Текст книги "Столб словесного огня. Стихотворения и поэмы. Сборники стихотворений. Том 1"

 
Как за ризою чеканной
Византийская икона,
Маскою гляжу я странной,
Терниев на мне корона.
Я сухой и иератичный,
Пара глаз, как уголь, черных,
Ко всему я безразличный,
Палачам идей покорный.
Никаких уж мне историй
Прошлого совсем не надо:
Облачных фантасмагорий
Лишь на дне кромешном ада
Не могу забыть да неба.
Остальное всё – задворки,
Где голодные амебы
Извиваются у норки.
Остальное – ужас яви
Неудачного творенья:
То не хвост заката павий,
Не искусство сновидений.
Я же – творческий художник,
Почитатель чистой формы:
Мне дороже подорожник
И армад небесных кормы.
Я изменчивый, как тучи,
Оборотень я былинный,
Выросший на горной круче
Цветик голубой, вершинный.
 

 
Мы происходим от медузы,
Зыбящейся в зияньи волн,
И это мне внушают Музы,
Когда качают утлый челн.
И я приемлю этих предков
Охотнее, чем обезьян,
Ловящих блох среди объедков
Или ревущих меж лиан.
Мне море всех лесов дороже,
Всех человеческих трибу:
Оно на божество похоже
В хрустально-голубом гробу.
Его серебряные формы,
Его подводные цветы,
Как кораблей лилейных кормы,
Рождают странные мечты.
И нет обидного с медузой
Вести мне древнее родство,
Она – сестра словесной Музы,
Она – почти что ничего.
А ничего – символ высокий
Бессмысленного бытия,
И, как цветочек одинокий,
Над бездною качаюсь я.
 

 
Когда уставшее от яви тело
Не будет знать юдольного предела,
Не будет моего больного я,
Что растворится в центре бытия, —
Я буду жить в полдневной синеве,
В порхающем спирально мотыльке.
Я буду в туче, тающей на солнце,
И в жестком дроке, сыплющем червонцы,
В монистах звезд на лоне ночи,
В туманностей безбрежных средоточьи,
И в паутине солнечных лучей,
И в звезд мерцаньи, радостно ничей.
Что было до меня, то будет вечно,
И эта третья жизнь бесконечна.
Всю жизнь, когда я праздно созерцал,
Я эту вечность духа предвкушал.
Вот и теперь слова текут оттуда,
Из вечности лазоревого чуда,
И вновь уходят чрез туман туда,
Как яркая сквозь облака звезда.
И всё мгновенное в основе вечно:
Проходит только то, что человечно,
И я кончаю свой тревожный век,
Как будто я уже не человек.
 

 
Треугольник ока Божья.
Из него снопы лучей.
Смерть у моего изножья,
Хоть давно уж я ничей.
 
 
Ни архангел павший Божий,
Ни исподний гражданин,
Сам лишь на себя похожий,
И пигмей, и исполин.
 
 
Сферы в небе паутиной
Тонкой связаны лучей,
Пахнет духом, пахнет тиной,
Всё мерцает от свечей.
 
 
Для себя я в средоточьи,
В треугольнике, как Бог,
Хоть в душе темнее ночи
И не видно уж дорог.
 
 
Я качаюсь в паутине,
Словно золотой паук,
Но деталь я лишь в картине,
А не созидатель мук.
 

 
Я слышу пенье, вижу свечи…
Священный наступает миг.
Печальный шепот. Чьи-то речи.
Великий начался постриг.
Но я ведь лишь смиренный инок,
Проживший жизнь в монастыре.
Меня, как полевых былинок,
Не постригут, как при царе.
Меня без всякого обряда
Потащат на автомобиль
Для пополненья мертвых ряда
И клубами поднимут пыль.
 

 
По узенькой я шел тропинке
Над пропастью, где был поток,
И кланялися мне былинки,
И был я жутко одинок.
И вдруг навстречу мне Младенец
Пришел с игрушками в руках
Меж пестрых райских полотенец,
В блестящих красных сапожках.
Как звезды черные, горели
Его громадные глаза,
На кудрях у него блестели
Алмазы, жемчуг, бирюза.
– Куда ты, дедушка, плетешься
С мешочком ветхим и клюкой?
Присядь, иначе спотыкнешься,
Пора б тебе уж на покой!
– Да вот иду, дитя, по Бога
Давно истершимся следам,
И скоро, видишь ли, дорога
Пойдет совсем по облакам.
– Пустое, дедушка, садися,
Давай игрушками играть,
И ты, голубчик, не стыдися:
Мне подарила все их мать.
– Я не стыжусь, малютка милый,
Всю жизнь я плел венки из слов!
– Ну и плети их до могилы!
Возьми цветочки, мотыльков,
Возьми картонную лошадку,
Но только в бездну не гляди!
Благая Смерть тебе печатку
На лоб поставит. Погоди!
Все эти звезды ведь игрушки
В руках Небесного Отца,
Все арлекины, все петрушки,
Всё без начала и конца! —
И я увидел в небе Бога,
Играющего наконец.
Меж звезд открылася дорога
Для Сына Блудного, Отец!
 

 
Душа моя изменчива, как моря
Безбрежный солнечный хамелеон,
С тех пор как я действительности горе
Преобразил в неизъяснимый сон.
Уж с детства я колючий начал всюду
От листьев жестких чистить артишок
И сердцевинному дивиться чуду,
И сладок был иллюзий корешок.
Жизнь – настроенье, облачные клубы,
Затейливый цветной калейдоскоп,
Но не тяни пылающие губы
К водовороту: выплыл перископ.
Будь снова, как в родительницы чреве,
Непомнящим, незнающим, нагим.
Молись, как в детстве, черной Приснодеве,
Упавший в бездну Божий серафим!
 

 
Нет ни начала, ни конца,
Ни рая нет за пыльцей звезд,
Ни милосердного Отца,
И достоверен лишь погост.
Но достоверность эта тоже
Как иероглифы на воде:
Сегодня на закон похоже,
А завтра нет его нигде.
Мы все на свете оборотни:
Сегодня гордый человек,
А завтра на шабаш субботний
Спешащий атом икс, игрэк.
Где след несчетных поколений?
Десяток жалких черепков
Остался под музейной сенью
С ларцом окаменелых слов.
 

 
Я думаю про шелестящий тополь,
Скрипящий словно мачта надо мной,
Что сторожит заброшенный некрополь.
Он видит мир, наверное, иной,
Не тот бессмысленный и бесполезный,
Преступный мир, что вижу часто я.
Ведь он стоит как канделябр железный
И в недрах укрепился бытия.
В сырой земле его стальные корни,
Из груди матери он мудрость пьет,
В эфире синем пьет он нектар горний
И не для призраков одних живет.
Я ж – задыхающийся в едкой пыли
Действительности жалкий червячок.
Меня под храмом рушенным забыли,
Хоть и трещу я, как шальной сверчок.
 

 
Тучи тают, словно сахар в чае.
Я гляжу на них и расплываюсь.
Нет меня уж в италийском крае,
Я уж ничему не ужасаюсь.
Тучи как Грифоны, как Пегасы,
Как волокна, как лебяжьи перья,
Тучи как пурпурные лампасы,
Как чудовищные суеверья.
Я их формы словом отражаю,
Вместе с ними в голубом Эребе,
Как сиянье Божье, исчезаю,
Думая лишь о духовном хлебе.
Хорошо мне быть как свод небесный,
В бирюзе растаяв без остатка,
Хорошо, как призрак бестелесный,
Млеть на солнце радостно и сладко…
 

 
Над Гефсиманом полная луна.
Трель соловьиная в кустах слышна.
Меж кружевом оливок вековых
Христос к скале белеющей приник.
Заснули грубые ученики.
Умолкли праздные их языки.
Моленье началось уже о чаше
И искупленье грешной жизни нашей.
Кровавый пот на изможденном лбу
Спасителя. Он будто уж в гробу.
И ощущенье желчи у Него во рту,
Хоть поклоняться будут все кресту.
Мне этот миг дороже всех других:
Отсюда заструился новый стих.
 

 
В саду кудрявое есть деревцо,
Напоминающее мне березу,
И я его, как милое лицо,
Приветствую, спасаясь от угрозы.
 
 
Но вдруг щемящая пронзает боль,
Охватывая страждущую душу,
И отворачиваюсь я, как голь,
От родины и почему-то трушу.
 
 
Горят уста, залитые свинцом,
Как замурованное в мир окошко,
И лоб терновым перевит венцом,
И в тупики вонзается дорожка.
 
 
Кудрявое невольно деревцо
Я обнимаю хилыми руками
И, к шелковой коре припав лицом,
Рыдаю безнадежными слезами.
 

 
В кругу магнолий дремлет глянцевитых
Овальный цементованный бассейн,
Что меж цветов, как вешние Хариты,
Как глаз зеленый, жутко тиховейн.
В нем пористая посредине горка,
И из нее бьет тонкая струя,
И облака в него глядятся зорко,
Ища как будто тайны бытия.
Вокруг цветы пьянящие магнолий
В нем отражаются, как одалиски,
И я, лохматый инок Анатолий,
Читаю в нем лазоревые списки
Евангелий, не сказанных Мессией,
Но зарожденных у меня в груди,
И о покойной думаю России,
Упавшей в омут грязный позади.
Я жажду сказок, жажду новых схолий
К таинственным основам бытия
И за угрюмою стеной магнолий
Сижу, как мирозданья судия.
Вокруг жужжащие на солнце шмели,
Нимфеи белые и осока,
Лягушек хоры в плещущей купели,
И сам я похожу на черного жука.
 

 
Небо – арестантская шинель.
Дождик льет, как из садовой лейки.
Я дрожу, как под сугробом Лель,
И в душе закопошились змейки.
Будет, будет новая весна,
Но дожить я не имею силы:
Вся орбита уж завершена,
И пророчествуют мне Сивиллы
Из глубин неведомого дна,
Что созрел я для своей могилы.
 

 
Не могла простая сила
Геометрию Эвклида
Из космического ила
Созидать до прометида,
За мильярды лет до нас,
В Хаоса первейший час.
Посмотри на кубик соли
С пирамидками на гранях!
В златом вышитом камзоле,
Поседевший в изысканьях
Ломоносов был бы нужен,
Что как сын с природой дружен,
Нужен был бы математик:
Это царство тайны, смысла,
Это Пифагора числа.
Хоть кристаллы и бездушны,
Все они Творцу послушны,
Как и ты, сухой камыш,
Что гармонии не зришь!
 

 
Зажги свечу пред Божьим Ликом
И суеверий не страшись,
Каким бы ни встречали гиком
Полет твой в голубую высь.
Он явится к тебе как странник
Иль как мифический Геракл,
Как неба радужный посланник,
Как Танатос, гасящий факел,
А то и попросту как совесть
Из глубочайших недр души,
И новая начнется повесть
По звездам снежной пороши.
Зови, нет совершенней радио,
Чем то, что у тебе в мозгу,
Пред ним попрячутся исчадия
Кромешные на берегу.
Зови, не всё же на чужбине
Тебе чужих пасти свиней.
Отец твой в выжженной ложбине
Из мертвых воскресает пней!
 

Из «Флорентийских сонетов» (1949 г.)

 
Я презрел все святыни на земле,
Родимый край, религию отцов,
Командный мост на белом корабле
И даже тихое струенье слов.
 
 
Но для тебя я снова на крыле,
Хотя и им пожертвовать готов,
Чтоб жить с тобой на сумрачной скале
Среди бушующих морских валов.
 
 
Я ничего не требую от жизни,
Помимо этих лучезарных глаз.
Ты для меня – единственный мой ближний,
 
 
Ты для меня как творческий экстаз
На непрерывной мирозданья тризне,
И я с тобой живу не первый раз!
 

 
Люблю я шарик твой из филиграна,
Мой одуванчик нежный, полевой,
Геометрический, пушистый, странный,
Как творчество фантазии больной.
 
 
Подует ветр суровый с океана,
Поднимется меж лип унылый вой,
И парашютики твои нежданно
Промчатся над моею головой,
 
 
Неся куда-то золотое семя.
И на весну пахучие солнца
Поднимутся в назначенное время,
 
 
Когда вокруг другого нет лица
Еще цветущего, – и мигом бремя
Спадает с сердца, ждущего конца.
 

 
Мы жаждем все космической свободы,
И нет пределов в мире для мечты,
И не нужны ей вовсе светогоды,
Чтоб посещать алмазные цветы
 
 
Туманностей на темном небосводе
И на Голгофе мировой кресты.
Но синие в безбрежности есть своды,
И в них, как рыбка в вазе, бьешься ты.
 
 
Нет дальше звезд уже, тумана даже,
Как ни пучи усталые зрачки,
Как лбом ни бейся в непонятном раже.
 
 
И в бездну только мыслимы скачки
Ко временной познания проказе,
И кровь со лба течет, как ручейки.
 

 
Еще тепло, почти как летом.
Истома сладкая в саду.
Совсем не надо быть поэтом,
Чтоб, как Нарцисс, глядеть в пруду
 
 
На лик свой, озаренный светом,
Сокрытый в синюю слюду.
И древним кажется аскетом
Он мне на Страшном уж Суду.
 
 
Гляжу на странные морщины,
На лоб изрытый, как скала,
На снежные свои седины.
 
 
И весь я будто из стекла,
И листья желтые раины
Мне сыплют в лабиринт чела.
 

 
Ни небо не синее с Богом,
Ни моря не шумнее гимн,
Но в пресмыкании убогом
Я, как опальный серафим,
 
 
Ищу Его по всем дорогам,
Чтоб примириться снова с Ним.
По траурным устал я дрогам
Трястись к могиле после схим.
 
 
Смысл нужен моему сознанью,
Какой-нибудь глубокий смысл,
А не простое прозябанье,
 
 
Не скучные колонны числ.
Без Бога никаким познаньем
Не уравняешь коромысл.
 

 
Больше всех на свете жаль мне Бога:
Вечно должен Он творя страдать.
Не имел Он отчего порога,
Не имел Он любящую мать.
 
 
Сына своего послал убогим
Он ни за что на кресте распять:
Никого не спас Он из острога,
Антия сильней, чем прежде, рать.
 
 
Я лишь семьдесят живу годочков,
А я насмерть уж давно устал,
Хоть и много вырастил цветочков,
 
 
Мать имел и Розу миловал,
И никто не распял мне сыночка
За любви бесплодный идеал.
 

 
Гвоздики с кружевами спаржи
В старинной вазе на столе.
И с каждым мигом я всё старше,
Всё ближе к матери-земле.
 
 
Харон иль Ангелы на барже
Плывут за мной? Иль на крыле
Из радужной воздушной саржи
Я улечу? Как знать во мгле!
 
 
Но это скоро совершится:
От костяной устали сферы
Уж позвоночные петлицы.
 
 
Нет ни малейшей больше веры,
И сердце утомилось биться,
И все я перепел размеры.
 

 
Ты – солнце для души моей усталой,
Светящее и днем, и темной ночью,
Благоухающий цветочек алый,
Ведущий дух мой к мира средоточью.
 
 
Что в том, что нету радужных опалов
И облаков проносятся лишь клочья,
Что дождь стучит в оконные зеркала,
Где тень моя маячит лишь сорочья?
 
 
Я знаю, что из бисера дождя
Ты вынырнешь, как солнце из-за туч,
И опалишь, немного погодя,
 
 
Мне душу, как расплавленный сургуч,
И стану я, в глаза твои глядя,
Журчать, как из скалы студеный ключ.
 

 
Как воздухом земля окружена,
Так всё окружено бессмертным духом.
Проснись от яви тягостного сна,
К земле приникни пробужденным ухом:
 
 
Услышишь голос Божий и со дна,
Под радужным цветов услышишь пухом,
Увидишь ризу Божью из окна
С волнующимся облачным воздухом.
 
 
Нет ничего бездушного в природе,
Кристаллов многогранники живут,
Как звезды на Создателя эфоде.
 
 
Материя вся движется, как спрут,
Как млечные пути на небосводе,
Хоть ты живешь лишь несколько минут.
 

 
Меж лабиринта мозговых извилин
Я заблудился мысленно, как Дант.
Темно и мрачно. Отовсюду филин
Блестит зрачками, словно бриллиант.
 
 
И, тяжкою работой обессилен,
Мозг колется, как высохший акант,
И нет в нем мраморных уже крестилен
Для очищения прогнивших вант.
 
 
Нет выхода из адских коридоров!
Повсюду демоны стоят с крюком,
Повсюду крылья черные кондоров…
 
 
И в голове неслыханный Содом,
И нет уж устремленных к звездам взоров,
И безразличен стал мне Божий Дом.
 

 
Жизнь догорает тихо, как лампада
Пред образом сияющего Спаса.
И ничего мне на земле не надо,
Помимо верного еще компаса.
 
 
Вокруг порфировая колоннада
И очертания иконостаса,
У ног уставшая плясать менада…
И смертного спокойно жду я часа.
 
 
Жизнь – только чудодейственная сказка,
Когда мы сами создаем ее,
Когда с горы несемся на салазках
 
 
И созерцаем духа бытие,
Хотя бы явь и омрачала глазки,
И под ребро вонзалося копье.
 

 
Царствие небесное подобно
Выросшему из скалы цветку.
Всё вокруг мертво, как камень лобный,
Вызывая смертную тоску.
 
 
Он видением уже загробным
Смотрится в алмазную реку
И с улыбкой детства бесподобной
Открывает венчик мотыльку.
 
 
Царствие небесное – как лучик
Солнечный на мертвого лице,
Как сплетение холодных ручек
 
 
С тайной, разрешенной при конце,
С венчиком из белоснежных тучек,
С мыслью о прощающем Отце.
 

 
Кадмий, охра, золотые нитки
Мне нужны, чтоб написать платан,
Что роняет злато у калитки,
Как пиратов пьяный капитан.
 
 
Все б окончились наверно пытки,
Если б мог червонный филигран
Из души ронять я, как улитки,
В бесконечный синий океан,
 
 
Если б мог шуметь в таком брокате
Золотом на фоне белых туч,
Если б в солнца пламенном закате
 
 
Мог стоять, как он стоит могуч,
Если б звездам был я милым братом
И зажег глаза твои мой луч.
 

 
Что мы такое? Плесень на стене
От сырости и низменных речей,
Гнилая плесень на исподнем дне
Меж лабиринта мировых свечей.
 
 
Посмотришь, будто бы в кошмарном сне
Есть смысл, есть блеск загадочных очей
И божество в зеленой глубине:
Вблизи лишь запах цвели и мышей.
 
 
Так мы на каменной груди земли —
Как будто бы живой блестящий шелк,
Хоть все мы – призрачный узор в пыли.
 
 
Съедает время наш мятежный полк,
Как море поглощает корабли,
И в копошеньи нашем что за толк!
 

 
Как клубы пыли, млечные пути
Роят, в безбрежность тихо удаляясь.
Им также, видно, цели не найти,
Как мне, что мучаюсь, ни в чем не каясь.
 
 
В космической невидимой сети
Живем и мы за палисадом рая,
Но истины нам ввек не обрести,
Словами пестрокрылыми играя.
 
 
Всё – свет, движенье, творческий экстаз
Неведомой какой-то в мире силы,
Всё – груды вечности разбитых ваз.
 
 
И, на треножник свой воссев, сивиллы
Не скажут более, чем Божий глаз,
Сверкающий на дне моей могилы.
 

 
Сегодня снова разразилась буря
В склерозом взбаламученном мозгу.
И заметался я, главу понуря,
Как на Коцита мрачном берегу.
 
 
И бегал, сам с собою балагуря,
Как будто в устрашение врагу,
Страданье собственное омишуря,
Как арлекин оборванный в снегу.
 
 
И укорял я Бога за бессилье,
За страшные создания пробелы,
За то, что дал Он серафимам крылья,
 
 
А нам лишь саван для могилы белый,
Чтоб не могли, как облаков флотилья,
Колумбовы умчаться каравеллы.
 

 
В младенчестве боялся я бабая,
В ребячестве прожорливого волка,
На крыше филина, воронья грая,
Боялся, если в ставнях была щелка.
 
 
Боялся дифтерита-самурая,
Когда несло на лестнице карболкой,
Боялся ада и преддверья рая,
Всего, что не имело будто толка.
 
 
Боялся белых и боялся красных,
Как всех в степи спасительных идей,
Помимо слов Евангелья прекрасных,
 
 
Помимо сказок дивных для детей.
И в страхах жизнь моя прошла напрасных
Среди скользящих в сумраке теней.
 

 
Мне одинаково близки детали
И пламенные ожерелья звезд,
И я миры связую вертикалью,
Как будто бы возможен к небу мост.
 
 
Поющие меж парусами тали
И трелящий меж веточками дрозд,
Всё то, что мысленно мы облетали,
Тишайший даже за селом погост,
 
 
Всё это Божии для нас воскрылья,
Всё это рая чистый аромат.
Мы лучезарные имеем крылья,
 
 
Когда мы не фигуры лишь шахмат
И победим минутное бессилье,
Как запылавший через дождь закат.
 

 
Я не жил никогда действительности зельем,
Как все вокруг безрадостно живут.
Мятежный дух горел в тщедушном теле,
И сердце оплетал незримый спрут.
 
 
И, лежа на пылающей постели,
Я бороздил пиратом моря грудь
Иль на крестовой легкой каравелле
К Святой Земле держал с Готфридом путь.
 
 
Я был отважный часто полководец,
И реформатор, и сухой аскет,
Что выводил из рабства свой народец,
 
 
Что истины искал обманный свет,
И за тюремным жил окном в свободе
Иллюзиями, как живет поэт.
 

 
Кто не живет с космическою дрожью
В пыли неумолимых в небе звезд,
Кто не колышется ритмично с рожью,
Что окружает золотом погост,
 
 
Кто не стремится духом к Царству Божью
И радужный себе не строит мост,
Кто жалкой лишь действительности ложью
Живет, как будто жизнь – великий пост, —
 
 
Тот только червь, виющийся по пыли,
Что жаждет глубже закопаться в грязь:
Не для него корабль мы оснастили,
 
 
Как Одиссей, чтобы вернулась связь
С безбрежностью от белоснежных крылий
И крестная окончилась бы казнь.
 

 
Болен. По щекам катятся слезы.
Но я мысленно ищу дороги
Через горы, где пасутся козы,
Где на шест овчар оперся строгий.
 
 
Похоронные вверху плерезы,
Молнии, как пламенные доги,
Но я жажду вновь метаморфозы,
И несут меня к вершинам ноги.
 
 
Там за лучик ухвачусь я звездный,
Что связует млечные пути:
Я устал от жизни невозможной,
 
 
Нечего мне больше соскрести.
Лик Отца меня манит тревожный,
И к Нему я должен путь найти.
 

 
Жизнь человека или жизнь улитки,
Не всё ли это, в сущности, одно?
Она ползет не далее калитки,
Он облетает землю, но равно
 
 
Они подвержены житейской пытке
И бьются о тюремное окно.
Она прядет серебряные нитки,
Он – белое загадок полотно.
 
 
Ее сожрут голодные крестьяне,
Его уложит Смерть в сосновый гроб.
Но в безбережном синем океане
 
 
Поэта лишь высокий жаркий лоб
В непроходимом солнечном тумане
Космический испытывал озноб.
 

 
Ты слышишь ли, как утекает время
В безбрежности лазоревый бассейн,
Через мое струясь седое темя,
Как многоводный синеструйный Рейн?
 
 
Оно уносит пустоцвет и семя,
Будь ты хотя б от юности келейн,
Носи хотя б юродивого бремя,
Будь как Франциск Ассизский тиховейн.
 
 
Вот, вот оно твою обмыло кочку,
Вот плещется уж по твоим ногам,
Как там ни приникай лицом к цветочкам.
 
 
Я чувствую по мраморным шагам,
Что золотому улететь листочку
Пора к давно отверженным богам.
 

 
Как листья желтые на древе жизни,
Мы осыпаемся в сырой овраг,
Где нас слепые пронизают слизни
И холодящий гнилоглазый мрак.
 
 
Я – лист последний на семейной тризне,
Никто за мною не поднимет стяг,
Но никакой не слышу укоризны
Ни от кого я: жизнь – всеобщий враг.
 
 
Я пляской одержим святого Вита,
Как золотой дрожу я филигран,
Но ни врача не нужно, ни левита.
 
 
Я слово сам сочу из сотни ран,
И рая дверь мне широко раскрыта:
Я верил в Тору Духа и в Коран.
 

«Амазонские сонеты» (1949 г.)

 
Мы были молоды, и мы летели
Куда-то на громадном самолете.
На мягких креслах рядышком сидели,
Глядя в окошко сонно, без заботы.
 
 
Внизу на упоительной пастели
Синели реки, зеленели соты
Полей и прерий, и озер купели,
И лес, как марширующие роты.
 
 
Кой-где, жемчужные как будто низи,
Полдневные в лазури облака,
Но никаких предвидимых коллизий.
 
 
Моторы безупречные пока,
Как наше сердце, бились, только ближе,
И не дрожала кормчего рука.
 

 
Вдали синели в дымке Кордильеры,
Вблизи сквозь лес змеилась Амазонка,
Где в джунгле жили жуткие химеры,
Где эхо, как Эола арфа, звонко.
 
 
И не было ей ни конца, ни меры,
И безустанно плавная шла гонка
Громады зыбкой в дымчатые шхеры,
Где спали карго черные и джонки.
 
 
Мы с алюминьевой меж туч стрекозки
Зеленые провалы созерцали
Чрез круглые зеркальные окошки.
 
 
Магнетизировали душу дали,
Как бедных птиц – глаза застывшей кошки,
И мы не радовались, не страдали.