снежным перламутром, —
Бессчетное теченье лет.
 

1942

Кедр в снегу

 
Кедр в снегу стоит высокий,
Хмуро на небо глядит, —
Молчаливый, одинокий,
Позабытый эремит.
С трех сторон – дома и стены,
А с четвертой – шапки гор,
Но не ждет он перемены,
Переносит свой позор.
Позабыт хребет Ливана,
Где его прапращур рос,
Бедуины, караваны,
Позабыт уже Христос,
И Давид, и Соломона
Благолепный Божий храм,
Величавые колонны,
Отпрыск чей он, бедный, сам.
Шестиярусные плечи
Отягчает горностай,
Все ему понятны речи
В небо устремленных стай.
Но ему, должно быть, скверно,
Очень скверно за стеной, —
Поменялся б он наверно
С кем угодно, хоть со мной.
 

Поэту

 
Поэт, будь верен лишь себе!
Наперекор самой судьбе.
Так создавай, как мыслишь ты, —
Без всякой внешней суеты.
Общепонятность – не закон.
Создатель мира испокон
Так создавал, что мудрецы
Не могут отыскать концы.
Поэзия души твоей —
Другой непостижимый мир,
И ты живешь среди теней,
Как раб, как жертва, как кумир.
 

1942

Дождь

 
Каплют капли, как алмазы,
На сухую в струпьях землю,
Полную больной заразы.
Я без радости им внемлю.
Я без радости им внемлю,
Потому что новой жизни
Я не верю: нашу землю
Всю поработили слизни.
Слизни жадные, желудком
Претворяющие только,
Или высохшим рассудком,
Уж не видящим нисколько.
 

1943

Старость

 
Старость – вера в избавленье
Близкое от жизни благ,
От души окамененья.
Даже жесточайший враг
 
 
Старцев не берет в неволю,
Не впрягает их в ярмо.
Старый – как жнивье на поле,
Как истлевшее письмо.
 
 
Но опаснее он многих
Молодых неясных дум:
Ближе путь ему до Бога,
Осуждает старый ум.
 
 
Страшен голос отходящих:
Все софизмы перед ним
Распыляются всё чаще,
Старец – Божий серафим!
 
 
Старость – радость, прекращенье
Несуразного пути,
Старость – мира осужденье.
Господи, прости, прости!
 

Nihil est

 
Всё – ложь, всё – правда в этом мире,
И не приходишь ни к чему:
Недоумение всё шире
В сознании сгущает тьму.
Мы только атомы слепые
На трупе стынущей земли,
Песчинки мысли золотые
В веков вихрящейся пыли.
Всё – ложь, всё – правда, то, что бренно
На окровавленной земле,
Лишь смерть одна благословенна
В царящем невозбранно зле.
 

Словесный храм

 
Я молюсь, как птица в клетке,
Потому что солнце светит,
Потому что с каждой ветки
Кто-нибудь на песнь ответит.
 
 
Я молюсь, как цветик в поле,
Потому что небо сине,
Потому что нет уж боле
Никого со мной в пустыне.
 
 
Я молюсь, как инок в келье,
Потому что слово – Божье,
Потому что с ним веселье —
И на Ангела похож я.
 

Что будет?

 
Будет солнце в небе, звезды,
Будут тучи в синеве,
Будут новые погосты,
Будут и жуки в траве
Филигранные из злата,
Будут бушевать у скал
Волны – синих тайн палата, —
Много голубых зеркал.
Будут люди верить в Бога,
Будут отрицать Его,
Гениально и убого
Будет мысли торжество.
Потускнеют только краски,
Поизносится фата,
Но всё те же будут сказки,
Та же вечная мечта.
Только я уже не буду
Поклоняться и судить, —
Поклоняться Божью чуду,
Божьи промахи судить.
Где ж я буду? Буду в ветре,
Буду в море, в пене волн,
Буду в плачущей Деметре,
Буду красотою полн.
В каждой травке у криницы,
В каждом цветике полей,
В каждом перелете птицы
Средь серебряных лучей.
 

Призраки

 
Море сине, небо сине,
Синева у нас в сознаньи.
Хорошо в такой пустыне,
Хорошо на океане!
Солнце днем, а ночью звезды,
Чайки днем, сирены ночью,
Мы как будто чрез погосты
Мчимся к мира средоточью.
Ветер в вантах, как по струнам
Пробегает древней арфы,
За кормой конца нет рунам,
Паруса – красавиц шарфы.
Сами мы – как паладины,
Только голые по пояс,
Не пугают нас ни льдины,
Ни экваторьяльный пояс.
Призраки мы, как в природе.
Призрачно всё то, что дышит,
Призраки мы на свободе,
На море, что жаром пышет.
Пахнет дегтем, пахнет солью,
Пахнет деревом горячим.
Нет конца уже приволью, —
Мы не стонем, мы не плачем,
Как вокруг нас плачут люди,
Потому что мы лишь тени,
Потому что в Божьем чуде
Мы живем для сновидений.
 

Символ бытия

 
Всё, что есть, твои два глаза
Выражают для меня.
Эти райских два алмаза —
Символ чистый бытия.
Всё, что в них не отразилось —
В лучезарности тех струй, —
Всё засохло, распылилось,
Сколько ни живописуй.
До благословенной встречи —
Много с той поры уж лет! —
Лишь безжизненные речи
Слышал в хаосе поэт.
Тени шмыгали немые
Перед ним – и голоса
Непонятные, глухие,
Как дремучие леса.
В лабиринте слов тернистых
Он не в силах был найти
Для себя цветов лучистых,
Чтоб венок из них сплести.
Но потом, когда однажды
Заглянул в твои глаза,
След исчез духовной жажды —
И сомнения слеза.
Травы, птицы, волны, тучи,
Всё открыло вдруг уста, —
Понял он язык могучий
Страждущего естества.
 

Цвет и колос

 
Пташка на воздушной ветке,
Цветик на стебле зыбучем,
В пестром одеяньи детки, —
Все они живут в текучем,
 
 
Как ручей, мгновеньи этом.
Все они на солнце ярком
Дышат радостью и светом,
Все они – весны подарки.
 
 
Боже, Ты велел – подобно
Им – цвести и жить с улыбкой.
Не спастись и им от злобной
Власти Рока, – будь хоть скрипкой
 
 
Самой драгоценной – голос
Их серебряный и чистый!
После цвета будет колос,
Яви будет час нечистый.
 
 
Будет! Но мгновенье это —
Цвета, смеха, щебетанья —
Может быть, важнее света
И творящего страданья.
 

Смирение

 
Под черным кедром на лужайке —
Ромашек белых пансион,
И хорошо меж них незнайке —
Поэту – вешний грезить сон!
Цветы – не видя – видят Бога,
Они – не слыша – слышат рай,
Им не нужна, чтоб жить, дорога,
Им каждый луч – родимый край.
И я учусь у них смиряться
И цель в цветеньи находить,
И солнцу красному смеяться,
И жить для жизни, – только жить.
В ветвях тяжелодланных кедра
Я с птичкой мысленно скачу,
И трель в глаза пускаю ветру,
И ничего уж не хочу.
 

Магнолия

 
За самшитовым бордюром
Глянцевитая магнолия
Смотрит в созерцаньи хмуром
На меня, на Анатолия,
Божья инока седого,
Правоверного, смиренного, —
В услужении у слова
С молодости уж согбенного.
Вся она – как из эмали
Изумрудной, металлической,
Словно символом печали
Суждено ей быть тропической.
Но в цветах есть запах тяжкий
У нее, как будто в клинике
И в порока мерзкой чаше, —
Иль в гниющем пряном финике.
Не люблю эмали темной
Глянцевитой я магнолии:
Грешности цинично-томной
Нет в смиренном Анатолии.
Символ жизни много проще
У него, – не лес тропический,
А страны родимой мощи, —
Схима в скинии Таврической.
 

Голос вечности

 
Что мне звезд далеких млечность,
Что орбиты мне планет?
Что мне даже бесконечность,
Раз я – атом лишь, и свет
 
 
Постигаю лишь как атом?
Голос вечности – во всем,
В повседневном, в непочатом,
Посещающем мой дом.
 
 
На стене алмазный лучик,
В вазе пышная сирень,
Нежное пожатье ручек
Любящих, ночная тень, —
 
 
Полная видений грустных,
Полная ушедших душ,
Шепота, бесед изустных
Сквозь вуали и сквозь рюш, —
 
 
Всё полно предельной тайны
И волнующих чудес,
Моря блеск необычайный,
Мрачно шелестящий лес.
 

Слова

 
Слова – как ветер тиховейный,
Колышущий листы дерев,
Слова – как тучек бег лилейный,
Как волн ликующий напев.
 
 
Как мыльный пузырек ребенка,
Как плач униженной души,
Они, как паутина, тонки, —
Не прикасайся, не дыши!
 
 
Но если где запахнет зверем,
Готовящимся кровь пролить, —
Они и в неприступный терем
Врываются – врагов судить,
 
 
Врагов зиждительного слова,
Врагов стремящейся души.
Тогда они звучат сурово,
Тогда они, как палаши,
 
 
Сверкают в воздухе угрюмом,
Низвергнувшись, как молний сноп,
Тогда они подобны думам, —
Как Дант они, или Циклоп!
 

Совесть

 
Есть неподкупный в сердце голос,
Божественный есть Судия, —
Не отклонить его на волос
От истинного бытия.
 
 
Зовут его издревле Совесть,
И каждому он прирожден.
Вся наша жизнь – его лишь повесть,
И только он – для нас закон.
 
 
Прислушивайтесь к бессловесным
Веленьям совести своей,
Что озаряет вмиг небесным
Наитием нас, как детей.
 
 
Она велит любить нам атом
Убогий, вьющийся в пыли,
Она велит нам – милым братом
Назвать всех париев земли.
 
 
Она велит нам – с умиленьем
Глядеть на слезы и на смех,
И относиться с сожаленьем
К судьбе непостижимой всех.
 

Ясность

 
Хочу я простоты великой Пушкина,
Народных песен чистого ручья, —
Мелодии дороже мне пичужкины,
Чем пряная из слов галиматья.
 
 
Не прикрывая горизонта шорами,
Должны мы в вечности лазурь глядеть,
Должны искать в потустороннем взорами,
И не страшиться рвать земную сеть.
 
 
Немногосложно всё, что есть великого,
Немноговиден этот скорбный мир,
Поэту ничего не нужно дикого:
Не Дионисов он теперь сатир,
 
 
А скорбный глаз, открытый в бесконечное,
А совесть мира и его судья,
И просто и доступно душам вечное,
Как это вот мятущееся Я.