Текст книги "Столб словесного огня. Стихотворения и поэмы. Сборники стихотворений. Том 1"

Волчок

 
Давно волчком кружусь я по паркету
И литании вздорные жужжу,
Как подобает нищему поэту,
Но сказок никому не расскажу.
 
 
Вокруг шкафы, комоды, места нету
Для заводного пестрого «joujou», —
Я уж устал кружиться зря по свету,
И ни на что любовно не гляжу.
 
 
Но всё же силы нет остановиться,
И одержим я кантиленой весь,
Как над волнами реющая птица:
 
 
Я странная из настроений смесь,
Ненужная я в мирозданьи спица,
И от падений потерял всю спесь.
 

Канун

 
Сквозь дымку зимнего я вижу дня,
В тумане сизом, мухоморы крыш,
И силуэт промерзшего коня,
Жующего солому и камыш.
 
 
И сумерки в сознаньи у меня…
Мне на мансарду хочется в Париж,
Мне хочется словесного огня,
Мне хочется с тобой на Агармыш.
 
 
Что в наступающем году найдем?
Смерть? Новую всемирную войну?
Всё может вспыхнуть атомным огнем,
 
 
И канем мы к расплавленному дну…
Дай посох, Антигона, мы пойдем
Опять встречать молитвенно весну!
 

Предвешний день

 
Серебряные дымчатые тени.
В них солнца розовый плывет фонарь.
Платанов ветви лиловей сирени.
На крышах мшистая алеет гарь.
 
 
Прохожие – как черные виденья,
Но нежится уже на солнце тварь.
Хотелось бы опять размять колени,
Паломничать хотелось бы, как встарь,
 
 
Хоть все и перевиданы святыни
Давно на переторенном пути.
И даже купол неба бледно-синий
 
 
Нас не манит, где Бога не найти.
Давно мы слепнем от ума гордыни,
Как вылезшие из норы кроты.
 

Хроматическая гамма

 
Несметный ряд истлевших поколений.
За пирамидами дремучий лес.
Орангутанги. Крокодилов тени.
Ихтиозавры с шеей до небес.
 
 
Медузы зыбкие. Всё это – звенья,
Всё это – предки, а вначале – бес.
Но стерся след. Остались привиденья:
С амебой у меня контакт исчез.
 
 
Я только я, и я стремлюся к Богу
В лазурные космические вены,
И вижу я к Нему верней дорогу,
 
 
Чем к инфузориям в жемчужной пене.
И мне вина не нужно на подмогу,
Чтоб видеть рая голубые стены.
 

Бог

 
С младенчества я находил лишь в Слове
Тебя, – повсюду сокровенный – Бог!
Лишь в красоте – Твоя первооснова,
Других нигде не видел я дорог.
 
 
Я видел след, по временам суровый,
Твоих волны касающихся ног,
Но разобрать мелодии терновой
В явленьях естества никак не мог.
 
 
– Мой милый сын, в Моем ты грелся солнце,
Моей ты звездной мантией покрыт,
Меня ты видел в претворенной бронзе,
 
 
На дне морском Мой синий глаз сокрыт,
Из тучи Я сиял в твое оконце,
В душе твоей – следов Моих магнит!
 

Поэзия

 
Поэзии – тепличного растенья —
В застенках жизни не найти нигде:
Неведомо, зачем стихотворенья
Рождаются, как волны на воде.
 
 
Поднимутся на краткое мгновенье,
Как борзый конь на золотой узде,
Низринутся на скалы-привиденья,
И вновь исчезнут в голубой слюде.
 
 
Кому они нужны? Да никому,
Поэта сердцу разве одному,
Да ветру, что катит сухой бурьян
 
 
И воет меж кладбищенских крестов:
Он наши песни унести готов,
Как облака, в забвенья океан.
 

Ничто

 
Вначале было мрачное Ничто,
Потом глаза открылися для света,
Но всё проваливалось в решето,
Лишь в пятна разноцветные одето.
 
 
В конце такое ж смутное Ничто —
С померкнувшим виденьем Параклета,
И брошенное на столе лото, —
Загадка песенки уже допетой.
 
 
Начало и конец, как рукавицы,
Спадают с рук – и нету ничего:
Уносятся куда-то перья птицы,
 
 
Синеет где-то в небе Божество,
Но нет уже ненужной мира спицы,
И всё, как камень гробовой, мертво.
 

Витрина

 
Я, как дикарь, любуюсь на витрины,
Где зимние расставлены цветы.
Там астры, хризантемы, георгины,
Там орхидей прожорливые рты.
 
 
Гвоздик пылающих полны кувшины,
Вот чайных роз душистые черты:
Всё уцелевшее от злой судьбины,
Всё – закрепленные стихом мечты.
 
 
Вокруг туман, сырой асфальт и слякоть,
И под зонтами восковые лица,
Как алебастр или ржаная мякоть.
 
 
А здесь в окне роскошная теплица
С красавицами, что не могут плакать,
И я меж них, как Феникс, рая птица.
 

Во сне

 
Я много лет маячу на холме,
Меж озверевших и безбожных толп,
Как молчаливый телеграфный столб
С гудящей проволкою в вышине.
 
 
Но лишь засну, я отдаюсь волне,
Где без законов точных и без колб,
Свой поэтический свершаю долг,
Как птица Феникс на живом огне.
 
 
Корабль воздушный прилетает мой,
И море я безбрежное пашу
Вселенной всей – лучисто-золотой, —
 
 
И воздухом бессмертия дышу,
Как цветик синий дышит над рекой,
И, как камыш, сгибаюсь и шуршу.
 

Елей

 
Тебя люблю я больше всех на свете,
Ниспосланный мне Серафим-Хранитель,
И нет иных мелодий у поэта
Чем те, что ты внесла в его обитель.
 
 
Мне дороги – нет слова! – тучи эти,
Волна морская и Христос Спаситель,
И степь понтийская с неволи цепью,
И каждый в ней подножный скромный житель.
 
 
Но без тебя всё было бы мертво,
Как позабытый всеми мавзолей,
И не воскресло б в сердце Божество,
 
 
И не любил бы я родных полей,
И всё мое потухло б естество,
Как свет лампад, где выгорел елей.
 

Голоса

 
Уже с младенчества я верил в Духа,
Наставника воскреснувшей души,
И бабушка, библейская старуха,
Вела меня молиться в камыши,
 
 
Где доходило явственно до слуха —
О чем твердили в высоте стрижи,
Кружившая над головою муха
И меж осок скользящие ужи.
 
 
И всякий звук казался мне молитвой,
И сам себе я – распятым на крест.
Я не участвовал в кровавой битве
 
 
Созданий всех, грызущихся окрест,
Когда бродил среди глубоких рытвин,
Ища никем не оскверненных мест.
 

Плащаница

 
Громадная готическая арка,
И в ней каскады восковых свечей,
Пылающих торжественно и ярко,
Как золотой меж скалами ручей.
 
 
На темных стенах – Гадди патриархи,
На алтаре распятый Назарей,
Цветочные вокруг Него подарки,
И на коленях дряхлый иерей.
 
 
Как на море сверкающие блики,
Сиянье будто лунное вокруг.
И тысячи изжаждавшихся ликов
 
 
Простерты к символу вселенских мук,
И очи всех горят, как сердолики,
И к небу поднято сплетенье рук.
 

Ад

 
В аду всегда такой осенний день,
Бессолнечный, туманный, неизменный…
Нагое поле и сырые стены,
Да черная полуночная тень.
 
 
Татарники засохшие, и пень
Обугленный над пропастью геенны,
Терновники с ехидны липкой пеной,
Где гарпии вьют гнезда, как плетень.
 
 
И желтые меж беленой ростки,
Проросшие из проклятых семян,
Что алчут, смертной полные тоски,
 
 
Залитых солнцем радужных полян.
Но змеи отгрызают корешки,
И душит всё игольчатый бурьян.
 

Мятеж

 
Будь как звезды, будь как тучи,
Никогда не стой на месте,
Будь в Париже, будь в Сегесте,
Низвергайся с мрачной кручи!
 
 
Водопадом стань могучим,
И порывом в жизни тесной,
Птицей райскою прелестной,
Вязью сказочных созвучий.
 
 
Возмущайся против Бога,
Спящего глубоким сном,
Всей душой забей тревогу,
 
 
Чтоб проснулся Он, как гром,
Еговой проснулся строгим,
Иль твоим шальным пером.
 

Старый храм

 
Я сам в себя ушел, как в храм старинный,
Заполненный гробницами царей.
На алтарях задымлены картины,
В светильниках – прогоркнувший елей.
 
 
Но я люблю прошедшего руины,
Когда меж них ликует соловей,
Когда вокруг колышутся раины
И сам я – старый вещий чародей.
 
 
Я не горжусь уже собой, как прежде,
Когда искал в священном храме Бога,
Но я еще и в выцветшей одежде
 
 
Не потерял космического слога,
Не потерял в развалинах надежды,
Что дозмеится к Вечности дорога.
 

Крез

 
Пустынный на чужбине горный склон.
Меж круглых камешков журчит ручей,
Кораллом олеандров окаймлен.
И трелит в них блаженно соловей.
 
 
А на вершине жаркий ряд колонн, —
Дорийский храм, теперь уже ничей, —
Меж ними козы, слышен дальний звон —
Да я, слагатель суетных речей.
 
 
Где это? На картине Клод Лоррена,
Иль на эстампах желтых Пиранези?
Нет, – у меня в душе, когда на стены
 
 
Своей тюрьмы гляжу я безнадежно,
Не ожидая в жизни перемены, —
И на соломе я богаче Креза.
 

Кук

 
Я в детстве географию любил
Гораздо более других наук,
И днем, и ночью на постели, плыл
За тридевять земель, как храбрый Кук.
 
 
Затем в набат я социальный бил,
Заманивая в сети как паук,
И яростно в душе своей сверлил,
Чтоб Бога откопать из смертных мук.
 
 
Теперь, уже впадая снова в детство,
Стал на воздушной яхте, как Колумб,
Крылить в страну межмирья и безлетства,
 
 
С звезды к звезде среди алмазных клумб,
Где в бесконечности, моем наследстве,
Себе любой я волен выбрать румб.
 

Псалм

 
Куда б ни плыли мы через туман,
Я не дрожу, как трепетная лань:
Незримая божественная длань
Ведет меня чрез звездный океан.
 
 
Сирена не гудит, когда тартан
Я вижу крылья, выплывших на брань
Сквозь отмели и скал угрюмых грань, —
И я пою торжественный пеан.
 
 
Я неразлучен ныне с Божеством,
Как Моисей в зыбящейся пустыне:
Бог управляет кормовым веслом,
 
 
Ведя корабль к безбрежности вершинной,
И воскресают под моим пером
Моей души забытые святыни.
 

Игры

 
Зелень в парке – прямо из тубетки,
Зеленей болотного салата.
С пистолетами крадутся детки,
Всё – индейцы, лютые пираты.
 
 
Джунгля всюду. Ни к чему отметки,
Школы, проповеди для солдата!
Паруса важней, капканы, сетки:
Следопыты – все в саду ребята.
 
 
Это только взрослые мессии
Думают об исправленьи мира,
Распевая в храмах литании.
 
 
Игры детские – прыжки сатира,
Голоса они лесной стихии,
Продолженье творческого пира.
 

Влюбленный

 
Влюбленным в мир, хочу уйти я к Богу,
В тебя влюбленным, как больной эфеб,
Уйти с волненьем в дальнюю дорогу,
Где лучезарный проезжает Феб.
 
 
Что в том, что желчь сосал я понемногу
И горек был познанья черствый хлеб,
Что от острога я плелся к острогу
И тот же всюду находил вертеп?
 
 
Всё искупало творческое слово,
Всё искупала в мире красота,
Хотя тоска по ней – как путь терновый,
 
 
И нам видна она лишь со креста.
Несовершенен мир Твой, Иегова,
Для нас – поэтов, вследников Христа.
 

Привет

 
Среди домов – чугунные ворота.
Войди! Там липовая есть аллея,
Ромашки вдоль нее цветут без счета,
И тополи на страже зеленеют.
 
 
И все они приветствуют за что-то
Тебя вошедшего – как иерея,
И требуют подробного отчета,
О зимнем расставаньи сожалея.
 
 
Зеленая зыбящаяся братья,
Я не забыл о вас, но под дождем
Не мог я броситься в тенистые объятья.
 
 
Теперь мы вновь совместно заживем,
Избавившись от зимнего ненастья, —
И с вами вновь врасту я в Отчий дом.
 

Полдень

 
Жарко. Небо – раскаленный кубок,
Небо – гармонический орган.
Всюду тысячи червонных трубок,
Световой торжественный пеан.
 
 
Крыльев белых хочется голубок,
Чтоб оставить жалкий балаган,
Где – меж клоунов, наездниц грубых —
В цирковой стучу я барабан.
 
 
Жаворонок из понтийской степи
Я, попавшийся судьбе в силок:
Не стряхнуть заржавленные цепи,
 
 
Только глубже в недра тянет блок…
А давно уж петуха Асклепий
Взял с меня за Вечности цветок.
 

Земля

 
Для обитателей другой планеты
Земля – алмазный в синеве цветок,
Лучами солнца красного согретый.
И хочется им навести мосток,
 
 
Чтоб разглядеть вблизи цветочек этот,
Лазоревый безбрежности мирок,
Осуществляющий мечту поэта, —
И к Богу ближе стать, хоть на шажок.
 
 
Не стройте вы моста: здесь наяву
Живут чудовища слепые всюду,
Что никакому уж не верят божеству,
 
 
Что никакому не дивятся чуду.
Здесь я в пещере сумрачной живу,
В идей обглоданных зарывшись груду.
 

Этюд

 
Тысячелистник, молочай, чабрец
У берега засохшего ручья.
Отара тощих стриженных овец.
И на коне лохматом где-то я,
 
 
В степи таврической. Совсем юнец.
Ливрея мне не подошла ничья:
Лишь собственный я был всегда певец,
Стоящий в самом центре бытия.
 
 
Коня и след простыл. Степь далеко.
Тысячелистник только за окном —
Сожженный солнцем – отыскать легко
 
 
Над ручейком с заросшим тиной дном.
И Смерть со смехом шепчет на ушко,
Что я горбатый на чужбине гном.
 

Карнак

 
Великий Пан играет на сиринксе
Меж вдумчиво шуршащих камышей.
Кровавые аллеи спящих сфинксов.
Иероглифы пестрых пропилей.
 
 
Везде звероголовые картинки,
Направленный на солнце ряд очей,
Пурпурные цветочки на былинках,
Да солнечный пылающий елей.
 
 
Я не молюсь уже на крокодилов,
На ястребов, быков и обезьян,
На серафимов даже шестикрылых:
 
 
В твореньи Божьем я нашел изъян,
И скучно мне на рубеже могилы —
С кадильницей, курящей фимиам.
 

Кладбище звезд

 
У всякого начала есть конец,
Хотя бы через миллиард веков.
Потухнет бриллиантовый венец
Создателя, – как я уже готов
 
 
Померкнуть средь бесчувственных сердец,
Как рой побитых градом мотыльков,
Как соловей, безбрежности певец,
Пронзенный молнией среди шипов.
 
 
Очутимся мы на кладбище звезд,
Где царствует конечное Ничто,
Куда не нужен римской церкви мост,
 
 
Куда не заглянул еще Никто.
И всё ж о смерти миф не так уж прост,
Как на столе забытое лото.
 

Вначале

 
Вначале были облака и волны
И над волнами – раскаленный шар,
И бороздили всё трезубцы молний,
И в волнах пожиранья шел кошмар.
 
 
Не отягчали вод ни корабли, ни челны,
Лишь ветер разгонял струистый пар
И, как пастух, заботливости полный,
Бродил среди серебряных отар.
 
 
Ни островов, ни континентов черных,
Лишь бушеванье пенистых валов,
Да в небе купола мечетей вздорных,
 
 
Да ветра посвист, – ни ненужных слов,
Ни дел людских, безумных и позорных,
Ни высохших над урнами венков.
 

Смятенье

 
Смятенье в мире: идеалы сгнили,
Апостолы предстали палачами.
Мы задыхаемся давно в могиле —
С померкшими в отчаяньи глазами.
 
 
Шесть тысяч лет раствором кошенили
Мы красили плащи, чтобы плечами
Червлеными отличны быть от пыли,
И поражали недругов мечами.
 
 
По разу в век рождались и святые
Или поэты с ангельской душой,
И ореолы были золотые
 
 
Над их челом, но сорною травой
Покрылись их могилы, повитые
Колючками, – и мир нам стал чужой.
 

Гейзер

 
Небо – василек, засохший в книге,
Стрельчатых касаток светлый дом.
Феб, сжигающий поля, в квадриге
Объезжает страждущий наш холм.
 
 
Что мои железные вериги,
Что мой дух, смиряемый постом?
Никакие мысленные сдвиги
Не преобразят земной Содом!
 
 
Можно жить, как облак-оборотень,
Расплываясь в бледной синеве,
Можно день отпраздновать субботний,
 
 
Лежа в сеном пахнущей траве.
Но надолго ль будешь беззаботен —
С гейзером, кипящим в голове?
 

Сумерки на лагуне

 
Небо всё – расплавленный жемчуг,
Море всё – зыбящийся топаз.
Храмы выплыли из волн вокруг,
Паруса горят, как солнца глаз.
 
 
Черные гондолы пашут луг,
С длинных весел капает алмаз.
Замирает жизненный испуг,
Возрождается в душе экстаз.
 
 
Всё – неслышный, всё – беззвучный сон.
Даже стих – муранское стекло.
Тени меж коралловых колонн.
 
 
Всякое исчезло в мире зло,
Всё – как облачный вверху виссон,
Всё – как чайки белое крыло.
 

Венецейские цехины

 
Слава венецейскому цехину,
Выстроившему волшебный сон,
Слава и купеческому сыну,
Полюбившему леса колонн,
 
 
И готическую паутину,
И державных дожей славный трон,
И великолепную картину,
И художников родных сторон.
 
 
Никогда еще полезней злато
Не было истрачено никем,
Никогда прелестнее заката
 
 
Мир не видел, изумлен и нем.
Нет лучистей на земле броката,
Что скрывал бы немощь и ярем.
 

Школа Сан Рокко

 
Тяжелый с позолотой потолок.
В овалах много величавых драм:
Змий Медный, брызжущий в толпу поток,
Жезл Моисея, бьющий по скалам.
 
 
А рядом где-то слышен молоток:
Там распинают жертвы по крестам…
Уже висит, склонясь челом, Пророк,
И два разбойника по сторонам.
 
 
Вокруг толпа безмолвная. Лишь кони
Центурионов беспокойно ржут.
Марии в обмороке. Кто-то стонет
 
 
И кто-то плачет. Молнии и жуть.
Трагический аккорд на небосклоне,
И гений Тинторетто грозен тут.
 

Калейдоскоп

 
Душа, как радужный калейдоскоп,
Меняет беспрестанно свой узор:
То белена в ней, то гелиотроп,
То святость, то неслыханный позор.
 
 
В ней скрыто много тайных троп,
Ей нравится и баснословный вздор.
Она глядит с надеждой даже в гроб,
Где чуется ей зыблющийся бор.
 
 
В ней рай и ад, в ней непонятный случай,
И ненавистен всякий ей закон,
И ты ее веригами не мучай:
 
 
Ей нужен безграничный небосклон,
Чтобы клубиться с полуденной тучей,
И растекаться, как полночный сон.
 

Юродивый

 
Юродивый я на ступенях храма,
Сожженного во время мятежа,
Но безразлична мне на сцене драма
И близость гильотинного ножа.
 
 
Ведь я в гробу лежу, как древний Брама,
Я плащаница, и еще свежа
Гноеточивая под сердцем рана
И вечности лазоревой межа.
 
 
Я опротивел сам себе давно,
И сомневаюсь в собственном мышленьи:
Мне кажется, что мыслит ада дно,
 
 
А сам я уж в четвертом измереньи —
Вращающееся веретено,
Паук окаменевший в жутком бденьи.
 

Тени

 
Пугливые полночные мы тени,
Пришедшие неведомо откуда,
Цветущие весной, как куст сирени,
И вянущие от земного блуда.
 
 
Мы созданы для смутных сновидений,
Для созерцания земного чуда,
Но мы в небесные стучимся сени,
Когда нам кажется, что всё здесь худо.
 
 
Как тени облаков в степи пустынной,
Мы растекаемся, – как пар ночной,
Едва лишь солнце встанет над равниной;
 
 
Иль прячемся, как зверь, в глуши лесной,
Чтоб не покрыться смрадной тиной
За мрачной яви мшистою стеной.
 

Кильватер

 
Жизнь как волна, бурлимая винтом
За парохода черною кормой:
Очаровательный лазурный том
С иероглифов пенистой каймой.
 
 
Взгляни! Под ада сумрачным мостом
Такой не движутся сплошной гурьбой
Низверженные с посиневшим ртом,
Как здесь под взбаламученной водой.
 
 
Читай, что хочешь, в синих письменах!
Всё – истина, что ни произнесешь,
Но истина на пенистых волнах.
 
 
Внемли и верь, что мир еще хорош!
Чрез миг исчезнешь в синих глубинах,
Как в омуте блестящий медный грош.
 

Эпигоны

 
Что нам слепой материи законы?
Соотношенье что – стихийных сил?
Манят нас чудотворные иконы,
Потустороннее от всех могил.
 
 
Духовные мы в мире эпигоны,
Преодолевшие исподний ил,
Идейные, земные перезвоны,
Всё то, чего Господь не оживил.
 
 
Душа устала жить в земном капкане,
Ей нужен необъятный кругозор,
Она летит охотней с облаками,
 
 
Чем созерцает свой земной позор.
За мантию Создателя руками
Она цепляется с вершины гор.
 

Гнездо

 
Я – в щели выросшее деревцо,
На первозданной сумрачной скале,
И ветер изваял мое лицо,
И брызги волн, бушующих во мгле.
 
 
Я весь свернулся в гибкое кольцо,
Как аспид, изощрившийся во зле.
Но бдительно я сторожу яйцо
Пичужечки на радужном крыле,
 
 
Что в сердце у меня свила гнездо,
Где тяжкая не заживает рана.
Звенящему ее внимая «do»,
 
 
И сам пою я с волнами осанну,
Роняя иглы на морское дно, —
И ничего уж в мире мне не странно.
 

Авгур

 
Моя душа – сложнее лабиринт,
Чем тот, в котором странствовал Тезей.
Бурлит в ней ржавый пароходный винт
Среди чернильных вечности морей.
 
 
Но я не пью забвения абсинт,
Не слушаю беспечности речей:
Мой храм разрушен до колонных плинт,
И я не свой уж, я давно ничей.
 
 
Безумец я, не может быть сомненья,
Но сумасшествие мое темно,
Как пифии волхвующей виденья.
 
 
И глубочайшее я вижу дно,
Далеко за пределами творенья, —
И тошно мне, и горестно смешно.
 

Спасение

 
Мы происходим не от обезьяны,
А от бушующей волны морской,
Сродни безбрежные нам океаны
И нерушимый вечности покой.
 
 
Что в том, что неизбежные изъяны
В душе у нас и даже ил гнилой?
Мы все, как солнце, на закате рдяны
И клоним голову на аналой.
 
 
Мы блудные сыны, отвергнувшие Бога,
Но чувствуем, что есть у нас Отец,
И что к Нему отыщется дорога,
 
 
Хотя б толклись отарами овец
Мы за стенами мрачного острога:
Мы знаем, что спасемся наконец.
 

Осенний кошмар

 
Ряд дуговых меж листьев фонарей,
Как бриллианты в радужной парче.
Платаны – как процессия царей,
У каждого в деснице по свече.
 
 
Бегу, бегу вдоль мрачных галерей,
И пальцы Смерти на моем плече,
И нет товарищей-богатырей
С огнем Святого Эльма на мече.
 
 
Темно. Серо. Аллее нет конца,
Да и конца я вовсе не хочу.
И призраки ночные у лица
 
 
Пытаются задуть мою свечу…
И солнце не взойдет, и нет Отца,
И через трупы я друзей скачу…
 

На правом боку

 
Высокие готические своды,
Синее неба, в золотых звездах.
Их творческие строили народы,
Недоуменье вечное и страх.
 
 
Спускаюсь в крипту. Мрачные проходы.
Гробницы мраморные. Жуткий прах.
Они моей как будто бы породы:
Все – крестоносцы в латах, при мечах.
 
 
Потомки их – безвестные мещане.
Вот прадед ткач, вот хворый мой отец.
Вот мать голубка в белом сарафане.
 
 
Вот для меня ячейка наконец.
Меня в нее спустили соборяне.
Замуровали. Бедствию конец.
 

На левом боку

 
Я Анатолий Гейнцельман. С двух лет
Я помню этот странный ярлычок.
Но в сущности я бедный лишь поэт,
Смиреннейший Создателя пророк.
 
 
И ярлыка теперь на мне уж нет:
Я только полуночный светлячок,
Что излучает бестелесный свет,
Летя через бушующий поток.
 
 
Ни рода я, ни племени не помню,
И безразлична мне судьба людей.
Я не спешу уже на колокольню,
 
 
Сзывать друзей в духовный мавзолей:
Я луч, во тьме мерцающий укромно
Для ищущих небытия очей.
 

Татарник

 
Два странника босых шли по дороге
В заоблачный какой-то монастырь,
Вполголоса беседуя о Боге.
Вокруг чернел истоптанный пустырь.
 
 
Поля сражений. Трупы. Пушки. Дроги.
Вороний грай. Хохочущий упырь.
Подкашивались старческие ноги.
Сочилась кровь. На пятке ныл волдырь.
 
 
– А что, товарищ, если Бога нет,
И наши все паломничества всуе? —
Сказал один. Другой – ему в ответ —
 
 
Ткнул посохом дорожным, указуя
Татарника колючий стойкий цвет:
«Смотри, какое пламенное аллилуйя!»
 

Ноябрьский прелюд

 
Как хорошо на солнце в ноябре,
Когда все липы в ярком багреце!
Их сон, подобный красочной игре,
Не шелестит мне песен о конце.
 
 
Они проснутся снова в феврале
С улыбкой изумрудной на лице,
И зацветут на радужном ковре,
Задумавшись о трелящем скворце.
 
 
Проснусь и я под ними на скамье,
Застывший от мучительного сна:
Ведь я и липы – из одной семьи,
 
 
Мы все – лучи, и звезды и луна —
Пылинки только в грустном бытии,
Печаль Создателя на нас видна.
 

Гадание

 
Слова мои стекают, как свинец
Расплавленный в остуженную воду.
Я им даю, как радостный певец,
Полнейшую, предельную свободу.
 
 
Что отольется, будет мне венец,
Заслуженный в такую непогоду,
И я прочту впервые, наконец,
Слова необходимые к исходу.
 
 
Случайно наше в мире появленье,
Как волн зыбящийся иероглиф:
Один назначен только на служенье,
 
 
Другой изобретает новый миф,
Но большинство уходит от рожденья
В небытия лазоревый лекиф.