Текст книги "Полёт шмеля"

8

Был последний каникулярный день, и вместе с каникулами заканчивались елочные спектакли. Сегодня даже вместо трех, как все предыдущие дни, было только два представления. Лёнчик в спектакле играл роль Доброго гнома, помогающего детям отыскать неизвестно куда запропастившегося Деда Мороза. Роль была не большая, не маленькая – четыре появления на сцене, и его тщеславие было вполне удовлетворено. Два прошлых года, что занимался в драмкружке, на елочные спектакли его не привлекали, и он со страшной силой завидовал старшим ребятам – все роли отдавали им. Но теперь он сам был этим «старшим». И теперь у Лёнчика было чувство, можно расставаться с драмкружком – все, чего хотелось, достигнуто. Тем более что он уже дважды выходил на сцену Дома культуры в роли Октава в мольеровских «Проделках Скапена» – одного из главных персонажей, – и сегодня вечером, в завершение каникул, ему предстояло выйти в третий раз.

В перерыв между утренним и дневным елочными спектаклями в гримерках за сценой появилась бухгалтер, расположилась в одной из уборных за гримировочным столом и, заставляя расписываться в ведомости, стала выдавать деньги. В этом вот и было особое значение елочных спектаклей: за них платили. Все получали одинаково – по тридцать рублей, страшные деньги: если бы чуть больше года назад, до обмена, когда прежний рубль превратился в десять копеек, – это целых три сотни!

Лёнчик впервые в жизни был волен распоряжаться такими деньгами, как заблагорассудится. Нет, держать в руках такие деньги он, конечно, держал, но вот именно, чтобы быть неподотчетным в них – это впервые.

И не он один был такой. А похоже, что и все. Сразу у всех загорелось отметить событие, и, сбросившись по трешке, откомандировали Лёньку Любимова, который играл почти без грима, в ближайший магазин за вином и закуской. Лёнька вернулся с двумя бутылками портвейна, с бутылкой наливки «Спотыкач» и бутылкой ликера «Бенедиктин». Пили из одного стакана по очереди, забравшись за заднюю кулису, чтобы не засек никто из взрослых, по той же причине и торопясь: приложился – и сразу до дна. Портвейн Лёнчику был уже привычен – пил его перед школьными танцевальными вечерами еще и в девятом классе, пил он как-то и «Спотыкач». Зеленый цветом «Бенедиктин» оказался липко-тягучим и обжигающим горло – дыхание от него будто пережимало. «Что он так горло хватает?» – промаргиваясь от выступивших на глазах слез спросил Лёнчик. «Тридцать градусов, что ты хочешь, – со знанием дела ответил Колька Акимов. – Крепче “Бенедиктина” только уже водка».

Второе елочное представление играли, словно сцена была заполненным водой аквариумом – так медленно двигались ноги, так медленно двигались руки, так не хотел ворочаться язык. Лёнька Любимов, когда по действию ему нужно было убежать за кулисы, упал и убрался со сцены на четвереньках. Колька Акимов, игравший второго гнома и постоянно задиравший гнома, которого играл Лёнчик, дернул во время очередной ссоры Лёнчика за бороду так, что борода с одного боку оторвалась и криво повисла в сторону, вызвав в зале восторженный хохот. У самого Лёнчика в середине спектакля что-то случилось с памятью – он не мог вспомнить своих реплик и нес отсебятину, заставляя партнеров корчиться от смеха и нести, чтобы выпутаться, такой же бред. Но все это никого не приводило в ужас, а только веселило, и, когда занавес закрылся, у всех вырвался вздох разочарования: что же, все?! – так всем хотелось веселиться дальше.

До «Проделок Скапена» оставалось еще четыре часа. Лёнчик содрал бороду, снял в гримерке перед зеркалом вазелином с лица грим. Лёнька Любимов позвал всех к себе, сообщив, что родители подарили ему на день рождения магнитофон «Яуза-20» и у него есть полная катушка записей Джона Холлидея, Джон Холлидей был манок что надо, все решили идти – Лёнчик отказался. У него имелся свой план на эти четыре часа. Полученные деньги жгли карман, и если, когда пили за кулисами, ему не было понятно, на что потратить их, то теперь, когда выпитое уже растворилось фейерверком в крови, он знал, на что их потратить.

Он собирался купить остроносые югославские ботинки, что продавались в обувном магазине неподалеку от дома. Остроносые ботинки – это был самый писк моды, на эти ботинки, выставленные в витрине уже целый год, ходили время от времени любоваться всем домом, но никто даже не посмел заикнуться родителям, чтобы купить их. Ботинки стоили как раз тридцать рублей, что он получил, целых триста рублей старыми – сумасшедшие деньги. Недостающие для покупки ботинок три рубля, потраченные на растворившийся в крови фейерверк, Лёнчик собирался восстановить из денег, что у него скопились из тех дватцатчиков, что родители давали на обед в школу. Иногда пообедать не удавалось, иногда обедал меньше, чем на двадцать копеек, и в принадлежащем ему верхнем ящике письменного стола, на дне под учебниками и тетрадями скопилось как раз что-то рубля три-четыре.

Брат гулял на улице, дома одна бабушка Катя и, как всегда – на кухне, выгрести из ящика звенящую мелочь не составило никаких сложностей. Запершись в туалете, Лёнчик пересчитал деньги, – оказалось даже больше, чем он предполагал, почти пять рублей. Теперь оставалось – чтобы за ту неделю, что он не проходил мимо витрины и не видел ботинок, их никто не купил.

Ботинки стояли в витрине на месте. И подошли идеально. Как если б их сшили специально для него. Он надел один, второй – они были сшиты там, в далекой солнечной Югославии для него, для его ноги!

Он так и отправился домой, не став снимать их, положив в коробку, что была предназначена для «югославов», свои теплые фетровые ботинки «прощай молодость» на молнии, в которых пришел.

– Это же летние. Замерзнешь ведь! – попытались остановить его продавщицы.

– Не замерзну, – счастливо ответил Лёнчик.

Дома, скинув пальто, он прошел в ботинках на кухню, покрасовался в них перед бабушкой Катей, сообщив ей, на какие деньги купил, она слушала Лёнчика, взглядывала на ботинки, снова поднимала взгляд на него и улыбалась благостной улыбкой:

– Ой, вот слава Богу, дожила, когда ты и сам зарабатывать стал. А то уж думала, и не доживу… – Ей было все равно, остроносые они или какие еще, сколько стоят, и где их сшили, – она была счастлива, что он купил их на собственные деньги. Она очень изменилась после инсульта, движения ее стали скупо-осторожны, замедленны, она вся словно бы полегчела и часто улыбалась такой вот благостно-тихой, обращенной в себя улыбкой – как бы каким-то своим чувствам, что жили в ней, не выходя наружу. – А от тебя вроде пахнет, – сказала она все с той же улыбкой – словно то, что он выпил, тоже ее радовало.

– Ничего не пахнет, – сказал Лёнчик. Ничуть не опасаясь, что она выдаст его родителям. Он видел по ней: не скажет ничего.

Обратно в Дом культуры он отправился в своей обнове. Продавщицы были правы: до Дома культуры было не то что до дома, топать и топать – и подошвы ног будто жгло. Но ему это было нипочем. Пришкандехать к ребятам в таких корочках!

Компания, ходившая к Лёньке Любимову слушать Джони Холлидея, уже вернулась, стояли всей кучей перед гримуборными в коридоре, обсуждали пленку и ботинки Лёнчика увидели сразу. Ураган восторженно-завистливого гама, поднявшийся вокруг Лёнчика, преобразуй его в электрическую энергию, мог бы, наверное, питать энергией сценические прожектора весь предстоящий спектакль, – Лёнчик был сполна вознагражден за пытку морозом, которой подверг себя.

Ноги, однако, в тепле после мороза стало ломить так – хоть стони. Лёнчик забрался в закуток в конце коридора, где за ширмой стоял старый продавленный диван, стащил с ног обнову и, в самом деле невольно постанывая, стал растирать подошвы, сгибать-расгибать пальцы руками. Его даже кольнуло страхом, как он пойдет обратно.

За этим занятием его и застала руководитель кружка Галина Алексеевна.

– Вот ты где! – произнесла она. – Ну-ка дыхни на меня!

– Зачем это? – поднялся Лёнчик с дивана.

– Дыхни-дыхни, – потребовала Галина Алексеевна.

– Не буду я ничего дышать, что это я должен! – воинственно ответил Лёнчик.

Воинственность его была вполне саморазоблачительна, но Галина Алексеевна еще и подалась к нему, ноздри ее протрепетали – и она отшатнулась.

– Тоже пил, правильно мне сказали! – воскликнула она. – Тащит перегаром, как от последнего алкаша. И собираешься играть?

– А что? – Лёнчик смущался, но раскаяния в нем не было. – Еще как играть буду!

Негодование, с которым Галина Алексеевна подступила к нему, сменилось в ее взгляде укоризненным сожалением.

– Настоящих актеров из себя корчите? – сказала она. – Мэтров провинциальных из погорелого театра? Чтоб ты знал, все эти провинциальные алкоголики ничем хорошим не кончали!

Галина Алексеевна играла раньше в областном драматическом театре, у нее было амплуа инженю – воздушной романтичной героини, но после родов она располнела, роли поплыли мимо нее, и ей пришлось оставить театр.

– Да мы чего там, – Лёнчик наконец почувствовал потребность хоть как-то оправдаться, – немного совсем. С елочных-то.

– С елочных-палочных, – передразнила его Галина Алексеевна. И указала взглядом на Лёнчикову обнову на полу. —

А это с чего? Слух по коридору так и гремит-катается. Тоже с елочных?

– Ас каких же. – Лёнчику было приятно, что Галина Алексеевна обратила внимание на его ботинки. – Классные корочки, да? Тридцать рэ. Триста по-старому.

– Тридцать рублей! – Галина Алексеевна покачала головой. Но не одобрительно. А, показалось Лёнчику, сокрушенно. – Вижу: артист! Что получил – то спустить. И бегать с голодным брюхом.

– Ну почему уж так, – пробурчал Лёнчик.

– Так, так! – снова покачав головой, подтвердила Галина Алексеевна. – Будешь в театральный поступать? Если будешь, позанимаемся с тобой отдельно, подготовимся. Чтобы творческий конкурс пройти. Научу кое-каким штучкам.

У Лёнчика счастливо обмерло сердце. Он ощутил всю точность этого выражения: сердце счастливо обмерло. Вот, точно: обмерло, и счастливо. Галина Алексеевна предлагала свою помощь в подготовке к конкурсу ему! Это было не просто лестное предложение. Это было исключительное предложение. Такого удостаивался редко кто. Только самые-самые.

– Спасибо, Галина Алексеевна, – конфузясь, пробормотал он. – Я только не знаю еще – буду ли. Не решил.

– Ну, решишь – скажешь, – через паузу проговорила Галина Алексеевна. – Задатки у тебя есть. Я не только это, – Галина Алексеевна указала на ботинки внизу, – имею в виду.

Она ушла, а он обнаружил, что ноги больше не ломит. Они согрелись! В одно мгновение, буквально сейчас. Счастье переполняло его. Жизнь расстилалась впереди безбрежным океаном этого счастья, оно было сродни Тихому, или Великому по своей безбрежности, плыви, как Колумб, отыскивающий Индию, не найдешь Индию, так попадешь в Америку.

Так, омываемый Тихим, или Великим океаном счастья, он и плыл по вечеру дальше: переоделся в сценическую одежду – шелковую белую сорочку с прицепным воротником-жабо, красный бархатный камзол с длинными фалдами и расшитыми золотой канителью обшлагами, синие, тоже бархатные брюки-гольф, белые чулки-гольфы, тяжелые, на массивном высоком каблуке «старинные» туфли с большой, под золото пряжкой, загримировался с помощью гримерши Клавдии Евдокимовны, ставши под ее руками кудрявым и обретши над верхней губой тонкие, как ниточки, стрельчатые усики, а потом, когда зал начал заполняться, стоял в очередь у закрытого занавеса позырить в дырку – кто из твоих пришел и где занял место, а кого еще надо ждать.

Кого Лёнчик ждал, пришли все. Родители – отец в выходном костюме, мать в нарядном платье, брат с ними, Вика, Саса-Маса, Борька Липатов и Петька Вовк из дома и даже Жанка, хотя уже училась в университете на экономическом факультете и у нее сейчас была как раз первая в ее жизни сессия. И пришли все ребята из класса, кого пригласил, и все девочки, и было полно из других классов – с кем он не был даже знаком, а только знал в лицо.

Занавес раскрылся, и Лёнчик-Октав, вскинув руки, словно только что выслушал от своего слуги сообщение, воскликнул: «Плохие вести для влюбленного! Я в отчаянном положении! Так ты, Сильвестр, слышал на пристани, что мой отец возвращается?» – «Да», – ответил Сильвестр, – и спектакль покатился уготованным ему три века назад господином Мольером путем: Колька Акимов-Скапен плутовал, Лёнчик с Лёнькой Любимовым-Леандром беспомощно психовали, видя конец отношениям со своими неравными им по положению возлюбленными, но все благодаря лукавому слуге Леандра, плуту Скапену, устроилось наилучшим образом, никаких препятствий для обручения ни у того, ни у другого не осталось. «А меня пусть поднесут поближе к столу, пока я еще не умер!» – воскликнул будто бы испускающий дух, но странно жизнерадостный Колька Акимов-Скапен, и занавес закрылся. Чтобы через несколько секунд снова раскрыться – уже для поклона. Черная, словно бы клубящаяся туманом яма зала обрушивала на сцену волну рукоплесканий, «Браво! Браво!» – громко кричал из темноты чей-то голос, – Лёнчику показалось, это был голос Вики.

– Прекрасно! Чудесно отыграли! Молодцы! Благодарю! Выше всяких похвал! – говорила Галина Алексеевна, встречая всех за кулисами, каждому пожимала руку, девочек обнимала и прижимала к себе. – Мое предложение в силе, – добавила она к словам поздравления Лёнчику, когда пожимала руку ему.

Лёнчик не шел коридором в гримерку – летел. Влетев в гримерку и подлетев к стулу, на который повесил, переодеваясь, свою одежду, он первым делом заглянул под него – посмотреть на свою обнову. Его узконосых ботинок там, однако же, не было. Ничего не понимая, Лёнчик встал на колени, пригнулся к полу, обшарил взглядом все пространство под всеми стульями – под каждым обувь стояла, под его стулом было пусто.

– Что ищешь? – поинтересовался начавший переодеваться Колька Акимов.

Лёнчика осенило: его разыграли! Спрятали его ботинки – и собираются всласть повеселиться, наблюдая, как он их будет искать.

– Кончайте, ребята, – сказал он громко, обращаясь сразу ко всем, кто уже был в гримерной. – Отдавайте корочки!

– Как это – отдавайте? – удивился Лёнька Любимов. – А что у тебя с корочками?

Он спросил это с таким прямодушием, – ужасное предзнание ознобом прожгло Лёнчика.

– Нет, в самом деле, – пробормотал Лёнчик, все больше осознавая, что ботинок его никто не прятал, и лишь не желая понимать этого до конца, – ребята, отдайте корочки, что я их буду искать…

Ботинки искали всей труппой. Осмотрели каждый квадратный сантиметр в гримерной у девочек, обшарили всю костюмерную, подняли диван в углу коридора, где Лёнчик растирал ноги, посмотрели в туалете, за кулисами на сцене – вдруг кто-то подшутил втихомолку, а сейчас не решается признаться, – Лёнчиковой обновы не обнаружилось нигде. Ботинки исчезли, словно их никогда и не было.

Сперли – другого объяснения не оставалось. И кто это сделал? Самое главное, свободным от подозрения не мог быть никто из ребят труппы…

Лёнчик разгримировался, переоделся, костюмерша спорола с его сценических туфель пряжку – с условием, что туфли завтра же вернутся к ней, – и он отправился домой в тяжелых, на толстом высоком каблуке ботинках мольеровского Октава.

Они шли вместе с Колькой Акимовым, и Колька Акимов, утешая Лёнчика, говорил, что никто из ребят их труппы не мог этого сделать, да если кто-то из труппы, то как он будет, приходя в драмкружок, Лёнчику в глаза смотреть, нет, невозможно! – и Лёнчику тоже хотелось так думать, так, собственно, и думалось, но если никто из ребят, то кто?

– Ух, как я о них мечтал, Колька! – не в силах держать внутри боль, что раздирала его, выкрикнул-простонал он. – Как я мечтал! Ты представить себе не можешь, как я мечтал!

* * *

– Ты о них слишком мечтал, – сказал Саса-Маса, – потому они у тебя и не задержались. В жизни вообще не нужно о чем-то слишком мечтать, то, что нужно, она тебе даст сама. А если слишком – непременно получишь по кумполу.

Он теперь часто выдавал такие вот философские заключения. На все у него был свой взгляд и свое твердое суждение, и Лёнчик рядом с ним временами терялся.

– Как это так – не мечтать! Что за жизнь без мечты, – бурно отреагировал он.

– А так. Жить, да и всё. Там, – с улыбкой показал Саса-Маса вверх, – не любят, когда уж слишком мечтают. Потому с коммунизмом у нас что получится? Точно по анекдоту: чем ближе к нему – тем он от нас будет дальше.

Это был такой анекдот из серии «Армянское радио», с удовольствием его друг другу рассказывали: «Армянское радио спрашивают: “Есть ли разница между коммунизмом и горизонтом?” Армянское радио отвечает: “Никакой. Чем ближе и к тому, и к другому подходишь, тем дальше он от тебя отодвигается”». Успехом пользовался и другой анекдот из той же серии: «Армянское радио спрашивают: “Какой самый короткий анекдот в мире?” Армянское радио отвечает: “Коммунизм”», – но анекдот – это всего лишь анекдот, посмеяться – и забыть, мало ли чего не скажешь ради смеха, судить жизнь по анекдоту всерьез нельзя.

– Ты не прав, – сказал Лёнчик. – Не надо понимать коммунизм как земной рай. Просто такое общество, где все равны и у всех есть все необходимое. Хлеб вон в столовых и сейчас уже бесплатно лежит. А общественный транспорт бесплатным только к восьмидесятому году обещают. Но если хлеб бесплатно лежит, что же, не смогут транспорт бесплатным сделать?

Осенью, в начале их десятого класса, в Москве прошел двадцать второй съезд КПСС (в честь чего улицу сталинского соратника Ворошилова, выведенного из Президиума партии, тут же переименовали в улицу имени XXII съезда), съезд длился целых две недели, отчеты с него каждый день печатались во всех газетах, но главное, на съезде была принята новая программа партии – Программа построения коммунизма в стране, в программе так и говорилось, что общественный транспорт через двадцать лет станет бесплатным.

– Пусть вот этот общественный сначала станет бесплатным, тогда поглядим, – ответил Лёнчику Саса-Маса.

Они шли из школы домой. Саса-Маса нес за ручку туго набитый тетрадями и учебниками черный дерматиновый портфель, Лёнчик, держа двумя пальцами за край, помахивал небольшой, с округлыми краями пупырчато-желтой папочкой на молнии. Учебники в эту папочку не помещались, только несколько общих тетрадей, но он, как начал еще в восьмом классе ходить в школу с ней, так и ходил. Папка словно бы означала независимость, свободу от тесноты школьных правил, ты вроде и ходил в школу, но и не подчинялся ее уставу. Сейчас, в десятом классе, с папками ходили уже многие, но все же не с такими, а ощутимо объемней. С такими, как у него, ходили во всем классе еще двое – Паша Колесов и Славка Дубров – с ними Лёнчик, в основном, сейчас и водился. Несмотря на то происшествие в начале четвертого класса, когда Дубров с Малаховым мстили ему за Сеничкина. Но он тот был как бы не он, и происшедшее с ним тогда было не с ним, а с кем-то другим. Папки объединяли Лёнчика с Пашей и Славкой в некую группу, в партию, – никто не решался ходить с такими, они ходили, и оттого теперь Паша и Славка следом за Лёнчиком шли в классном мнении по разряду стиляг. Хотя его твидовый черно-зеленый клетчатый пиджак уже давно был переплюнут другими. Школьную форму из всего класса носили лишь двое-трое. Одним из них был Саса-Маса. Он носил ее с какой-то особой подчеркнутостью, она была его взглядом, его суждением; и так же подчеркнуто, словно высказывая свое мнение, только молча, уже не первый год держался он в стороне от Лёнчика. Но враждебности в нем не было, иногда случалось неожиданно разговориться, и тогда все было, как прежде – в те времена, когда, казалось теперь Лёнчику, он, Лёнчик, был не он.

И сегодня получилось именно так. Вышли вместе из школы и, вместо того чтобы разойтись на перекрестке каждый к своему дому, шли по Кировоградской в сторону леса и говорили, говорили – не остановиться.

– Что, будешь в театральный поступать? – резко переменив тему, неожиданно спросил Саса-Маса.

Хотя «неожиданно» – только в смысле перемены темы. А так сама тема – кто куда собирается после десятого – прямо-таки висела в воздухе, все вокруг было будто наэлектризовано ею, достаточно искры, чтобы тут же и полыхнуло.

– Не знаю, не уверен, – не сразу ответил Лёнчик. – Что-то мне не хочется в театральный.

– А все в классе думают, ты артистом стать хочешь.

– Не знаю, кем я хочу! – вырвалось из Лёнчика. Он едва не открылся Сасе-Масе, что пишет стихи, удержался, когда признание уже готово было стечь с языка. О том, что пишет стихи, он не говорил никому. И дома ни сестре, ни брату, ни тем более родителям тоже не было известно о содержании его двухкопеечных в желтой обложке тетрадей, которые он прятал в своем ящике письменного стола еще глубже, чем двадцатчики от завтраков, – под газетой, которой было застелено дно ящика. Он пошел бы в университет на журналистику, но поступить туда после школы было невозможно: уже третий год действовало правило – не меньше чем два года трудового стажа или после службы в армии. – А ты куда собираешься? – поспешил он спросить Сасу-Масу.

– Я-то?! – воскликнул Саса-Маса. – В гегемоны я пойду. Слесарем-инструментальщиком. Что это высшее образование! Сеструха вон закончила – посадили за кульман, девяносто восемь рэ минус налоги. Тем же учеником слесаря-инструментальщика пойти – сразу шестьдесят пять рэ, а через шесть месяцев все сто двадцать. Это по первому разряду. А я думаю, и до пятого, и до шестого дорасту. Гаракулова не приходилось встречать? Ремесленное закончил, работает – уже третий разряд слесаря-сборщика. В карман залез, вытаскивает руку – денег полный кулак.

– Не в деньгах счастье, – ответил Лёнчик Сасе-Масе готовой формулой народной мудрости.

– Счастье не в деньгах, а без них его и подавно нет, – выдал Саса-Маса свое очередное философское заключение. После чего, в продолжение какого-то ассоциативного хода мыслей, спросил: – Ас Викой как, видишься?

– С Викой? – переспросил Лёнчик. – Вижусь. Нечасто. Времени нет. В основном, когда с Жанкой встречаемся.

– А вы с ней ходите, что ли? – через мгновенную паузу – но Лёнчик почувствовал ее – спросил Саса-Маса.

– Нет, не ходим! – Лёнчик поймал себя на том, что запротестовал с какою-то особой бурностью. – Я ей статьи пишу.

Жанне у себя в университете, чтобы быть на хорошем счету, требовалась какая-нибудь общественная нагрузка, и она вызвалась писать передовые статьи для факультетской стенгазеты. Но писать статьи для газеты оказалось вовсе не то же самое, что писать школьные сочинения, у нее ничего не получалось, и она, когда он как-то зашел к Вике, попросила о помощи Лёнчика. Лёнчик взялся помогать ей для смеха, но обнаружилось, написать ему передовую, что к годовщине Октябрьской революции, что о достижениях Советского Союза в области космонавтики – раз плюнуть, и он уже сочинил для нее три или даже четыре статьи. Жанна звонила ему, договаривались о встрече у нее дома, он приходил, она выкладывала ему цифры, фамилии, мысли, которые обязательно должны фигурировать в статье, и он, не кладя авторучки на стол, тут же сочинял нужный ей текст.

– Что за такие статьи? – спросил Саса-Маса. Он словно бы хотел заставить себя не спрашивать – и не удержался, спросил.

Лёнчик объяснил. Спросив в свою очередь:

– А что ты ею так интересуешься?

Будто не знал что.

– А что мне о ней не спросить? – Саса-Маса перекинул портфель из руки в руку. – Я с ней знаком. И с Викой тоже. Интересно, как они.

– Нравится тебе Жанка, да? – неожиданно для себя проговорил Лёнчик. И добавил со смешком, как уличая: – Она тебе нравится, нравится. Ты бы с ней хотел ходить.

Хотя прекрасно помнил, что это она предлагала Сасе-Масе ходить с ним.

– Хотел бы – так и ходил, – твердо ответил Саса-Маса. – А что вообще ходить, – произнес он потом. – Время-то терять… – И смолк. Как если б хотел поделиться чем-то тайным и не решался.

– В каком смысле – время терять? – подтолкнул его Лёнчик.

Саса-Маса поглядел на него, отвернулся, опять перекинул портфель из руки в руку.

– Да в прямом, каком, – сказал Саса-Маса. – Что бы сейчас с Жанкой, что от нее получишь? Обжиматься по подъездам? Большая радость. А у меня женщина есть. Двадцать четыре года. Дает мне. По-настоящему. Без всяких там «это нельзя, то нельзя». Кидает как! На полметра подбрасывает. Что ты! Разве с каким-то обжиманием сравнится.

В Лёнчике все обмерло. Он слушал Сасу-Масу – и не знал, как себя вести. Его сковало немотой. Ничего себе Саса-Маса! Вот тихоня!

– Иди ты! – сказал он наконец севшим голосом, словно не поверил. Хотя поверил мгновенно, не тот был человек Саса-Маса, чтобы выдумывать. Жгучая зависть, в которой он не признался бы ни за что на свете, жгутом перекручивала его. Он даже не понимал, о чем говорил Саса-Маса! Что значит «кидает» и как это так – «на полметра»? У него самого еще никогда не случалось такого – чтобы ему давали. И, несмотря на то, что многие вокруг ходили, ни с кем не ходил. Не было вокруг никого, с кем бы хотелось тратить себя на это. Ни в кружке, ни в своем классе, ни в других. Но чтобы и с ним произошло то, о чем столько вокруг говорили, чтобы ему какая-нибудь бы дала, – этого, конечно, хотелось жуть как. Если бы только все произошло как-то само собой, без особой траты времени на это дело…

– Чего «иди ты», – отозвался Саса-Маса на восклицание Лёнчика. – Мне тебя что, убеждать? Дает и дает, я тебе не для того, чтобы похвастаться…

Так, разговаривая, они прошли сквером всю Кировоградскую до конца, вернее – до конца сквера, где раньше улица и обрывалась, поселок заканчивался и начинался лес, но уже года три как лес вырубили и на левой стороне продлившейся улицы стояли пятиэтажные краснокирпичные дома – Самстрой назывался этот район. Он назывался так потому, что очередники, получавшие здесь квартиры, должны были отработать на стройке в свободное время какое-то немереное число часов, так что выходило, что квартиры они строили себе чуть ли не сами. Район заселился совсем недавно и еще строился, нормальной улицы дальше не было, место для прогулки самое безрадостное, но они, не сговариваясь, двинулись вперед, свернули во дворы – оказывается, никто из них прежде здесь не был, и раз уж занесло сюда, было интересно посмотреть, как оно тут все.

Дворы внутри Самстроя зияли оглушающей пустотой – ни деревьев, ни кустарников – голые белые пространства с дыбящимися повсюду островерхими кучами невывезенной земли и строительного мусора, было тихо, безлюдно, только время от времени пустое белое пространство оживлялось чьей-нибудь фигурой, человек проходил к подъезду, скрывался в нем – и снова вокруг была белая пустота. Как Лёнчик с Сасой-Масой оказались окружены компанией человек в семь, они не заметили. Только что были двое – и никого ни рядом, ни поодаль, и вдруг торопливый скрип снега под ногами вокруг – и не ступить ни вперед, ни вбок, ни назад.

– Хрена здесь делаем? – проговорил голос за спиной.

Лёнчик обернулся – и его обдало волной радости: это был мордатый, похожий на Гаракулов а, учившийся классом младше и друживший с крысолицым из Викиного двора. Он после седьмого класса тоже, как и Гаракулов, оставил школу, и с той поры Лёнчик его больше не видел.

– Привет! – воскликнул Лёнчик – Сколько лет, сколько зим! – Ему хотелось назвать мордатого по имени, но имени его он не помнил.

Мордатый не ответил. Он смотрел так, будто не узнавал.

– Ты, значит, теперь на Самстрое живешь, – продолжил между тем Лёнчик с дружелюбной приветливостью. Каким-то звериным чутьем он почувствовал, как вмиг изменился настрой окружившей их с Сасой-Масой компании. Видимо, мордатый держал в компании мазу, и то, что Лёнчик обращался к нему как к знакомому, сбило их с толку. Те, что перекрывали им с Сасой-Масой путь к отступлению, даже разомкнули кольцо окружения, ступив поближе, чтобы слышать разговор. – Поэтому, что переехал, из нашей шестьдесят восьмой ушел? В сто третью ходишь? – являл Лёнчик мордатому свидетельства их знакомства.

Мордатый, однако, все так же не отвечал. Казалось, он раздумывает, признать Лёнчика или нет.

– Вас спросили, хрена здесь делаете? – решил повторить вопрос мордатого его сосед – не лицом, а выражением лица неуловимо и вместе с тем, как близнец, похожий на крысолицего. Правая рука у него, как у того мужика, что ждал Лёнчика три года назад на магазинном крыльце, была в кармане и будто бы чем-то играла там, перебирала пальцами.

Лёнчик не успел ответить. У левого плеча, где стоял Саса-Маса, произошло движение. Лёнчик непроизвольно дернулся, резко повернувшись в его сторону, – Саса-Маса, подрагивая висящим в руке портфелем, несся по расчищенному от снега тротуару прочь со двора. Те двое, что отступили со своей позиции сзади, рванули за ним в погоню. Но Саса-Маса летел так – несмотря на то что с пустыми руками, они отставали все больше, больше, Саса-Маса долетел до угла, исчез за ним, и его преследователи замедлили свой бег, один за другим остановились – и повернули обратно.

Саса-Маса воспользовался тем, что кольцо разомкнулось, Лёнчику убегать было поздно.

Мордатый раскрыл рот.

– Один за двоих отвечать будешь, – изошло из него безжалостным приговором с праведной суровостью.

Правая его рука в коричневой шерстяной перчатке с широко раскрытой ладонью неспешно поднялась вверх, словно он грозился дать Лёнчику за его непонятливость пощечину, – ив следующий миг плотно-тяжелая, взрывом ворвавшаяся в висок боль хлестнула в глубь головы огненными, ослепляющими осколками. Лёнчик едва устоял на ногах, и на недолгое время в самом деле ослеп – темнота перед глазами, а в ней трепет и блеск огненных всполохов.

– Ты что?! – воскликнул Лёнчик, осознавая происшедшее. Это мордатый ударил его наладошником. Наладошник был надет на руку под перчаткой, и ему не нужно было большого замаха для удара, – свинец сам сделал свое дело.

– Дай ему еще! Дай еще! – азартно блестя глазами, выкрикнул сосед мордатого. – Чтоб у него черепушка напополам!

– Хорош ему на первый раз, – своим каменно-цедящим голосом отозвался мордатый. – Попадется еще – вломим еще.

– Канай на хрен! – тотчас верноподданически вылетело из близнеца крысолицего. – Бегом на хрен! Пока мы добрые.

С отвращением и ненавистью ощущая себя Викой, каким довелось видеть его при встречах с крысолицым, Лёнчик, не медля, послушно развернулся, кольцо окружения молча расступилось, несколько шагов – и перед ним оказалась свобода. Хотелось полететь, а не побежать, но он сдерживал себя, умеряя шаг. Спокойно, спокойно, внушал себе, как заклинал, Лёнчик.

– Бегом, тебе сказали! – раздался у него за спиной голос близнеца крысолицего. – Или сейчас вломим – поползешь!