Текст книги "Столб словесного огня. Стихотворения и поэмы. Сборники стихотворений. Том 1"

Лишь ты

 
Лишь ты одна была незаменима
Мне в грустном мире, тихий ангел мой,
Лишь ты, кого со мной связала схима
Пустыни безоглядной городской.
 
 
От Петербурга мы с тобой до Рима
Искали Бога жизненной весной,
Но отвернулся Он от серафима
С его – испытанной судьбой – женой.
 
 
Мы все пути изведали вселенной,
На мертвых звездах побывали вместе,
Тоскуя, плакали над плотью бренной,
 
 
Молились красоте богов в Сегесте,
И ждем теперь с тревогой затаенной
Судьбы, карающей на Лобном Месте.
 

Вселенная

 
Вселенная – непостижимый Дух,
Вращающий алмазный хоровод, —
Лишь подними над чашею воздух
И облачись в лазоревый эфод.
 
 
Прислушайся, усовершенствуй слух:
Есть ритм во всем, – в струеньи тихом вод,
И в свисте ветра, в парусах фелюг,
И в тучах, бороздящих небосвод.
 
 
Помимо Духа нету ничего:
Окаменевший вздох вершины гор,
И всякое в природе естество,
 
 
И сам ты, скорбно опустивший взор,
В безумии забыв про божество, —
Лишь дух, стремящийся в небес простор!
 

Пиршество

 
Без музыки стиха нет в мире смысла,
Нет ничего, что стоило б любить.
Познанье наше – мертвые лишь числа.
Не выводящая из лабиринта нить.
 
 
Бессильно мысль над бездною повисла,
Через которую никак не переплыть.
Уравновесить жизни коромысло
Способна только музыка харит.
 
 
Струись же, отливайся в формы, Слово,
Хотя бы древние как самый мир:
Ведь звезды те же, ведь ничто не ново…
 
 
Душа должна преодолеть аир,
И вовремя войти совсем готовой
На вечности великолепный пир.
 

Тебе

 
В моем мозгу и в сердце только ты,
Как остия священная над чашей.
Все поэтические у меня мечты —
Лишь сочный плод совместной жизни нашей.
 
 
Не всё меж нами райские цветы,
И ты себе колола руки в чаще,
Но в жизни все мы волочим кресты,
И плачем над своей судьбой всё чаще.
 
 
Но верь мне, ангел мой, лишь для тебя
Плету венок я из душистых слов,
Лишь для тебя переношу себя,
 
 
Лишь для тебя любить весь мир готов,
Готов простить Творцу, тебя любя,
Что с тайны не могу сорвать покров.
 

Замерзшее окно

 
На стеклах лед, но небо странно сине,
Как мантии Создателя лоскут,
И я стою перед небес святыней
В немом восторге несколько минут.
 
 
Как хорошо вообразить в пустыне
Себя, где льдины как цветы растут,
Где белые медведи из полыньи
Трепещущую выгребают ртуть.
 
 
Я в каюке себя воображаю,
Среди пингвинов, плещущих кругом,
И ничего прошедшего не знаю:
 
 
Лишь тишина отражена умом,
Где всё алмазному подобно раю,
Где искрится ледяный Божий Дом.
 

Моя книга

 
В чужой стране и для чужих людей,
Не понимающих стихийной речи,
Издал я томик лирики своей,
И пред витриной пожимаю плечи.
 
 
Мои стихи стоят среди детей
Чужой мечты, как восковые свечи,
И вряд ли кто из книжных пропастей
Услышит глас безумного предтечи.
 
 
Кому нужны духовные стихи?
Я одинок, как камень милевой, —
И не стремлюсь я вылезть на верхи,
 
 
И не глашу, как клоун площадной,
И не бужу с плетня, как петухи,
И всем я, даже сам себе, чужой.
 

1951

Сегодня

 
Я нищим духом стал на склоне дней,
Почти таким, как мать меня растила.
Лишь хороводы предо мной теней,
И в глине выкопанная могила.
 
 
Познанье – ряд обуглившихся пней,
А вера – одряхлевшая сивилла:
Я перестал прислушиваться к ней,
Как к змею райскому Сатанаила.
 
 
Влекут лишь древние слова красой,
Хоть и поблекшие от повторенья,
Да Муза с поседевшей головой,
 
 
И жмешься к ней в надежде вдохновенья.
И мысль растет и крепнет, как прибой,
И зарождаются стихотворенья.
 

Орбита

 
Меня ребенком не манили звезды,
Не освещавшие земных чудес:
При них в саду не видны были грозди,
И тонущий во мраке темный лес.
 
 
Я им предпочитал луны фонарик,
Что строил на море алмазный мост,
Как елочный поблескивая шарик,
И увеличивал в тени мой рост.
 
 
На склоне лет я полюбил светила
Безмолвные на бархате ночном:
Они манят, как свежая могила,
Где успокоится горбатый гном.
 
 
Душа наверное оттуда родом,
И на земле изгнанница она,
Стремящаяся на небесном своде
Найти себе орбиту из окна.
 

1952

Скамандр

 
Я – изумрудный червь на олеандре,
Усыпанный лазурной бирюзой.
На тихоструйном родился Скамандре
Еще перед троянской я грозой.
Я обгрызал колючие ланцеты
И сладко пахнущие там цветы,
Всползая на воздушные пальметы
И в мраморные истуканов рты.
Меня ни псы не трогали, ни дети,
Хоть любовались часто на меня,
И не боялся я ни птичьей сети,
Ни ритуального в ночи огня.
В неведеньи слепом провел я лето,
Как все в подножном мире существа,
И дела не было мне до поэтов,
Ни до святого в храме божества.
Настала осень. Сгрыз у олеандра
Последние я жесткие листы.
Вопила с пеною у рта Кассандра,
Ломались копья и секлись щиты.
Я сморщился, покрылся бурой кожей,
Зарылся в землю, весь окостенел,
И стал совсем на куколку похожим,
И наконец совсем окаменел.
Пришла весна. Как бронзовые копья,
Вонзились в землю фебовы лучи,
Растаяли сверкающие хлопья,
И зажурчали меж камней ручьи.
Я завозился в костяном коконе
И вытянулся в гробе во весь рост:
Он треснул, – как микенский царь в короне, —
Вдруг выпорхнул на мраморный я мост.
Я стал крылатым, радужным, атласным,
Почти что невесомым мотыльком,
Я был воскресшим, вешним и прекрасным,
Порхающим по миру огоньком.
Погибла Троя на холме высоком, —
Пожарищем чернеющим стоит, —
Но дела нет мне до земного рока,
И люди для меня – плохой магнит.
Цветы пышны на берегу Скамандра,
Политы кровью бронзовых людей,
И сладко пахнут кущи олеандра,
И никаких не слышу я речей.
Мне хорошо на разноцветных крыльях
С цветка порхать за медом на цветок.
Нет и следа уж прежнего бессилья, —
Я солнечный, атласный мотылек!
 

Подорожник

 
Я жил, как весь живет подножный мир,
Совсем не ведая, зачем живу,
Как будто призван был на вешний пир,
И Бог вложил мне светоч свой в суму.
 
 
Скромней я, чем шуршащий колосок,
Что над обрывом пляшет менуэт:
Не надрывая слабый голосок,
Подножников я радостных поэт.
 
 
Я ничего всю жизнь не утверждал,
И ничего не тщился доказать,
Хотя не меньше грамотеев знал
И без ума любил природу-мать.
 
 
Я копошился без толку, как все,
И поклонялся солнечным лучам,
И цвел и увядал во всей красе,
И спал под целиною по ночам.
 

Аэд

 
Как скульптор, замерший над мертвой глыбой,
Стремится в ней увидеть образ свой,
Так я громадными глазами рыбы
Гляжу на звезд мерцающих конвой.
 
 
Гляжу, как объектив холодный Герца,
На мозговой печатая пластинке,
Пока не оживет нежданно сердце,
Пока не зазыбятся в нем былинки
 
 
И не задышит дуновенье ветра.
Тогда глаза находят в бездне Бога,
И по волнам сияющего света
Меня влечет к безбрежности дорога.
 
 
Тогда аэд я высшего полета,
Воскреснувших эпических сказаний,
Творец величественного кивота, —
Не раб словесных цирковых кривляний.
 
 
Встают тогда библейские герои
И новых мифов белокрылый конь,
И Божество прядет в души покоях
Обузданный гармонией огонь.
 

Развязка

 
Начало – радужно, конец – трагичен
Для каждого актера на земле.
И мой конец не может быть отличен,
Хоть и парю я часто на крыле.
 
 
В межмирья пропастях искал я Бога,
Теперь нашел совсем вблизи Его,
И не манит уж звездная дорога,
И высохло земное естество.
 
 
Я должен в землю возвратиться снова,
Как всякий до конца доживший зверь,
Похоронить скончавшееся Слово,
И запахнуть у мавзолея дверь.
 
 
Вначале мрак, затем полоска света,
Как заревая змейка над волной…
Мир будет после гибели поэта,
Но будет ли он без него – живой?
 

Ближние

 
Все существа важней меня в природе,
Все – приспособленнее и смелей,
Все – совершеннее в известном роде,
Хоть многие живут и меньше дней.
 
 
Касатки совершеннее в полете,
Собаки – в обонянии и в беге.
Ехидны – в хитром, взвешенном расчете,
Цветы – в благоуханья вешней неге.
 
 
И даже хищные в пруде угри
Искуснее Колумба мореходы; —
Без звезд, без компаса и без зари
Они свершают в бездне переходы.
 
 
Я жальче всех, но мысленно дорогу
Нашел лишь я чрез звездный океан
К неведомому в бесконечном Богу,
Трагический скандируя пеан.
 

Смирение

 
Чем дальше, тем трудней бороться с Богом:
Он – всё сильней, мои ослабли силы.
И в саване уже стою убогом
Я на краю зияющей могилы.
 
 
Да и напрасен всякий мой протест:
Он так хотел, и будет так навеки.
Будь я хоть трижды распятым на крест,
Вовек не потекут обратно реки.
 
 
Смирись! Закутавшись в дырявый плащ,
Уйди в пустыню под отцов курганы,
Иль в недра возвратись древесных чащ,
Спасись на остров синий в океане.
 
 
Рассыпься на незримые мезоны,
В ничтожестве забвение найди, —
Микроскопическими станут стоны, —
С бушующей волной навек пройди!
 
 
Твой разум, как великий инквизитор,
Печет тебя на медленном огне,
Твой разум – пустословный древний ритор, —
Сокройся глубже на болотном дне!
 

Подножная братья

 
В отцовском вижу я саду
Себя лежащим в мураве,
Где был со всеми я в ладу,
Где гладили по голове
Меня жучки и мотыльки,
И юрких ящериц хвосты,
И синим крылышком щурки,
И желтобрюхие ужи.
Я легкой сеткой их ловил,
И приносил к себе домой,
Чтоб изучать рисунок крыл,
Иль допросить, как становой.
Они барахтались в стекле,
Ломали пестрые крыла,
Но я, не думая о зле,
Хотел познания до дна.
В траве под липами концерт
Их приводил меня в экстаз,
Под лупой же видна лишь смерть,
И сам я – злобный дикобраз.
Теперь не то, меньшая братья!
Я сам себя ведь искромсал,
Но, кроме общего проклятья, —
Загадки лишь таил фиал.
Вы безответны, но красивы,
И вы ко мне летите в гости,
Вы оживленно-хлопотливы, —
Вы обглодаете мне кости.
 

На обмежке

 
Я на спине на узеньком обмежке.
Направо – рожь, налево – всё пшеница.
На ржи спорынь, в пшенице сыроежки,
И тут и там свистит степная птица.
Уж тихо переполз мне через ноги,
И ящерица мне всползла на грудь.
Садовые не неподвижней боги,
Я на обмежке – как громадный груздь.
Мне хорошо. Косцов уже не видно,
Они опять сошли в сырой овраг,
А меж колосьев движется ехидна,
Но и она давно уж мне не враг.
Паук спускается мне прямо на нос
И прикрепляет в ноздри паутинку,
Но я недвижим, как двуликий Янус, —
И каждую люблю вокруг былинку.
И слушаю, и слушаю шуршанье
Несчетных злаков, – Баховский концерт, —
И ничего мне – общее страданье
И притаившаяся где-то Смерть…
Теперь я в каменном живу мешке,
Откуда виден только танец туч,
Но мысленно я – на родном Днестре,
Как золотой неопалимый луч,
Но мысленно я – Толенька-малыш,
Лежащий на обмежке на спине,
Или ползущий чрез густой камыш,
И наяву живущий, как во сне.
Что это значит? Истекают сроки,
И жажду я вернуться в чернозем:
Душа старается найти истоки,
Чтобы похоронить иллюзий том.
 

Травка

 
Учись у травки изумрудной,
Разостланной ковром вокруг, —
Она в весенний полдень чудный
Преображает скучный луг.
 
 
Пей солнца искорки святые,
Пей росы зорные, пей дождь,
Расти колосья золотые,
И ветру кланяйся, как рожь.
 
 
Осыпь зерно на трупы предков
И безмятежно сам умри,
Не оставляй цветов на ветках, —
Ты лучик золотой зари.
 
 
Ты нужен был Творцу наверно,
Хоть и не знаешь – для чего,
И как бы ни казалось скверно,
Люби и веруй в божество!
 

На сене

 
Я вижу Луврский мост чрез Сену,
Чадящую под сводом «муху»,
За ней сверкающую пену,
Дающую воскреснуть духу.
На палубе тебя я вижу,
Прекрасную, как вешний день,
А рядом и себя – как в нише:
Мы едем погулять в Сюрень.
Я Калибан – с тобою рядом,
Но ты внимаешь мне с улыбкой,
И кажется жизнь маскарадом,
А я себе в ней – первой скрипкой.
Мы проплываем под мостами,
Дымя, чадя, но я счастлив,
Как между райскими садами
Среди магнолий и олив.
Мы вышли вместе из-под тента
На прибережный изумруд.
Дороги перед нами лента,
Алмазный с лебедями пруд…
Вся жизнь прошла, подай мне руку,
Фантазии нас ждет корабль.
Мы кончили земную муку,
И Ангелы спускают трап.
 

Дриады

 
Два мощных кедра. Кипарисы.
Под ними бархатный ковер.
Вверху вечерних туч абрисы.
Обворожен усталый взор.
 
 
Чего еще мне в мире надо?
Ведь и молиться я устал,
И разрешения загадок
В безбрежности не отыскал.
 
 
Теперь хотел бы, как дриады,
Я жить в деревьях на лугу,
Другой не нужно мне награды
За светоч, что я берегу
 
 
В своей душе каким-то чудом.
От радости, что здесь обрел
Под хвойным храмом изумрудным,
Я жил бы Богу посвящен,
 
 
Я б в острых иглах и листочках
Эмалевых дотрепетал
Свой день земной, – и к темной ночи
До звезд вершиной бы достал.
 

Кристаллы

 
Мне снился мир совсем без человека,
Без трав, без тварей, без горючих слез,
Где никогда не создавала стека,
Где никому не нужен был Христос.
И этот мир казался мне прекрасен,
Прекрасней, чем обугленный атолл.
Где образ Божий стал совсем неясен,
Где некого поставить на престол.
В том мире Он сквозил из всех деталей,
Математический и строгий Бог,
Без недоразумений и печали,
Что искупить создания не смог.
Там яхонты рождались, как фиалки,
Рубины там цвели, как маков цвет,
Топазы как грибы всходили в балке,
Бериллы сказочный роняли свет.
Углы и грани – все по логарифмам:
Великий рассчитал их Геометр.
Поэзии такой нет даже в мифах, —
Божественной красы пример.
 

Городок

 
Есть в теплом море темная скала,
Похожая на мертвого дракона,
И городок над ней, – где грязь и мгла, —
Увенчанный зубцами бастионов.
Зовется он издревле – Порт Венеры, —
Культ красоты всегда там был священ, —
Но много раз менял он символ веры,
И камень почернел столетних стен.
Там рыбарь Петр пристал во время бури,
И проповедовал святой Стефан,
И много жемчуга там и лазури
Разбрасывает древний океан.
Висят на скалах смоляные сети,
И пестрые качаются челны,
И люди там как маленькие дети,
Ни Божий они, ни Сатаны.
Старушки лишь одни там богомольны,
Старушки древние, как ствол олив:
Заслышав на заре звон колоколен,
Они бредут для шамканья молитв.
Мы полюбили мертвого дракона
И древний храм – еще в расцвете лет, —
Как будто это дивная икона,
В которой никаких изъянов нет.
Туда мы каждое являлись лето
На паперти старинной посидеть,
На творчество Извечного Поэта,
На красоту вселенной поглядеть.
На паперти Петра мы – изваянье
Последних неопознанных святых…
Останется земное обаянье,
И этот никому ненужный стих.
 

San Francesco del deserto

 
На островке посереди лагуны
Есть древний францисканский монастырь,
Где кипарисы черные, – как струны, —
Поют в лазури дивную псалтырь.
 
 
Франциск однажды с венецейской шкуны
Там высадился на сырой пустырь,
Чтоб звездные читать с молитвой руны
И в одиночестве скорбеть за мир.
 
 
Там травка пышная, как на кладбище,
Там тишина священная вокруг.
Довольно там одной духовной пищи,
 
 
И жизненный смиряется испуг.
Пустынником хотелось бы мне нищим
Остаться там, войдя в зеленый круг.
 

Степная идиллия

 
Небо – лента голубая,
Степь – загадочный ковер,
Где цветы, красой блистая,
Умиленный тешат взор.
 
 
В ветре – отошедших души,
В солнце – создающий Бог,
Вечности внимают уши,
Рая грезится порог.
 
 
Ангелы витают всюду
Меж колосьев золотых,
Поклоняясь Божью чуду.
И струится тихо стих.
 
 
Мне хотелось бы букашкой
Ползать по златым стеблям, —
В сталью блещущей рубашке,
Иль подобно муравьям.
 
 
Лишь в подножном тихом мире
Можно отыскать покой, —
С ветром побряцав на лире,
Глянуть в солнечный левкой.
 

Икона

 
Что в том, что ты создашь нам паука
Из проволоки, или арабеск?
Их создает и случая рука,
Иль на море луны холодный блеск.
 
 
Всё это забавляет нас на миг,
Как модный на красавице наряд,
Как мудрость только что прочтенных книг,
Но не заменит ни морских наяд,
 
 
Ни храмов облачных на небесах,
Ни даже кузьки на ржаном стебле,
Подавно – греческого божества,
Или иконы в праздничном угле.
 
 
Искусство – византийская икона,
Что утоляет бытия печаль, —
Как волны колокольного трезвона,
Оно в душе рождает вертикаль.
 

Осенние сумерки

 
Опять желтеют листья за окошком,
И чистым золотом покрыт асфальт.
Уж нет в саду детишек по дорожкам,
И не звучит меж клумб девичий альт.
 
 
Еще тепло. Но вновь осенний кашель
Загнал нас в комнат душный полумрак,
Где, бледностью покрыты, лики наши
Глядят, как мощи из алтарных рак.
 
 
И хочется, чтоб прекратилось время,
Чтоб стрелки стали на стенных часах
И в бездну смертное скатилось бремя,
И только вечность теплилась в очах.
 
 
Но я дрожу, как филигран чеканный,
А стрелки продвигаются неслышно,
И вижу я себя уж бездыханным,
Холодным прахом, в этом мире лишним.
 

Благоухание

 
Брала ль ты в руки белую голубку,
Вдыхала ль крыльев теплых аромат?
Так пахнут Ангелы, приникнув к кубку
Блаженства вечного у райских врат.
 
 
Они меня нередко осеняли
Громадой крыльев, глядя в колыбель,
И перышки на ватном одеяле
Мне оставляли, словно иглы – ель.
 
 
Теперь, чтоб вспомнить, я беру голубку,
Вдыхая крыльев теплых аромат;
На площади Святого Марка шубку
Их можно гладить у церковных врат.
 
 
Они, как ангелы мозаик древних,
Летают по узорчатой парче,
И поднимается у душ напевных
По восковой к безбрежности свече.
 

Небылицы

 
Деревья – черные кораллы,
Туманные полипы в бездне.
Прохожие – как камчадалы,
И всё – нахмуренно и трезво.
Невидимо струюсь в тумане
И слышу всюду голоса,
И вижу тени на экране —
Давно ушедших в небеса.
Они меня к себе приемлют,
Как равного в незримый круг.
Они моим рассказам внемлют,
И на чертах у них испуг.
Мы пьем из кубков слезных – росы,
Едим бесплотный духа хлеб, —
И разрешаются вопросы,
И оживляется вертеп.
Не веря, жаждем мы Мессии,
Как три восточные волхва,
Устав кружиться, как стихии,
Без веры и без Божества.
 

Облачный путь

 
Как тучам безразлично направленье,
Так безразлично мне, – куда лететь.
Вся жизнь – лишь мимолетное мгновенье,
И важно только опрокинуть клеть,
 
 
Где бьюсь я головой, как перепелка
В полотнищем покрытый тесный дом.
А мне к Христу хотелось бы на Елку, —
Петь с херувимами святой псалом.
 
 
Где эта Елка, я досель не знаю,
Хотя и вижу ореол свечей:
На карте у меня не видно рая,
Нет у меня к его вратам ключей.
 
 
Вот и ищу путей я с облаками,
То на далекий благодатный юг,
То на холодный север – выть с волками
И в проруби бросать коварный крюк.
 
 
Так – в постоянной смене направленья —
Проходит мой кончающийся век.
И, кроме нового стихотворенья,
Я не создам разумного вовек.
 

Схимник

 
Я сиротливей схимника в пещере,
Хоть и живу меж страждущих людей:
Он умирает в христианской вере,
А я отрекся от земных путей.
 
 
Он ночью спит в своем сосновом гробе,
И молится усердно целый день,
Я и в пугающей земной утробе
Недоуменная лишь буду тень.
 
 
Ко мне никто с мольбою не приходит,
И сам я ни к кому уж не хожу,
Через меня, как через тень, проходят,
Я безразличен к Страшному Суду.
 
 
Лишь серая я полоса тумана,
Я только тень, – за что меня судить?
Из мирового встал я океана,
Но ненадежная я к небу нить.
 

Цемент

 
Страшат меня цементные гробницы
Чудовищных окраинных домов:
Они – как исполинские темницы
Закрепощенных городских рабов.
 
 
Зачем они жужжат в огромных ульях?
Какой они насобирают мед?
Какой есть смысл в техническом разгуле,
Какая суть пробьет духовный лед?
 
 
Зачем они покинули селенья
Отцов своих в таинственных горах?
Для вавилонского столпотворенья,
Для прозябанья в каменных дырах?
 
 
Не лучше ль полевой убогой мышке,
В норе живущей над струей ручья,
Чем муравьям – там, на цементной вышке,
Клянущим все основы бытия?
 

Геба

 
Я не Зевес, но, как орел, летаю
Мечтою дерзкой к трону Громовержца,
И, словно облак белоснежный, таю
В полудня голубого ясном скерцо.
 
 
Но, как Зевес, живу я только Гебой,
Несущей мне амврозию в кратере, —
Душе нет доступа иного к небу,
Нет выхода, помимо чистой веры.
 
 
Действительность одолевает душу,
Слабеют крылья жалкие Икара,
Пустынную вдали я вижу сушу, —
И за дерзанье постигает кара.
 
 
Чудесного я снова жажду кубка,
Налей его амврозией чрез край,
Склонись ко мне устами вновь, голубка,
Чтобы потерянный вернулся рай.
 

1953

У тухнущего камина

 
Красивы кучевые облака
И крохотные на деревьях пташки,
Красивы души детские, пока
Похожи на пасхального барашка.
 
 
Но мы устали с облаками плыть,
Устали созерцать всеувяданье,
Словесная истлела в сердце нить,
И скучно небылицы созиданье.
 
 
Что нам теперь обломок божества,
Когда в душе испепелилась вера?
Что меж могил атласная трава,
Когда мы обескрылили химеры?
 
 
Мы смотрим тупо на огонь камина
И превращаемся, как он, в золу,
Давно уже в космической пустыне
Мы равнодушны и к добру и к злу.
 

Туманность

 
Ты видела ли пыль на клавесине,
Собравшуюся там – Бог весть откуда?
Так звезды собрались в небес пустыне,
И до сих пор их появленье – чудо.
 
 
И как сметет прилежная хозяйка
С блестящей крышки клавесина пыль,
Так звезд за стайкою исчезнет стайка, —
Алмазный скосит кто-нибудь ковыль.
 
 
Будь это Бог, будь это вздорный Случай, —
Всё алчет в мире скорого конца.
И ты себя вопросами не мучай,
Не веруя в Небесного Отца.
 
 
Не отрицай, всё суета на свете,
Не заменяй один мираж – другим,
И радуйся, что в звездной мы карете
Летим в космический какой-то Рим!
 

Муза

 
Жить можно только потому, что любишь
С тобой из рая изгнанную Музу.
Смотря в ее глаза, души не губишь,
Хотя она похожа на Медузу.
 
 
Да, на Медузу с ореолом змей
И скорбными, как у Мадонн, глазами,
Которой жизнь твоя всего важней,
Когда ты над загадкой жизни замер.
 
 
Она сражает жалами волос —
Одолевающих тебя врагов,
Она глазами жуткими хаос
Рассеивает для твоих стихов.
 
 
Она тебя лебяжьими крылами,
Как мать родная, согревает в мраке,
Когда ты борешься меж облаками,
Или лежишь в глубоком буераке.
 
 
Нет на земле преображенней Музы:
Она, как синий Ангел Благовестья,
Снимает с рук твоих земные узы,
Чтоб ты вернулся в Отчие поместья.
 

Глядя в окно

 
Как ожерелье, фонари
В туман уходят к точке схода.
Асфальт сверкает, как угри
Под черной тенью парохода.
Автомобили глазом ската
Мигают на людские тени.
Нет ни восхода, ни заката
Меж наших жалких привидений.
А сам я что? Пугливый блик
Воскресшего на миг, как Лазарь.
Источен временем мой лик,
Как силуэт на древней вазе.
 
 
Я – безнадежный лабиринт,
Где замурован всякий выход,
И в голове, как ржавый винт,
Бурлит безвыходное лихо.
Нет ни одной дороги в Рим,
Хоть все они туда приводят,
И как бы ни был купол зрим,
Туда лишь пилигримы ходят.
А я не верю в дважды два,
Не верю в чудотворный атом:
Землей набита голова,
А дух мой – в измереньи пятом.