Текст книги "Полёт шмеля"

– Прошу, – подойдя к другой двери, берется он за сияющую золотым блеском ручку.

Помещение, в которое мы попадаем, миновав коридор-закуток, нельзя назвать гостиной. Это зал, по-другому не скажешь. Или даже – тут так и напрашивается с пометкой «устар.» – зала. Как по-другому назвать помещение, в котором добрые полторы сотни квадратных метров и потолки вздымаются на все семь-восемь метров. Сколько в зале народу, с ходу и не определишь, но порядком, порядком. Застеленные белыми скатертями круглые столы, за которыми народ и располагается, стоят по периметру зала, в центре – большие длинные столы с едой, около которых копошатся несколько официантов, поправляя красоту раскладки и обновляя блюда, еще несколько официантов дефилируют с подносами. Все почти так же, как у Райского на Новый год, только – так это сразу и бросается в глаза, хотя сразу и не сообразишь, в чем выражается, – выше классом, круче.

– Пожалуйста, – обводит «мажордом» пирующий зал движением руки. – Устраивайтесь. Угощайтесь.

И исчезает, оставляя нас с Гремучиной на этом чужом празднике жизни, неизвестно даже по какому поводу устроенному, одних.

Но тотчас возле нас объявляется официант. В руках у него поднос с бокалами, заполненными шампанским, о чем свидетельствуют гроздья пузырьков внутри на стенках. «Прошу», – безмолвно предлагает он, приподнимая перед нами поднос.

Вот уж чего бы мне не хотелось – это шампанского, пусть оно прямиком из провинции его имени, но нужно же чем-то занять себя, и мы с Гремучиной, не сговариваясь, снимаем с подноса по бокалу.

Судя по всему, желудки у пирующих и в самом деле уже хорошо отягощены, и требуются зрелища – такое состояние празднества разлито в воздухе: голоса громки, жестикуляция преувеличенно-размашиста, и как на заказ то в одном конце зала, то в другом звонко бьется посуда. Мужчин, одетых так, как тот оранжевый, почти нет, мужчины, в основном, в строгих черных костюмах, что яркое в их платье – это галстуки, причем у большинства красные, что должно свидетельствовать о сугубой мужественности их натуры, а что до женщин, то женщины – о, такая радуга! да небесная в сравнении с этой земной меркнет, умаляется и исчезает.

В дальнем от нас конце зала на умеренной высоты возвышении, должном исполнять роль сцены, уже все готово для выступления группы Савёла: торчат микрофонные стойки, вывесила в воздухе чересседельные сумки барабанов ударная установка, не помня о родстве с громоздким бегемотом рояля, стоит поджарым элегантным джентльменом концертный синтезатор, черными чемоданами громоздятся по бокам возвышения динамики, звукорежиссер в стороне сгорбился над пультом, выставляя реостатами уровни. С этого же возвышения, вероятней всего, читать стихи и нам с Маргаритой.

– Слушай, ответь мне, только честно, – жадно опорожнив бокал до дна, спрашивает меня Гремучина, – почему ты разошелся с Савёлом?

Ага, честно ей. Вот так возьми и признайся.

– Да ты появилась, – говорю я. – Предпочли моей персоне тебя.

– Ой, только не ври. – Гремучина демонстративно морщится. – Я же знаю: сначала вы разошлись, а потом они стали рыскать, чтобы кто-то им вместо тебя…

– И этим «кто-то» оказалась ты, – перебиваю я. – Замечательно. Ничего не имею против. Устроили их твои тексты? Приняли что-то?

– Приняли, приняли, – торопится оставить эту тему Гремучина. Эта тема ей не интересна. Ее беспокоит другое: насколько прочно она держит в зубах приваливший ей вкусный кусок. – Из-за чего ты ушел от них? Мне, раз с ними работать, нужно знать.

Что ее вопросы могут быть болезненны для меня, она не думает. Поколебавшись, я решаю ответить на ее беспардонность со всего размаха.

– Да что мне за их копейки держаться, – говорю я. – Ты же знаешь, транши теперь идут через меня.

Боже, что делается с ее лицом. Оно в одно мгновение одевается такой тяжелой завистью, – мне становится не по себе, и я жалею, что ударил со всею силой.

Но все же она бывалый боец, и в следующее мгновение уже берет себя в руки.

– Да, лихо ты сумел направить поток в свое русло, – сглотнув слюну, произносит она. – Конечно, зачем тебе тут ломаться… А слушай, – я снова должен служить ее интересам, – Савёл тебе тоже не платил процентов? Разовая выплата – и все?

– Разовая выплата, и все, – подтверждаю я.

– Ну, гад! – восклицает она. Впрочем негромко, так что, кроме меня, никто ее не слышит. – Это же грабеж. Должны быть проценты!

– Потребуй, – предлагаю я.

– Потребуй! – с испепеляющей интонацией отзывается она. – Как потребовать, когда никаких прав? Эмансипация у нас в России еще не прижилась.

На сцену между тем один за другим поднимаются Савёл, Ромка-клавишник, Паша, Маврикий – все. Ромка занимает место за синтезатором, Маврикий водружает себя на козлы своего круглого сиденья, чтобы править ударной установкой, Паша с Савёл ом, просунув голову и правую руку в ремни, вооружаются гитарами, держа их за гриф и корпус будто и впрямь некое огнестрельное оружие. Стоящий в зале гул голосов с их появлением начинает нарастать, многократно усиливается, люди за столами двигают стульями, разворачиваясь в сторону сцены, устраиваясь на своих местах по-новому, потом гул начинает спадать, становясь тише, тише, и наконец физически ощутимо, словно одеялом, зал накрывает полная тишина. Стоять, подпирая стенку, дальше, становится некомфортно, и в этой тишине мы с Гремучиной проходим к столу, где одиноко сидит всего лишь одна пара, испрашиваем разрешения сесть и растворяемся в общей гостевой массе ждать начала действа.

Савёл, уйдя вглубь, на свое место бэк-гитары, дает сигнал кивком головы, и синтезатор под руками Ромки-клавишника рождает первые звуки. «Полет дельтапланериста» называется композиция, с которой они начинают. Я невольно, когда они играют этот «Полет», вспоминаю любимую вещь своего детства – «Полет шмеля» Римского-Корсакова, хотя ничего схожего в них нет. Надо бы как-нибудь послушать Римского-Корсакова, интересно, как будет восприниматься его «шмель» сейчас, мелькает у меня мысль. Мелькает – и забывается. Как десятки раз прежде, когда слушал их «дельтапланериста».

Второй вещью Савёл дает песню. И это – моя песня. В смысле, музыка, конечно, его, Савёла, а слова мои. Я слушаю Пашу – и слышу где-то глубоко в себе слезы. Словно сижу на собственных поминках. Бог ты мой, слез мне только не хватало! И чтоб они еще натуральным образом покатились из глаз.

Наши соседи – мужчина и женщина средних лет, видимо, из того разряда, что званы, но не избранны, отчего и сидят на отшибе, – не с самым живым, но все же интересом поглядывают на нас, созревая для того, чтобы вступить в разговор, я, нарвавшись на их взгляды, всякий раз старательно обращаю к ним затылок. Я не знаю, о чем человеку вроде меня разговаривать с гостями такого дома.

Следующая песня оказывается на слова Гремучиной. Быстро она пошла у них в дело. Гремучина, сообщив мне о своем авторстве, слушает Пашу с таким упоенно-счастливым лицом, что у меня возникает чувство, будто я присутствую при ее совокуплении с кем-то невидимым и сейчас стану свидетелем ее оргазма.

– А? Что? Понял, да? – бьет меня по руке Гремучина, когда музыка смолкает. Оргазм достигнут, и по его достижении ей нужно причинить другому боль. – Неслабо, да?

– Нормальный текст. – Это все, что я могу выдавить из себя.

Наши соседи, похоже, поняли, что мы совсем из другого курятника, чем все остальные, и уже не вдохновляют себя на разговор с нами, а просто наблюдают нас, как некие диковинные экспонаты из кунсткамеры.

При первых звуках новой мелодии волосы на голове мне прошевеливает ознобным ветерком: это «Песенка стрельцов». Савёл решил предъявить залу визитную карточку группы.

Меня всегда пробивает ознобом, когда они исполняют «Песенку». Есть что-то мистическое для меня в звучании ее слов спустя без малого сорок лет, как она была написана. Ведь мне было всего двадцать три, когда я сочинил ее. Оглядываясь сейчас туда, я прихожу в изумление и испытываю к тому себе что-то вроде восхищенного почтения. Как мог сочинить это двадцатитрехлетний дурень? Там звучит мудрость пожившего человека. Хотя я нынешний написать так уже не могу.

А ко всему тому – еще то, что она звучит здесь, в этом доме. В лицо его хозяину, так широко празднующему какое-то неизвестное мне событие своей жизни. Ведь это там о нем, вернее, и о нем тоже, – пусть я и понятия не имел о его существовании, когда писал эти стихи, а он сам был всего лишь советским школьником с пионерским галстуком…

Однако же, когда умолкает последний звук музыки, столы благодарят за «Песенку», как писалось раньше в отчетах о съездах КПСС, «бурными аплодисментами». Удивительно, но только Савёл исполнил «Песенку стрельцов» впервые, не было случая, чтобы ее не приняли на «ура». Везде, всегда, во всякой аудитории.

Аплодисменты гремят, Паша отступает назад, уходит в тень, Савёл, с бас-гитарой на животе, выдвигается вперед, кланяется, улыбаясь своей располагающей, обаятельной улыбкой, открывающей заячьи резцы его верхних зубов, слушает аплодисменты – и снова кланяется. Он любит аплодисменты, любит раскланиваться, любит, когда его группу встречают так. Когда аплодисменты смолкают, Савёл объявляет:

– Господа! Счастлив сообщить вам, что автор слов «Песенки стрельцов», замечательный поэт Леонид Поспелов сидит здесь за одним из столов. Попросим его на сцену!

Счастлив он! Ах, стервец! Замечательный поэт, путаясь в собственных ногах, докандехивает под десятками сошедшихся на нем взглядов до сцены и поднимается на нее.

– Давай, Леонид Михайлыч, – говорит мне Савёл негромко. – Пять-шесть, десять стихотворений – сам почувствуешь сколько. Видишь, как принимают!

Савёл знает, по-каковски в какой ситуации обратиться. Когда он меня топтал у себя в студии, Леонид Михайлыч был у него исключительно «Лёнчик». Не отвечая ему, я разворачиваюсь к столам лицом. О, этот миг встречи с тяжестью ожидания, которая накоплена в обращенных на тебя взглядах. Гул затих, я вышел на подмостки… на меня наставлен сумрак ночи. Всегда, как в первый раз. Сердце вдруг начинает бухать в висках, кровь ударяет в голову.

Я приступаю к стихам, и сердце уходит из висков, кровь отливает от головы. Я начинаю различать лица сидящих за столами. А там за одним из столов посередине зала вижу и хозяина. Он сидит вполоборота ко мне, глядя в сторону, если и слушает, то вполуха, откровенно скучает и временами позевывает. Такого заурядного, среднестатического вида, даже с печатью некоего невытравливаемого испуга на лице, на фотографии в интернете он смотрится куда значительнее. Вот, значит, как они выглядят в жизни, эти всесильные и всемогущие обитатели Олимпа.

Зато внимательно, с какою-то особой пристальностью, смотрит на меня его сосед. Он постарше хозяина, примерно одних лет со мной, поджар, сухощав, видно – в хорошей физической форме, только в отличие от меня седоголов и подстрижен так коротко – почти наголо. И еще характерная черта – смеющиеся глаза. Он смотрит на меня и все время словно посмеивается. Посмеивается и, когда они с хозяином обмениваются репликами, не отводит от меня взгляда, и улыбка с его губ тоже не уходит. О чем они переговариваются? Что-то по поводу меня? Моих стихов? Ну пусть себе. Гонорар мне, независимо от того, насколько понравятся мои стихи, должен быть выплачен.

Особого успеха чтением стихов я не срываю. Во всяком случае, едва соступив со сцены, чтобы проследовать обратно на свое место рядом с Гремучиной, я уже слышу, что аплодисменты, словно бы с облегчением, смолкают. Лет пятнадцать назад меня бы это уязвило, теперь подобное меня не трогает.

Но когда я беспорядочными галсами пробираюсь между столами, тот смеявшийся, так пристально изучавший мой облик, вдруг поднимается и заступает мне путь.

– Простите, Леонид Михайлович, – произносит он. Глаза его все так же хитровато играют, и в голосе сквозит эта же хитроватая усмешка, словно бы сулящая некую каверзу. – У меня к вам вопрос.

– Да? Пожалуйста. Рад буду ответить, – изображаю я искреннюю любезность.

– Вам не пришлось ли служить в воинской части шестьдесят один восемьсот двадцать пять под деревней Сяскилево Гатчинского района Ленинградской области? – спрашивает человек, перегородивший мне дорогу.

Я смотрю на него – и из меня не может изойти ни слова. Такой ли был номер части – этого в памяти у меня нет, но то, что стояла она неподалеку от деревни Сяскилево – это верно.

– Младший сержант Поспелов, не отпирайтесь, вы служили в этой части, – говорит человек, перегородивший мне дорогу. Или я что-то путаю, Лёнчик?

Лёнчик? Он назвал меня Лёнчик! Теперь пристально вглядываюсь в щучье лицо этого поджарого седоголового человека я: почему он назвал меня Лёнчиком?

– Мы, простите, что, вместе служили? – спрашиваю я с неуверенностью.

– Как же так, нехорошо! – седоголовый едва не лопается от внутреннего смеха. – Напрягись! Третий год твоей службы, на перевоспитание одного хлопчика из Москвы прислали, у него три лычки на погонах, у тебя две.

Я вглядываюсь в вытянутые, щучьи черты лица седоголового, и вот из глубины сорокалетней давности начинает всплывать другое лицо, молодое, тоже щучьего рисунка, но без всяких морщин, делается все отчетливее, яснее, и я вижу смутный отпечаток того молодого лица в нынешнем лице остановившего меня человека.

– Жёлудев? Митяй? – не слишком твердо произношу я, не будучи уверенным в правильности всплывшего в памяти имени.

– Ну наконец-то! – восклицает седоголовый. – Ну, долго зрел! Привет, Лёнчик.

12

Став сержантом, он обнаружил, что остался без друзей. Андрюха Логинов, Женька Синицын, Лева Лерман – все один за другим отдалились от него. Вроде они так же, как прежде, были тут, рядом, с подъема до отбоя – в казарме, в столовой, на эфирных дежурствах, – но словно бы между ним и ими воздвиглась стена. Лёнчик теперь был их начальником, они подчиненными. Хотя ни один из них не служил во втором взводе, где он после производства в младшие сержанты стал замкомвзвода.

Жизнь так и подталкивала к сближению с кем-нибудь из сержантов. Жить без дружеского плеча рядом – как это было возможно?

Но сближаться ни с кем из сержантов не тянуло. Корытин только и говорил о дембельском чемодане – как раздобыть переводные картинки с женской натурой для внутренней части крышки. Терентьев и сам не хотел ни с кем водить дружбы, он дружил исключительно со старшиной роты Кутнером и каптенармусом. И даже с Альгисом Жунасом, писавшим на родном языке коротенькие лирические рассказы, с которым на почве сочинительства сошлись еще раньше, тоже не получалось особой близости: Альгис ни на мгновение не забывал, что литовец, словно бы постоянно стоял в защитной боевой стойке, как ожидая от тебя нападения, – это было болезненно и так же постоянно заставляло встречно бессмысленно ощетиниваться.

Новый сержант появился в подразделении незадолго перед Новым годом. Лёнчик был дежурным по роте, как раз дал команду строиться на обед, в коридор из всех помещений казармы, громыхая сапогами, потек народ, и тут дверь приуличного тамбура открылась, в казарму вошел неизвестный с тремя лычками на погонах и с вещмешком за плечами. Лёнчик стоял в полутора метрах от двери, ожидая, когда рота построится, красная повязка с надписью «Дежурный по роте» выделяла его среди всех остальных, и вошедший, перейдя на строевой шаг, прямиком вдарил к нему, вскинул руку к ушанке, отрапортовал:

– Товарищ младший сержант! Сержант Жёлудев по направлению штаба части прибыл в подразделение номер три для прохождения дальнейшей службы!

Его желтовато-зеленые, похожие на кошачьи глаза при этом словно посмеивались, то же посмеивание читалось в том, как тонкой змейкой изгибались вверх углы губ, казалось, его забавляет этот собственный доклад, он делает его – и одновременно наблюдает за собой со стороны, и он, делающий доклад, ужасно забавляет того, который наблюдает.

Из каптерки, догадавшись по доносившимся словам о нестандартной ситуации в роте, появился Кутнер. Лёнчик доложил ему о полученном докладе, и Кутнер, ощупав своим старшинским холодно-неприязненным взглядом вновь прибывшего, молча направился в канцелярию докладывать командиру роты майору Портнову о неожиданном пополнении.

Рота построилась, ушла на обед, и дверь канцелярии распахнулась, вновь прибывший сержант Жёлудев вышел оттуда.

– Товарищ младший сержант, – обратился он к Лёнчику, ожидавшему возвращения из столовой дневального, чтобы со вторым дневальным тоже отправиться на зов борща, – командир подразделения хочет вас видеть.

Лёнчик влетел в канцелярию, доложился, и майор Портнов, по своему обыкновению сверля его рачьими, неизменно красно-воспаленными глазами, приказал Лёнчику как дежурному по роте взять вновь прибывшего сержанта в столовую и, хотя тот еще не стоял на довольствии, исхитриться накормить его.

Так, с первых минут появления в роте Митяя Жёлудев а, они обрели друг друга. Жёлудев был, как выяснилось по дороге в столовую, курсантом Высшей школы КГБ в Москве, учился уже на четвертом курсе, что позволяло ему как москвичу жить дома, и вот из-за драки, в которой пришлось принять участие, потому что иначе было просто нельзя, его отчислили, направив к ним в часть отбывать срочную. Можно было бы зачесть как срочную три курсантских года, но тогда бы путь в Школу обратно был ему заказан, и Жёлудев предпочел тянуть лямку срочной, чтобы потом восстановиться в Школе.

– И что же, из-за этого убивать три года? – ужаснулся Лёнчик. Отсидев два года в казарме, он теперь ценил свободу превыше всего.

– Ну, может, и два, – ответствовал Жёлудев. – Слухи упорные ходят, что срочную до двух лет сократят. Я, правда, призван по закону еще на три, но батя, надеюсь, если будет закон о двух годах, уж постарается, скостят мне.

– Батя? – переспросил Лёнчик. – Отец, в смысле? – «Батями» в армии многие называли командиров частей.

– Отец, отец, – подтвердил Жёлудев. – Он у меня не последний человек в Генеральном штабе, будет закон – поможет.

Кто у Жёлудева отец в Генеральном штабе, Лёнчик не спросил. Ему это было все равно. Ну не последний и не последний.

– Нет, можно было дембельнуться – и ты не стал? – у него не укладывалось подобное в голове.

Улыбка, скрыто игравшая у Жёлудева в углах губ, сделалась явной.

– Демобилизуюсь, и что? На гражданке тоже карьеру какую-то нужно делать.

– Ну, карьеру! – у Лёнчика такого слова даже не было в лексиконе. – При чем здесь карьера? Просто живи.

– Просто мухи живут, – произнесенная фраза доставила Жёлудеву удовольствие, он похмыкал, словно бы незримо полюбовался ею. – Маркс открыл, человек – это общественное животное. А общество что? Система. Закончу Школу – буду в системе КГБ.

– И что, чем это хорошо?

– Как чем? – Жёлудев посмотрел на Лёнчика с удивлением. – Не понимаешь, что ли? КГБ – это такая система… попал в нее – все, жизнь сделана. Это все равно как раньше, при царе, к аристократии принадлежать. Ты наверху, в силе, и тебе никогда пропасть не дадут, все твои проблемы, если что, помогут разрешить. Не понимаешь?

– Почему не понимаю, – Лёнчику вспомнился Вика, то, что Вика рассказывал об отце, о собственных встречах с людьми из этой организации. – Но три года срочной…

– А может, два! – снова с улыбкой воскликнул Жёлудев.

Они подошли к столовой, на том их разговор закончился, и больше они к нему не возвращались.

Жёлудева определили во взвод, где замкомвзвода был Жунас, но отделения под команду не дали, поставив его на штатную должность переводчика с вольным распорядком дня, и он вышел сам себе командир: никаких дежурств через каждые двенадцать часов, вставать среди ночи, тащиться на ватных ногах в техздание, сидеть там в обруче наушников, перехватывая американские шифровки, только ходить со своим взводом по положенным дням в наряд – и все. У него, оказывается, был отличный английский, он переводил перехваченные тексты с лету, не прибегая ни к каким словарям, – чего не мог в части никто из переводчиков офицеров. «А что ж ты думал, – с довольством сказал он, когда Лёнчик высказал ему свое восхищение, – я же не в МГУ каком-нибудь язык брал». – «Что, неужели в МГУ плохо языкам учат?» – неверяще спросил Лёнчик. Жёлудев, смеясь своими желтовато-зелеными глазами, отрицательно покачал головой: «Во всем Советском Союзе два места, где языкам учат по-настоящему: Школа КГБ и МГИМО, больше нигде. Ну, наверно, еще Институт восточных языков. Во всех остальных – так, твоя-моя понимэ, читать и переводить со словарем».

Сигнал «minimize» принял земляк Лёнчика Серега Афанасьев. Переданное в радиограммах слово это означало расчистку всех радиосетей для передачи более важного сообщения. Более важное сообщение могло быть только одно: о «часе R». А «час R» – так по принятым в американской армии кодам обозначалось начало войны. Последний раз сигнал «mininize» звучал в эфире в октябре 1962-го. Призыв Лёнчика начинал служить с ребятами, которые просидели весь Карибский кризис на боевых постах, и рассказы о тех днях были получены из первых рук. Особенно запомнилась история о сержанте, первым перехватившем радиограмму с этим сигналом: когда он, отнеся бланк радиограммы дежурному по смене, снял пилотку, полголовы у него было седой.

И вот сигнал снова прозвучал в эфире. Афанасьев сидел на прослушке частот дипломатических миссий в Анкаре. «Minimize» по дипломатическим каналам – это было странно, но, с другой стороны, почему нет? Тем более что частота принадлежала хотя и не американцам, однако же их союзникам британцам, стратегические бомбардировщики которых с ядерными бомбами на борту денно и нощно барражировали над Северным морем, чтобы, получив приказ, немедленно направиться в сторону Советского Союза. О сигнале следовало сообщить оперативному дежурному немедленно, и Афанасьев с белыми от осознания того, что перехватил, вылезшими из орбит глазами, записав на бланк выхваченный из эфира текст, отнес бланк дежурившему старшему лейтенанту в телетайпный зал. Старлей, матерясь, составил донесение о грозном радиоперехвате в разведотдел округа, и радисты по ЗАСу – засекреченной аппаратуре связи – тут же передали его в Ленинград.

Через десяток минут стратегическая авиация округа, дежурившая в пятиминутной готовности к взлету на военных аэродромах, с такими же ядерными бомбами на борту, как у самолетов Британского авиакомандования, поднялась в воздух и пошла набирать высоту, чтобы лечь на боевой курс. Сургуч на секретных пакетах с целями бомбардировки был сломан, пакеты вскрыты. Однако спустя еще десяток минут авиация получила приказ садиться: стоявшая в Пушкине часть КГБ, дублирующая работу их части, прохождения страшного сигнала не подтвердила.

Обо всем этом, впрочем, стало известно только на следующий день. Утром, когда рота, высыпав из казармы и вея в морозный воздух клубами пара изо рта, строилась неподалеку от КПП на завтрак, к воротам части хищно подкатили две черные «Волги». Из будки КПП на улицу опрометью вывалился ефрейтор с повязкой дежурного по КПП на рукаве, бросился открывать ворота, а следом за ним сгремел вниз по крыльцу дежурный по части с капитанскими погонами и – ефрейтор еще разводил в стороны створки – вытянулся перед воротами, отдавая честь, по стойке «смирно».

В «Волгах», как выяснилось вскоре, прибыли сам начальник разведотдела, его заместители и другие высокие чины из штаба округа. Афанасьева сняли с дежурства, не дав досидеть полчаса до окончания смены, и в штабе части он предстал перед таким количеством больших звезд – столь густого скопления их за два предыдущие года службы видеть ему не доводилось.

Лёнчик заступил дежурить на своем посту сразу после завтрака. Его смена была следующей за той, в которой дежурил Афанасьев. Постом назывался большой, широкий стол с тремя громоздящимися на нем мощными приемниками, способными выловить из эфира самый слабенький сигнал. На приставном столике сбоку стояла туша девяностокилограммового пятискоростного магнитофона, на который полагалось записывать все перехваченные шифрограммы, чтобы потом на уменьшенной скорости проверить правильность услышанных сигналов. Стол Лёнчика располагался напротив стола Афанасьева – через проход, и, когда подошел к своему посту, он увидел, что на посту Афанасьева шуруют двое неизвестных майоров – на головах у них наушники, и они щелкают тумблерами магнитофона.

К обеду все прояснилось. Дело, оказывается, было в порвавшейся пленке. Моторы магнитофона, крутившие бобины, брали с места так резко, что пленка рвалась постоянно. Склеивать ее полагалось специальным клеем, но никто этого клея в глаза никогда не видел, и склеивали ацетоном. Пленка коробилась, расползалась под пальцами, склеивать ее приходилось по пять-шесть раз, обрезая концы ножницами, пленка укорачивалась, и морзянка, что была тут записана, бесследно исчезала. Именно это у Афанасьева и произошло. Какие-то точки-тире пропали, и вместо переданного слова, а может, двух, у него получился «minimize».

Над Афанасьевым ржали даже салаги, еще толком и не дежурившие самостоятельно. «Афоня, ты дал! Стратегическую авицию в воздух поднял! Чуть войну с Америкой не начал!» Афанасьев вначале отшучивался, но мало-помалу стал смурнеть, огрызаться. Хорошему настроению у него взяться было неоткуда – расплата за бомбардировщики в небе обещала быть нехилой.

Лёнчик в это время дежурил, сидел в наушниках, следя за американскими подлодками с ядерными ракетами «Поларис» на борту в Атлантическом океане, и узнал о веселье в казарме позднее из пересказов. Однако известие о причине появления сигнала «minimize» просочилось на посты в техздание тотчас, как истекло из штаба, и позубоскалили над отсутствующим Афанасьевым от души. Жёлудев, при всей своей склонности к насмешничеству, зубоскалил не особенно, но вид у него был – истинно именинника.

– Видишь, что значит КГБ?! – сказал он Лёнчику, придя к нему из телетайпного зала, где было его рабочее место. – Сработали ребята как надо! Не проходило сигнала – значит, не проходило. КГБ – это КГБ.

– Да при чем здесь КГБ? – в Лёнчике взыграла обида за свою часть, которая носила гордое название «спецназ». – Просто уж так сошлось – пленка на таком месте порвалась.

– А у них не порвалась.

– Пленка у всех рвется. И если б еще клей был нормальный.

– А вот у них, я уверен, и клей есть.

– С чего это он у них есть? – Лёнчику не хотелось сдаваться.

– А потому что КГБ, – довольно посмеиваясь, ответил Жёлудев.

Когда ранним вечером после смены Лёнчик вернулся в казарму, Афанасьев ходил уже с таким черным лицом – к нему было страшновато приближаться. С двумя фазанами-второгодками, которые провели сутки в карауле, ничего толком не знали, однако слышали звон и пожелали вложить персты в рану, он едва не подрался, еле их развели. Воздух был пропитан предощущением грозы. Оно все усиливалось, сгущалось, – и гроза разразилась.

Она разразилась на вечернем построении. В том, что это произойдет именно на нем, Лёнчику стало ясно, когда незадолго до построения, проходя мимо канцелярии, в приоткрытую дверь он увидел, что она полна: и замполит Правдин, и все командиры взводов, и зампотех Лисицын, а главное, сам майор Портнов – все ротное начальство до последнего человека. Майор Портнов за те два с лишним года, что Лёнчик отслужил в роте, приходил на вечернее построение считаное число раз, а чтобы весь командный состав роты – такого вообще никогда не случалось.

Рота, строиться на вечернюю прогулку, крикнул дежурный.

Кутнер, вместо того чтобы, как обычно, ждать перед строем доклад дежурного, что рота построена, сам встал в строй. А перед строем, выйдя из канцелярии, выстроился в шеренгу весь командный состав во главе с Портновым. И команду «Равняйсь! Смирна-а!» отдал вместо дежурного замполит Правдин.

Вольно, разрешил Портнов. «Рота, вольно!» – отдал команду Правдин.

Медленно, словно пересчитывая стоящих в строю, Портнов прошелся взглядом по каждому. И хотя вроде бы Лёнчику ничего не грозило, ему стало не по себе от взгляда Портнова: по-рачьи красные, словно воспаленные глаза командира роты обещали такую грозу – позавидуешь тем, кто ушел в ночь на смену и сидел сейчас на постах. Смятые в туго перевитую веревку губы майора были сжаты так – казалось, треснут от напряжения.

Но они не треснули, они наконец разомкнулись. И с небес на землю рухнули огненные стрелы:

– Всем известно, какой позор обрушился сегодня на наше подразделение?! Позор на всю часть! Позор на весь разведотдел! На весь округ! Сам начальник отдела прибыл разбираться! Стратегическую авиацию в воздух поднять, на каждом бомбардировщике по несколько ядерных зарядов – это вы дырявыми башками своими соображаете, что такое?! Ядерная война! Мы их, они нас, от нас бы с вами уже один пепел веял! От всех! – майор смолк, свив губы прежней бечевкой, но тут же эта бечевка снова пришла в движение: – Кто служит в моем подразделении третий и второй год, тот меня знает! Кто первый год, тому предстоит. У меня спуску не будет! Разболтались! Бардак в подразделении! И если б еще служащий первого года! Нет, старослужащий! Какой пример молодым?! Вам рубежи Родины доверили защищать, такую дорогую аппаратуру в руки дали, лучшие умы страны ее создавали, и что?! Поподнимали уважаемых людей среди ночи с постелей! Будете теперь, старые, молодые – все, каждую свободную минуту в учебных комнатах сидеть, заново свой класс подтверждать! Пахать будете день и ночь! День и ночь! – он вновь смолк, словно задохнувшись от клокотавшего в нем гнева. А когда продолжил, раскаты грома и молнии в его голосе словно отодвинулись к горизонту, оставив над головой хлещущий изо всей силы ливень: – Благодарите за это вашего товарища. Товарищ постарался. Ножницами решил поработать… портной. Рота, равняйсь! Смирна-а! – отдал команду Портнов. И когда строй, мгновенно подобравшись, застыл в напряженной неподвижности, приказал: – Рядовой Афанасьев, выйти из строя!

Афанасьев со своим черным, обуглившимся лицом сделал из строя два шага, повернулся к строю и застыл. Портнов поднес руку с вытянутыми сомкнутыми пальцами к виску:

– Рядовой Афанасьев, от имени начальника разведотдела округа объявляю вам пятнадцать суток гауптвахты!

Пятнадцать суток гауптвахты – это было на всю катушку. Больше согласно Устава внутренней и гарнизонной службы дать не мог никто. Даже министр обороны.

Есть пятнадцать суток гауптвахты, следовало ответить Афанасьеву, после чего Портнов отправил бы его обратно в строй, и гроза откатилась бы за горизонт окончательно. Но Афанасьева, должно быть, переклинило. Вместо того чтобы покорно принять объявленное наказание, он вдруг, мрачно глядя в пространство перед собой, произнес: