Текст книги "Столб словесного огня. Стихотворения и поэмы. Сборники стихотворений. Том 1"

 
Все возрождаются весной деревья,
Как ни были б они уже стары.
Так почему ж и мне в дни лихолетья
Не выпустить побегов из коры?
 
 
Меня срубили, только пень остался,
Покрытый трутом и атласным мхом,
Но под землей клубок корней не сдался,
И изумруды в дереве сухом.
 
 
Они откроются, взовьются ветки,
Как пастырей кривые посошки.
На дудочки их летом срежут детки,
Иль странницы на новые клюки.
 
 
И соловей слетит залиться трелью
При томном свете лучезарных звезд,
И приобщусь я вешнему веселью,
И снова весь перерасту погост.
 

 
Бог в каждой колыбели возрождается
На страсти новые и новый крест.
Голгофа никогда не прекращается,
Распятия по всем холмам окрест.
Немного есть пророков и поэтов,
Но мучениками хоть пруд пруди:
У всех пустынников-анахоретов
Лонгиново копье торчит в груди.
И Богу нравится страдать в атоме
Одушевленном на больной земле:
В поэтов воплощается Он томе
И в певчей птицы радужном крыле.
Нет ни добра, ни зла, всё – привидения,
Всё – переменчивые облака,
Но Божье всюду видно отражение,
И Зодчего великая рука.
 

 
Душе пора освободиться
От жалкого гнезда давно:
Она, как полевая птица,
Летит в раскрытое окно.
Она, как жаворонок в небе,
Ликует, цепи оборвав,
Она в духовном только хлебе
Находит жизненный устав.
Внизу родная степь без меры,
Шуршащая на ветре рожь,
Идейные внизу химеры,
Кровавая равенства ложь.
Но здесь над облачною пряжей,
Меж ореолами лучей
И тысячью эремитажей,
Всё дух, что навсегда ничей.
И щебечу я от свободы
На бессловесном языке,
Как сын излюбленный природы.
И слезы льются по щеке
У путника от умиленья,
Что по проселку, весь в пыли,
Плетется в бедное селенье,
Едва приметное вдали.
 

 
В саду у нас, в посаде Шабо,
У устьев сонного Днестра,
Где соловьями пели жабы,
Стояло три богатыря
Волошских в камышах лимана.
Лет по пятьсот им было всем:
Еще в правленье Солимана
В прибрежный тучный чернозем
Их посадили с верой турки.
И, как зеленые мечети,
Они играли с небом в жмурки,
И в тучи погружали ветви.
Сиденья шаткие как троны,
Шатры надежные и в дождь,
И гнезда наверху вороньи,
Где жил какой-то черный вождь.
А осенью в кулак орехи
Катились в сочную траву,
И золотые их доспехи
Шли на военную игру.
Мальчонком я избрал их в боги
И, как язычник, почитал.
Я поднимался в их чертоги
И Вальтер Скота там читал,
Читал Жюль Верна и Майн-Рида
И жил как Кожаный Чулок,
И не было прекрасней вида
На черноморский мой мирок.
Сперва вороны сторонились
Меня и с граем улетали,
Потом мы постепенно сжились
И добрыми друзьями стали.
Они мне позволяли даже
В гнездо колючее глядеть,
Не каркая как прежде в раже,
И воронятам песни петь…
Эх, детство, детство золотое,
Куда тебя Бабай унес?
Воспоминанья лишь святого
Остался солнечный утес.
Там мысленно сижу в рогатке
Я исполинской на орехе,
В зеленой сказочной палатке,
Мечтая о морской потехе.
И ветер ласково качает
Могучих витязей, как мачты,
Сны на ушко мне навевает…
Всё снова хорошо, не плачь же!
Я снова маленький шалун
И все друзья мои воскресли,
И море парусами шкун
Покрыто, и бабуся в кресле
Сидит с чулком, и край родной
Есть у меня, и горизонт
Неискрыленный за косой
Песчаной, где бушует Понт…
 

 
Солнце каждый день заходит
В синий за морем чертог.
Все – невольники в природе,
Даже Вседержитель Бог.
Неустанно, безутешно
Создает Он звезды в мире,
Но всё созданное грешно,
И на поминальном пире
Вечно страждет наш Родитель,
Плоти суетной Зиждитель.
Я, как солнце, также в море
Каждодневно захожу,
И себе опять на горе
Над стогами восхожу,
Сгнившими на поле чистом,
Где грачи псалмом речистым
Повелителя встречают
И трагичным граем грают.
 

 
Мы в Лувре перед Иоанном
Энигматичным Леонардо,
В пятнистой шкуре леопарда,
С перстом, простертым к Божьим ранам.
Ты на него похожа странно,
Как будто бы его двойник,
Или модель, сюда нежданно
Явившаяся на мой крик.
Мы оба смотрим с изумленьем,
И я блаженно поражен
Нежданным этим совпаденьем,
Хоть издавна мне дорог он.
Да, я тебя любил уж тайно
Извека, зная, что Господь
Пошлет тебя ко мне случайно,
Чтоб не свалился я исподь.
И это подлинный портрет
С твоей загадочной улыбкой,
Другой такой на свете нет:
Звучат в ней ангельские скрипки.
Ты прислана мне на подмогу,
Чтоб мог я написать псалтырь
И оправдать творенье Богу,
Уйдя в духовный монастырь.
В тщедушном подвизаясь теле,
Я обвиваюсь, словно плющ,
Вокруг тебя, и ты в весельи
Словесном мне дороже туч.
Кто знает, что мы и откуда?
Но тысячи метаморфоз
Свершили мы для песен чуда
Меж терниев и вешних роз.
 

 
Я мысленно чудовищный полип,
Прозрачный, как источника вода.
И руки у меня, как ветви лип,
Простерты в бездну неба навсегда.
 
 
Они длиннее солнечных лучей,
Они подвижней ласточки крыла,
Они острей дамасского меча,
Они пронизывают, как стрела.
 
 
Они ощупали светила все,
Насквозь пронзили мрачное ничто.
Давно познали мир во всей красе,
Играя с Богом в страшное лото.
 
 
Но Бог не виден в сумраке нигде,
Хоть чувствую Его повсюду я.
Ведь сам незрим в болотной я воде,
Как чудо странное небытия.
 

 
Солнце строит мост червонный
Из безбрежности ко мне,
И по нем, как опьяненный,
Я бреду в вечернем сне.
Облегчив свой мозг от яви,
Мне не стоит ничего
Зашагать чрез веер павий
Моря синего в Ничто.
Мост червонный Архитектор
Строит для таких, как я,
Уходящих в звездный спектр,
В точку схода бытия.
Как Христос хожу по водам,
Хоть и нет вблизи Петра.
Некого спасать по ботам,
Сам я скроюсь до утра.
Мост в безбрежность перекинут,
А туда мне не дойти,
Но я не погрязну в тине
На червонном том пути.
Дай мне руку, лишь тебя я
Над волнами удержу,
Лишь тебе благословляя
Край родимый покажу.
 

 
Светила – Божии иероглифы,
Но только мудрецам их не прочесть:
Лишь Ангелы читают этих мифов
Таинственно светящуюся весть.
 
 
Как сказочные мы несемся грифы,
Покинув рая голубой насест,
Но мы не обошли мистерий рифов,
И рока нас уничтожает месть.
 
 
И всё ж когда-нибудь прочесть этрусков
Надеемся мы пламенную вязь:
Нет тайн для праведных поэтов русских,
 
 
Презревших жизни пагубную грязь.
Их не удержишь между граней узких,
Они с Всевышним восстановят связь.
 

 
Как сонатина детская Моцарта,
Играют заплески на клавесине.
Вокруг географическая карта:
Земля коричневая, берег синий.
 
 
Уж кораблей нет резвого штандарта:
Лишь перламутровая рябь в пустыне,
Да свечечки, что без азарта
Горят, как на иконе Божья Сына.
 
 
Adagio. Andante после Scherzo.
Всё бисер, жемчуг, сладостные трели,
Всё упоенье для больного сердца,
 
 
Всё радость, как бы мы ни постарели,
Как ни зияла бы гробницы дверца:
Веселье масляничной карусели.
 

 
Луна, ведомая на казнь весталка,
Покрыта погребальною фатой.
Жрецы бредут, как траурные галки,
За ней немой торжественной гурьбой.
 
 
Меж бледных звезд, как черная фиалка
Она в страницах Библии святой,
И несказуемо ее мне жалко,
Плывущую как будто на убой.
 
 
Умолкло всё от лунного затмения,
Как перед краем собственной могилы.
Нет больше на волнах вдали свечения,
 
 
Лампары рыбаков чадят без силы,
И сам я, пробудясь от сновидения,
Шепчу слова зловещие Сивиллы.
 

 
Я одинок, как звезды одиноки,
Кружащиеся в бездне мировой,
Но ты со мной, и не пугают сроки
Меня в пустыне, и гиены вой.
Любовно под руку ведешь меня ты
К трагической небытия развязке,
И вижу я вдали Отца палаты,
И излучаю радужные сказки.
И всё милей изъяны мне природы
И старческие на челе морщины,
И небывалая в душе свобода,
И на устах геройские былины.
В твоих очах священны отраженья
Деталей сокровенных естества,
И драгоценны все мои мгновенья,
Как будто бы я лучик божества.
С тобой никто не нужен мне на свете,
Как будто я последний человек
На выгоревшей от греха планете
Меж вспять потекших на вершины рек.
С тобой под самым деревом познанья
Не вопрошаю я уж о земном:
Ты для меня основа мирозданья,
И я живу осуществленным сном.
 

 
Средь шпажных трав и низкорослых ив
Есть островок покинутый в лагуне.
Чуть виден он меж волнами в прилив.
Но там спасались при свирепых гуннах,
 
 
Там выстроили храмы среди нив,
Где Богоматерь синяя в трибуне
На фоне золотом, как вещий див,
Стоит на каменной в болоте шкуне.
 
 
Теперь там бродят на ходулях цапли,
И кулики гнездятся в камышах,
Теперь там чайки белые, как грабли,
 
 
Клювами рыбок скородят в волнах.
И слезы у меня текут по капле:
Я вижу Понт родимый мой в мечтах.
 

 
Материя – окаменелый дух,
Уставший от бесплодного блужданья.
Покой небытия ему как пух,
Как передышка в мире от страданья.
 
 
Но кончится окамененье вдруг,
И снова начинается созданье,
И пламенеющий в безбрежном круг,
И безнадежное самосознанье.
 
 
Материя окаменевший бюст
Отриколийского в земле Зевеса.
Вот-вот из мраморных раздастся уст
 
 
Стихийная космическая месса,
И мир не будет безнадежно пуст,
И разорвется синяя завеса!
 

 
Никакие мне речи земные
Не волнуют усталую душу,
Я мелодии знаю иные,
Я союза с Творцом не нарушу.
 
 
Ни загадки рожденья, ни смерти
Никогда нам умом не постичь.
Мы пыльца ведь в немой душеверти,
Все мы – в мраке ослепнувший сыч.
 
 
Я достаточно знаю о небе,
Чтобы мудрость земную презреть
И, об ангельском думая хлебе,
Между звезд лучезарных гореть.
 

 
В узенькой уличке,
Временем съеденной,
Стены высокие,
Стены старинные
Башен дворцовыих,
Домиков башенных.
Арки романские,
Глыбы нетесаных
Камней циклоповых.
Львы над воротами,
Столбики под небом.
Сумрачно, призрачно,
Строго, воинственно
Люди настроили
Века сурового.
Солнце ласкает всё
Пальцами жаркими,
Чистое золото:
Где прикасается,
Жизнь начинается
В мертвенных камушках,
Маски трагичные
Вновь ухмыляются.
Пахнет конюшнями,
Пахнет гаражами,
Складами темными,
Сыростью пряною.
Люди как тени все,
Тенью возрощены.
Только с тобою мы
Смотрим как в праздники,
Рады и солнышку,
Рады и призракам
Века железного,
Рады и уличке
Города-крепости.
Глянь, в подворотне той,
В сумраке дворика,
Нимфы с сатирами,
Мшистые, мокрые,
Вновь лобызаются,
В пурпуре призраки
С лестниц спускаются.
Сами, как призраки,
Дышим на ладан мы,
Сами мы в пурпуре
Солнца купаемся.
Солнце меж пальцами,
Словно на мраморе,
Солнце в очах твоих,
Солнце в губах твоих!
Что ж, поцелуемся
В уличке дантовской!
Времени нет уже,
Вечность пришла уже:
Век иль мгновение,
Всё – сновидение.
 

 
Ветер воет, как упырь, в камине,
Ветки хлещут воздух с вожделеньем,
В небе нет фиалок и в помине, —
Жизнь проходит жутким сновиденьем.
Под платанами везут кого-то
В раззолоченном автомобиле.
Провожающие чрез болото
Шлепают, закутавшись в мантильи.
Похоронных это день процессий:
Всех моих в такие дни возили
В глине красной зарывать в Одессе, —
Как гондолы, гробики их плыли.
Кто в шкатулке? Скучно думать даже!
Может быть, я сам попал в кокон,
Не заметил бы никто пропажи…
Чуть доносится сквозь дождик звон.
Скучны все концы людских трагедий,
Скучно, ах, как скучно умирать.
Облак ладана, раскаты меди…
Лучше б вовсе не рождала мать!
 

 
Пустынен сад. Скамеечки пусты.
Ни деток, ни печальных стариков.
В постельках черных спят еще цветы,
И желтоклювых не видать шпаков.
Затишье жуткое царит в природе
Меж двух циклонов из заморских стран.
Ни облачка на блеклом небосводе,
Но страшных сколько у деревьев ран.
Там повалилась черная свеча,
Там ствол могучий надвое расколот
От крестоносца будто бы меча,
И меж кустов прошел Борея молот.
Но липы обнаженные бодры,
Недалеки ведь чудеса весны:
Для новой изумрудовой игры
Они уже готовиться должны.
А травка – веницейский сочный бархат
Меж урагана неповинных жертв,
Как мантия святого патриарха.
Она упрямо верит, что не мертв
Никто в людьми покинутом саду,
Что воскресение совсем вблизи.
И сам меж листьев желтых я бреду,
Как будто бы я с вечностью в связи.
Довольно солнечного мне луча,
Чтоб в тысячу я первый раз воскрес,
Как каждая на пинии свеча,
Как обнаженный беспорфирный лес.
 

 
Я видел Бога в образе дождя,
Струившегося по окошкам шибко:
Он плакал снова, землю обойдя,
В плаще из туч, всклокоченный и зыбкий.
 
 
Я в темноте глядел на мир извне,
Где было бурно так и неуютно,
Где черные полипы, как на дне,
Хлестали воздух, воя поминутно;
 
 
Где люди, как бездомные собаки,
Брели вдоль стен, закутавшись в отрепья,
Где на кладбище грызли вурдалаки
Теней забытых черепа, свирепо.
 
 
Но дождь был чист, как все людские слезы,
Алмазной скатертью сокрыл он мир,
Чтобы за ней воображались розы
И меж шипами их весенний пир.
 
 
То Бог свое оплакивал творенье
И от меня скрывал его изъяны,
Чтоб я писал Ему стихотворенья
И врачевал гноящиеся раны.
 

 
Все идолы рассыпалися в пыль:
Бог Ра, Зевес, Свобода и Наука,
Остался только полевой ковыль,
Да пожирающая душу скука.
И я, как все земные существа,
Не знаю ничего о смысле жизни,
О замысле сокрытом божества
На никому ненужной вечной тризне.
Я в солнечную радуюсь погоду,
В туман и стужу хоронюсь в дупло,
Подобно всякому лесному сброду,
И жизнь тогда неслыханное зло.
Я не гордился никогда рассудком
И никого не тщился поучать,
Я смолоду к судьбы привыкнул шуткам
И потерял еще ребенком мать.
Теперь я верю только в ласку солнца
И мыльные пускаю пузыри:
Словесный я среди развалин бонза,
Огнепоклонник, Ариэль зари.
Меня запрячут, как бродягу, в ямку,
Как перестану небо я коптить:
Я перетер уже бурлачью лямку,
И Парку упросил обрезать нить.
Господь сваял меня из липкой глины,
И глиной я опять в могиле стану,
И из меня восстанут исполины,
Стремясь к бушующему океану.
 

 
Как маятник свой вечный полукруг
Описывает вправо и налево,
Так я с кошевкой, что мой верный друг,
Кружусь вдоль площади унылой чрева.
Мне кланяются вежливо торговки:
Я верный и почтенный их клиент,
Я вежлив с ними, хоть они плутовки
И заманить хотят меня под тент.
Всё это странно связывает с миром,
Хоть сам я очень, очень далеко,
И ни к каким уже земли кумирам
Меня приворожить не так легко.
Мне яблоки напоминают детство,
А мандарины агригентский храм,
Пучки моркови – кроликов соседство,
А помидоры – на Яйле байрам.
Не будь воспоминаний, я б расплылся,
Как облак, проплывающий под солнцем,
Й верно уж никто б не спохватился,
Что кто-то вдруг исчез перед оконцем.
Одна осталась бы в пыли кошевка,
И подобрал бы бедную торгаш,
И испугавшись вскрикнула б торговка:
– Увы, исчез профессор старый наш! —
 

 
Вдруг закружилась голова сегодня,
Когда я деткам покупал подарки,
И я, подумав, что то глас Господень,
Поспешно вышел из-под темной арки
На площадь и нагую обнял липу,
Что как коралловый ушла полип
В свинцовых туч клубящуюся кипу,
И к ней, как плющ беспочвенный, прилип.
Она была сырая, словно слезы
Текли по спящему ее стволу,
Но я и сам уж ждал метаморфозы
И непричастен стал земному злу.
И вдруг я начал с деревом сливаться
В одном неудержимом ввысь стремленьи,
Из ветки в ветку, чтобы закачаться
В ритмично кланяющемся движеньи.
И скоро был я в крайних летораслях,
В корнях подземных и воздушных почках,
Как будто бы лежал в Христовых яслях
И с звездами шептался в темны ночи.
И страх прошел вдруг головокруженья,
В груди возликовал духовный стих,
И я вернулся в область песнопенья
И, примирившись с божеством, затих.
 

 
Создатель дал мне очень долгий век,
Чтоб на Его я восхищался мир,
Но я, мятежный, жалкий человек,
На звездный захотел подняться клир,
Чтоб первую играть и в небе роль
И, как по нотам, естество читать,
И каждый знать на небесах пароль,
И с тайны каждую сорвать печать.
И вот, как жаба, шлепнулся я в грязь,
Никак не выползть на листы нимфей,
И с небом навсегда порвалась связь.
И я в трагедии не корифей,
А собственный пытливый лишь хирург,
Что в язвах ковыряется своих,
Законодательствуя как Ликург, —
И торжествует преисподний лих.
 

 
Над головой торжественна лазурь
Небесная, как свод вселенной храма.
Дрожит в деревьях отголосок бурь,
И горностаем гор покрыта рама.
Полярная не по душе мне стужа,
И я гляжу на мир из-за окна.
Как зеркало внизу застыла лужа,
И отразится в нем сейчас жена.
Я без нее корабль в ночном тумане
Без лебединых крыл и без руля,
И царством кажется мне Аримана
Проклятая Создателем земля.
Когда она появится нежданно
Из полосы вечернего тумана,
В душе моей засветит солнце вдруг,
И спрячется в углу опять испуг.
От юности до старости глубокой
Она вела меня штурвалом глаз.
Я рядом с ней не странник одинокий,
А в мраке адском блещущий алмаз.
 

 
Стоят вокруг овального бассейна
Громадным кругом голенькие липы,
В лазури отражаясь тиховейно,
И ветви тянут в небо, как полипы,
Как черные подводные кораллы,
Как кружева на худенькой инфанте.
И краски неба изумрудно-алы,
Как на заре романские аканты.
Гляжу на сочетанье черных веток
И сам тянусь холодными руками,
Как мученик из подземельных клеток,
Тянусь, чтоб побрататься с облаками.
Чем хуже я холодных, зябких липок,
Чтоб не врасти мне в золотое небо?
В душе моей сто тысяч древних скрипок,
И все они поют на дне вертепа.
А сам я так безмолвен, бестелесен,
И весь дрожу, как зимородка трель.
И мир мне, и вселенная уж тесны,
И дух мой ледянистая свирель.
 

 
Барочный всадник – черный силуэт
Над мрачной массой городских ворот.
Малиновый студеный льется свет
В чудовищно раскрытый черный рот.
Стекло бассейна – алый холодец,
Где плавают суденышки из пробок,
Оставленные в стужу наконец
Детишками средь жестяных коробок.
Деревья – черный в золоте коралл,
А фонари чернильный эшафот:
Повешенных уже палач убрал,
Заутра лишь другой плотон придет.
Пустынна площадь. Только я один
Перехожу ее, ночная тень,
Мечты и Бога жалкий паладин,
Презревший суетливый, жалкий день.
Как Дон-Кихот, мой черный силуэт
Перерезает неба померанцы,
Но Россинанта подо мною нет,
Как нет оруженосца Санчо Панцы.
 

Из «Вертикалей» (1953 г.)

 
Мильярды светолет, мильярды звезд,
И на пылинке звездной я, букашка,
Ползу через космический погост
И песнь пою меж терния, как пташка.
Зачем они, как светлячки в пространстве,
Всё кружатся в неизмеримой бездне?
Зачем я сам на звездное убранство
Гляжу с восторгом, атом бесполезный?
Зачем проходят в муках поколенья
Ничтожных и кровавых муравьев,
Как облаков клубящиеся тени,
И страждет на навозной куче Иов?
И смысл какой в мучительных вопросах,
Когда заведомо ответа нет?
И ни к чему мой страннический посох
И излученный гениями свет.
Вселенная видна и из окошка,
Громадность, безнадежность, рока гнет,
И никакая звездная дорожка
Мятежный дух к Отцу не приведет…
Как пусто всё, как холодно, как жутко,
Как безразличны муравьи друг другу.
Чудовищная эта бездна шутка,
Где место лишь смертельному испугу.
Но как нам жить? Лишь стоя на коленях
Перед лицом возлюбленной своей,
Лишь отражая душу в песнопеньях
И в глубину глядя ее очей.
Бог есть Любовь для наших душ смятенных,
Она преображает весь испуг, —
Вся истина в слияньи уст блаженных,
Магический она в безбрежном круг.
 

 
Две низи уходящих фонарей,
Как жемчуга в полуночном тумане.
Река меж ними, разъяренный змей,
Бушует, словно волны в океане.
И мы глядим со страхом с парапета,
Как мечется рассвирепевший зверь,
Искрящийся от призрачного света,
Бурлящий хоровод ночных химер.
Так необузданно проходит время,
Несметный ряд мучительных веков,
И чувствуешь тяжелое их бремя,
И не сорвать заржавленных оков.
Борьба с пространством для души возможна,
Но с временем напрасный это труд:
Оно проходит властно, непреложно,
И мы всегда одной ногой лишь тут.
Не выходи на деревянный мост,
Не простирай навстречу змею руки:
Чешуйчатый, манящий там погост
И новое хождение по мукам.
Смотри, стальная скатерть чрез плотину
Несет овец, деревья, вздутый труп,
Несет иллюзии твои как тину,
С уступа безвозвратно на уступ.
Всё перемолотое поколенье
Твое – в чешуях гада жуткий блик,
Оно живет в зловещем отраженьи,
И грохот волн покрыл ужасный крик.
Прижмемся же тесней друг к другу,
Сольемся побелевшими устами,
Не поддадимся времени испугу,
И будем жить бесплотными мечтами.
Вне времени теперь мы и пространства,
Хоть волны нас почти смели в Хаос,
И нет у нас надежнее убранства,
Чем умиленье от горючих слез.
Мы две духовные в ночи былинки,
Влюбленные друг в друга навсегда,
Две уносимые в Хаос пылинки,
Но мы как солнце светим иногда.
Жизнь мотылька одно мгновенье,
Но в ней великий символ бытия,
И мы сильнее жуткого теченья,
Сметающего наши жития.
 

 
Как холодно. Наверно, на нуле.
Деревья хлещут в сумраке как розги.
Я исчезаю в полуночной мгле,
И лишь в мозгу моем болящем блестки.
Над головой сверкающие грозди
Необычайно ярких зимних звезд,
И на пустынном мировом погосте
Я – затерявшийся случайно дрозд.
Ни на земле, ни в небе нет уюта,
Повсюду леденящий душу мрак,
Уж залита на корабле каюта,
Засыпан снегом темный буерак.
Что я, что в склепе плоская мокрица,
Что звезды дальние, не всё ль равно?
И сказочная райская Жар-Птица
Когда-нибудь покатится на дно.
 

 
Меня гнетет туманный день
В последних числах января.
Мир за бортом немая тень,
На дне остались якоря.
По дну волочится лишь цепь,
Нет почвы для железных лап.
Хотелось бы увидеть степь,
Но сорван непогодой трап.
Хотелось бы увидеть рожь,
Зыбящуюся вдоль дорог,
Но смертная охватит дрожь,
Как вынырнет вдали острог.
Хотелось бы найти в степи
Хоть кости верного коня…
Эх, полно, друг мой, лучше спи
Еще три века и три дня!