Текст книги "Полёт шмеля"

Лёнчик оглянулся. Оглядываться не следовало, это была ошибка. Он оглянулся – и тотчас от компании отделились двое и что есть мочи рванули к нему.

Лёнчик не понял, как получилось, что он побежал. Его будто бросило вперед, и он понесся со двора, прижимая к груди свою желтую папку, с не меньшей скоростью, чем бежал минуту назад Саса-Маса.

Фигура Сасы-Масы с портфелем в руке маячила на углу чугунной ограды, которой был обнесен сквер, тянувшийся посередине Кировоградской.

– Что, как ты? – тревожно оглядывая Лёнчика, спросил он, когда Лёнчик подошел к нему. – Я дал деру – я думал ты вместе со мной.

Желания рассказывать Сасе-Масе в подробностях, что произошло, не было никакого. Лёнчик сдвинул шапку, обнажил висок, где, он чувствовал, стремительно набухает шишка.

– Наладошником, – коротко сказал он.

Саса-Маса быстро стащил с руки варежку и осторожно дотронулся до шишки. К боли, что железным шкворнем была пропущена у Лёнчика через всю черепную коробку, добавилась боль от его прикосновения. Рефлекторным движением Лёнчик остранился от руки Сасы-Масы.

– Больно, – проговорил он, натягивая шапку обратно на ухо.

– Прямо в висок, – словно Лёнчик не знал, куда его ударил мордатый, сообщил Саса-Маса. – Посильнее бы – и проломил.

– Ну вот не проломил, – проронил Лёнчик.

– А я думал, ты за мной мчишься. Там, слышу, кто-то за мной бежит, был уверен, что это ты, потом уже оглянулся – никого, – снова пустился в объяснения Саса-Маса, когда тронулись с места, – чувство вины все не оставляло его, и ему хотелось объясниться.

– Ладно, брось, что ты, – остановил его Лёнчик.

Обиды на Сасу-Масу в нем не было. Возможно, веди беседу с мордатым Саса-Маса, а он стой у него за плечом, тоже бы рванул – только пятки засверкали. Как рванул чуть позднее от тех двоих.

Но дальше шли уже молча, и только все убыстряя и убыстряя шаг, словно вдруг оба необычайно заторопились. Так в молчании они поравнялись с домом Сасы-Масы, попрощались на ходу – и разошлись. Саса-Маса свернул к своему подъезду, а Лёнчик, оставшись один, неожиданно для самого себя сбавил скорость и, направляясь к своему дому, уже не шел, а брел.

* * *

Висок болел еще и спустя несколько месяцев – когда поступал в институт. Боль стала естественной и привычной, Лёнчик сжился с ней и, чувствуя ее, научился ее не замечать. Хотя, случалось, позднее он думал, может быть, не тот бы удар мордатого – и жизнь его сложилась по-иному. Но, конечно, это было не так. Ведь не боль была причиной того, что его вызвали в кабинет декана последним. Последним из семидесяти двух человек! Пусть он, оглушенный болью, и вел себя довольно глупо, это на самом деле не имело никакого значения: все уже было решено, приговор подписан, на приговоренного к казни просто хотели перед казнью взглянуть.

Институт, в который он в конце концов подал документы, назывался УПИ – Уральский политехнический имени Кирова. Лёнчик выбрал политехнический, потому что в самом звучании института было что-то весомо-мужское, фундаментальное. Раз нельзя было в университет на журналистику, не идти же было туда на филологию или физмат – чтобы потом распределиться преподавателем в школу. Документы он сдал на радиотех – радиотехнический факультет, – считавшийся в институте по крутизне вторым после физтеха. С его аттестатом подавать на другой было позорно. В аттестате у него стояла одна четверка, и та по физкультуре, остальные пятерки. Ему, в принципе, полагалась даже серебряная медаль. Он мог бы со своим аттестатом подать и на физтех, но что-то будущее распределение на какую-нибудь атомную электростанцию его не прельщало. Впрочем, будущее свое он вообще видел весьма туманно.

Характеристика – вот что его подвело. Годы спустя до него дойдет, что за характеристику выдала ему школа, в которой он проучился все десять классов, с первого по десятый. Это был волчий билет. С которым его не взяли бы и на факультет промышленного строительства, куда брали со всеми трояками – только сдай экзамены. Главное, и родители тоже не дотумкали, что за характеристику ему выдали. А он сам, понятное дело, только ржал, рассказывая кому-нибудь, что ему в ней написали. Казалось, теперь-то, после XXII съезда, в честь которого даже переименовали улицу Ворошилова, чтобы тем, сталинским временем, и не пахло, чтобы восторжествовали ленинские нормы жизни, все эти характеристики – так, проформа, бумажка, не играющая никакой роли, что-то вроде рудимента.

Об этих ленинских нормах жизни Лёнчик и говорил на обсуждении тюзовского спектакля о современной молодежи, которое устроило городское телевидение. Там был один герой-стиляга, которого играл премьер театра, по ходу действия этот герой совершал всякие будто бы скверные поступки, разоблачая себя как последнего поганца, таким его премьер и играл – как поганца по сути, Лёнчик же, даже неожиданно для себя самого, когда настала его очередь выступать, стал защищать стилягу, и получилось, раз защищал – осуждать других героев, по замыслу автора пьесы, хороших, честных ребят и девушек. И вот когда он толкал свою речь, именно так – толкал, с экспрессией, с ораторскими модуляциями голоса, да еще и с отсылками к постановлениям минувшего съезда партии, призывающим к борьбе за ленинские нормы жизни, он вдруг увидел устремленные на него глаза. Не их обладателя – а сами глаза. Обсуждение происходило прямо на студии телевидения, «зал», состоящий из молодежи, расположился на круто взбирающейся вверх полукруглым амфитеатром трибуне, а внизу напротив трибуны стояло несколько столиков, и за столиками сидело «старшее поколение» – учителя, режиссер спектакля, актеры. Глаза, как осознал Лёнчик мгновение спустя, принадлежали завучу их школы, Нине Ивановне Терновой. У нее были крашеные рыжие, очень жидкие волосы, разделенные посередине головы на неприятно широкий, бумажно-белый пробор, всегда подобранные в извилистую нитку губы, – и это в ней было то, что примечательно. Глаза у нее никакой примечательностью не отличались. А тут они горели. Словно ее сжигало внутри на неком огне, и жар его был нестерпим. Что это был за огонь, и какое отношение имел к этому огню он, Лёнчик?

Никаких видеомагнитофонов еще не существовало в природе, обсуждение шло сразу в эфир, и, когда закончилось, и оператор, отольнув от своего резинового тубуса, с наслаждением выпрямился, к Лёнчику, спустившему с трибуны вниз, тотчас подскочила женщина, руководившая подготовкой обсуждения, Лёнчик не знал, кто она – режиссер, редактор, журналист? Она была будто из бани, вся встрепанная и красная.

– Что же вы, – набросилась она на Лёнчика (к ним теперь как к выпускникам везде и всюду обращались на вы), – разве так можно! Кто же так делает? Нельзя же так подводить!

– Что? Кого я подвел? В чем? – спросил ничего не понимающий Лёнчик. Он и сам еще весь был в пылу дискуссии, и до него не доходило, о чем это вышедшая из бани телевизионная женщина.

– В том, в чем! – жарко воскликнула женщина и приложила ладони к своим горящим щекам. – Что теперь будет, что теперь будет!

Актер, игравший героя, которого защищал Лёнчик, стоял неподалеку, прислушиваясь к их разговору, и, засмеявшись, шагнул к ним, подал Лёнчику руку.

– Молодец! – сказал он, держа Лёнчикову руку в своей и продолжая посмеиваться. – Это я понимаю. Так и надо. Отлично сказали, молодой человек!

– Какое отлично, какое отлично! – потрясла руками женщина. – Чему вы учите человека! Ведь ему жить! А что меня ждет, что меня!..

– Ну что ж вы могли поделать, раз такой апологет стиляжничества попался, – подмигнув Лёнчику, успокаивающе сказал ей актер. – Валите все на молодого человека. С него что, взятки гладки.

– Да, валите, если что, все на меня, мне-то что, – с удовольствием подхватил Лёнчик. Смысл происходящего разговора был для него совершенно темен, он упивался тем, что ведет на равных беседу с этими двумя взрослыми людьми, и с наслаждением бравировал своей отчаянностью.

Завуч Нина Ивановна, увидел он в этот момент, еще не поднявшаяся из-за стола, за которым просидела дискуссию, по-прежнему неотрывно смотрела на него, и взгляд ее был исполнен того же необъяснимого внутреннего огня.

Что значил этот ее взгляд, вернее, какое чувство выражал, он понял, только выяснив историю своей характеристики, представлявшей собой вырванный из тетради в клеточку одинарный листок с треугольной печатью под текстом.

Характеристики сочинялись треугольником – комсоргом со старостой под присмотром классной руководительницы, зачитывались потом на общем собрании класса, утверждались и тут же «треугольником» подписывались. Выдумкой при сочинении характеристик «треугольник» себя не утруждал, все были написаны под копирку, рознясь только информацией, кто чем занимается-увлекается вне школьных стен. И такая же характеристика была у него, только у единственного из класса в пункте увлечений было сказано, что занимается художественной самодеятельностью – играет в драматическом театре при детской секции заводского Дома культуры.

Но когда Лёнчик, вернувшись со сцены в зал на свое место с полученным аттестатом зрелости и присовокупленным к нему листочком характеристики, заглянул в нее, он обалдел. Строки про театр остались, но следом шла фраза, которой в той, обсуждавшейся на классном собрании характеристике, не было. «Анархист и демагог, общественно вредная личность», – сообщалось о нем миру в той фразе. И – подписи всего «треугольника» и треугольная фиолетовая печать.

Первое ошеломление прошло, Лёнчик, хохоча, показал характеристику Славе Дуброву с Пашей Колесовым, с которыми сидел рядом, те прочитали и тоже заржали, а потом Дубров отстранился от Лёнчика и вопросил с показным ужасом:

– Так ты такой, да? Может, ты еще и троцкист? Или на руку нечист?

После того как торжественная часть завершилась, родители, унося полученные документы, разошлись по домам и в коридоре третьего этажа, где были накрыты столы, началось празднование, выпив шампанского, Лёнчик не удержался, подошел к старосте – Неле Миглеевой, с которой проучились вместе восемь лет, с третьего класса, когда раздельному обучению в стране пришел конец и на торжественной линейке первого сентября в глазах заломило от белых фартуков. Сколько Лёнчик ее помнил, училась она всегда еле-еле, но точно так же всегда была то звеньевой в пионерском отряде, то входила в совет отряда, а класса с шестого сделалась бессменной старостой.

– Откуда, Неля, такая характеристика? – спросил он, ожидая ее смущения, бегающих глаз, и сам заранее, оттого что будет неловко ей, испытывая неловкость.

Но она не смутилась.

– Что, какая характеристика? – спросила она, словно не подписывала ничего подменного.

Лёнчику пришлось рассказывать ей, что он вычитал о себе.

– Ой, ну это Ирина Александровна велела так переписать. – Неля отдула со лба упавшую прядь волос, оглянулась по сторонам, передернула плечами. Всем своим видом она показывала Лёнчику: сделанное ею – такая чепуха, что странно же докучать ей этим разговором. Она была высокая, то, что называется статная, со светлыми волосами, светлыми глазами, но какая-то удивительно невыразительная, даже, пожалуй, блеклая, класса до девятого она носила в волосах большой белый бант, а потом резко повзрослела и стала необычайно уверенной в себе и категоричной в суждениях. – Если Ирина Александровна велела, как я могла отказать?

Ирина Александровна Камойлова была классным руководителем и сейчас, сидя в дальнем конце стола, увлеченно пела с компанией, что собралась вокруг нее, «Подмосковные вечера»: «Если б знали вы, как мне до-ороги…»

– Что значит «велела»? – обескураженно спросил Лёнчик. – Ведь характеристики же утверждали на классном собрании!

– Ну, если классный руководитель говорит, я что, буду против? – Неля словно возмутилась его упреком. Словно это Лёнчик сделал ей что-то дурное, он виноват перед нею. – Ей самой велели. Ей раз велели, так она что?

– Кто ей велел? – будто это и было целью его разговора с Нелей – выяснить тайну своей характеристики, инерционно спросил Лёнчик.

Неля поколебалась, отвечать ли. И ответила:

– Завуч Нина Ивановна ей велела.

Школа была закончена, аттестат зрелости получен, и она могла раскрыть Лёнчику тайну его характеристики.

Завуч Нина Ивановна! Он поверил Неле, не раздумывая, в одно мгновение. Она сказала – и тотчас он увидел устремленные на него глаза, там, на обсуждении в студии телевидения. Вот что за огонь горел в них: ненависть. И какой силы была эта ненависть! Какой лютости! Дубров, не ведая того, оказался прав: он был для нее врагом, троцкистом-зиновьевцем-меньшевиком. Которого следовало уничтожить, раздавить, как гадину.

– Это она тебе и медаль зажала. – Сдав завуча, Неля решила сдавать ее до конца, чтобы предстать перед Лёнчиком уже совсем невинной овечкой. – Сказала: ни за что!

Вот в это Лёнчик поверил не сразу.

– И медаль она? – переспросил он. – У меня же по физре четверка. А с четверкой по физре не положено.

– А почему не по математике? Почему не по литературе? – саркастически произнесла Неля. – Неужели физра важнее? Это она, она. Не хочешь – не верь.

Вот потому, что Неля сказала «не хочешь – не верь», он и поверил. В общем-то, ему и раньше было это странно: не положено – потому что по физкультуре…

– Ладно, Неля, – сказал он, – танцы начнутся – шейк за мной.

– Ой, я всегда с тобой с удовольствием, – с откровенной радостью, что разговор наконец закончен, отозвалась Неля. – Можно и не только шейк.

Лёнчик и танцевал с ней не только шейк, но и вальс, и буги-вуги, и чарльстон.

Вступительные экзамены на радиофак он сдал – три пятерки, две четверки, но учитывали только три оценки, по профилирующим предметам: математика письменно, математика устно, физика устно – а по письменной математике и физике он получил четверки. Тринадцать баллов вышло по профилирующим, а проходным назвали четырнадцать.

Тринадцать, впрочем, объявили полупроходным и всем, набравшим столько, велели к десяти утра прийти на собеседование с активом факультета в приемную декана. Собеседование, однако, началось, только когда новенькие, подаренные Лёнчику родителями на окончание школы наручные часы марки «Спортивные» показывали уже начало четвертого. Выкликаемые один за другим исчезали за дверью деканского кабинета, кто был там внутри минуту, кто десять, но все до одного выходили со счастливыми лицами – брали всех, полупроходной на самом деле получился проходным, для чего было устроено собеседование? Временами потом, хотя это и казалось диким, Лёнчику думалось: не из-за него ли?

Его вызвали в седьмом часу вечера, когда прошла девушка с фамилией на «Я» и он остался в приемной один. Жутко хотелось есть, хотелось пить, от виска внутрь головы протянулась и, расширяясь, заполнила все пространство черепной коробки, сверлящая, изводящая боль.

Кабинет был забит едва не так же, как приемная перед собеседованием; стульев на всех не хватило, и кто сидел на высокой кипе бумаг на полу, кто на стоявших у стен двух столах, те, что помоложе, обосновались на широком подоконнике, он был высоко от пола, и у сидевших на нем ноги болтались в воздухе. Проведя в приемной восемь часов, Лёнчик уже знал, кто это: преподаватели, парторги, комсомольские секретари – факультета, курсов, групп.

– Да, так что у нас в данном случае, – проговорил человек, в отличие от всех остальных просторно сидевший за отдельно стоявшим письменным столом, что сразу выделяло его среди всех остальных, – видимо, это и был декан. – Какие вопросы у нас возникли к товарищу?

– Да прежде всего насчет медали, – тотчас проговорил человек, что сидел ближе всех к декану – в торце деканского стола. – Почему вы, – обратился он к Лёнчику, – не получили медали, когда в аттестате у вас всего одна четверка?

– Так потому что четверка по физкультуре, – сказал Лёнчик.

– Что? – переспросил человек. – При чем здесь «по физкультуре»?

– Ну потому что с четверкой по физкультуре медалей не дают, – сообщил Лёнчик – впрочем, не очень уверенно: разговор с Нелей заставил его усомниться в достоверности этого объяснения.

И тут на него обрушился шквал возмущения:

– Что он несет! Какой бред! Нашел отговорку! Умник выискался головы морочить!

– Не надо заниматься выдумками, – вновь взял инициативу в свои руки человек, сидевший в торце деканского стола, когда шквал возмущения стал опадать. – При чем здесь физкультура? Одна четверка, по любому предмету, – это серебряная медаль. Почему вам не дали?

– Тогда не знаю, – чистосердечно признался Лёнчик.

– Он запирается! – воскликнул один из тех, что сидели на подоконнике, с комсомольским значком на лацкане пиджака. – Все с ним понятно. Недаром его такой характеристикой наградили – дай боже! Комсомольской организации факультета такой член не нужен!

Лёнчик растерялся. Он не ожидал подобного разговора, он не был готов к нему. Тем более что все перед ним, все до одного человека были зачислены, и никто ни о какой проработке в кабинете не рассказывал.

– Нет, простите, – проговорил он, – при чем здесь характеристика? Как мне сказали насчет медали, так я и вам… Не дали и не дали… мне все равно!

– Ого-го! Ему все равно! Ну и тип! – обрушился на Лёнчика новый шквал.

– Вам, может, и то, какая у вас характеристика, все равно? – дождавшись наступления тишины, спросил человек с торца деканского стола.

Медленно, истинно, как во сне, до Лёнчика стало доходить, что дело нехорошо, что все происходящее – не просто так.

– А что там в моей характеристике? – Лёнчик в этот момент совершенно забыл, что у него написано в ней.

Теперь человек с торца ему не ответил. Мгновение он молча смотрел на Лёнчика – и повернулся к декану, устремил свой взгляд на него.

– Мне как парторгу все ясно, – произнес он. – Демагог и анархист – совершенно исчерпывающе. Комсомол прав – не нужен нам такой студент!

Точно, демагог и анархист – вот что было написано о нем в характеристике, Лёнчик вспомнил. И из-за этого его могут не принять в институт?!

Декан поднял лежащий перед ним на столе исписанный тетрадный листок и покачал им в воздухе. Его характеристика, догадался Лёнчик.

– А вот тут у вас еще написано, вы в каком-то театре играли. – Выражение лица у декана было благодушное и даже доброжелательное. – Вы почему вообще к нам поступаете, а не в театральный? Давайте лучше в театральный. А на радиофак… у нас сложный факультет, балл у вас полупроходной, вам сложно будет у нас учиться.

– Но у других, кто сегодня, – не веря в то, что происходит, не желая верить, не в состоянии поверить, проговорил Лёнчик, – у них тоже полупроходной, но их…

Договорить ему не удалось. Ему ответили, казалось, все разом – кто только был в кабинете.

– Свободны, – махнул Лёнчику декан рукой. – Можете идти. Документы обратно получите установленным порядком в приемной комиссии. Идите, идите.

Лёнчик поднялся со своего стула посередине комнаты и пошел к двери. У двери он оглянулся – вся комната смотрела ему вслед: недоброжелательно, сумрачно, враждебно. И в глазах декана, только что таких благодушно-доброжелательных, была та же общая сумрачная враждебность. Словно молниевая вспышка прошила Лёнчика – он увидел себя на том давнем совете пионерской дружины, когда обсуждался Сеничкин. Только увидел он себя не за столом, во главе которого сидела старшая пионервожатая Галя, а в торце этого стола, стоящим перед ним – на месте Сеничкина.

Был уже совсем вечер, когда Лёнчик сошел с трамвая у себя на Уралмаше. Солнце стояло у самого горизонта, тени от домов устремлялись в бесконечность, воздух остыл, и в его рубашке с короткими рукавами, надетой утром в расчете на дневное тепло, было прохладно, но он пошел не домой. Хотя дома его, конечно же, ждали, и с нетерпением.

Как в свою пору после неудачной попытки взмыть в небо на планере, его тянуло зайти в Дом пионеров к Алексею Васильевичу – вдруг он уже вернулся из лагеря и окажется у себя. Но именно потому, что заходил к нему тогда, Лёнчик удержался и заставил себя пройти мимо Дома пионеров. Ему не хотелось вновь представать перед Алексеем Васильевичем в образе человека, у которого вырвали из рук счастливый билет.

Он отправился к Вике. Он нуждался в том, чтобы рассказать кому-то о происшедшем: во всех деталях, всласть наругавшись-поматерившись, что исключалось дома. Идти к кому-то из класса, к тем же Дуброву или Паше Колесову, таким униженным было невозможно, а с Сасой-Масой после случая на Самстрое окончательно отошли друг от друга, встречались – здоровались, и это всё.

У Вики оказались дома и мать, и Жанка, и получилось, что пришлось рассказывать о случившемся всем и, ругаясь, обойтись без мата. Но все же это, конечно, было не то что с родителями, перед которыми – хоть проваливайся со стыда под землю.

Активней всех сочувствовала Лёнчику Жанна. Ей было неуютно: он помогал ей быть у себя в университете на хорошем счету, а его самого в институт не приняли.

– Нет, кого-кого, но не принять тебя! – восклицала она. – Одного из семидесяти двух! Они еще будут жалеть, я уверена!

Таисия Евгеньевна сходила на кухню, вернулась с кастрюлей, из которой торчала ручка половника, и налила Лёнчику полную тарелку своего фирменного борща.

– Давай поешь. С утра голодом. Разве можно. Поешь от души, сколько влезет, сметаны клади побольше. Вчера варила, настоящий русский борщ, что может быть лучше.

Она теперь часто, после развода с отцом Вики и Жанны, желая что-нибудь похвалить, говорила «настоящий русский», «настоящая русская», как когда-то, помнилось Лёнчику, угощая его фаршированной щукой, нахваливала ее: «Настоящая еврейская!».

– А что же твои родители-то проспали такую характеристику, не побежали в школу, не потребовали ее заменить? – спросила она, когда Лёнчик доедал уже вторую тарелку.

– Да-а, а что, зачем это, – промычал Лёнчик с набитым ртом. – Еще не хватало.

– О! «Еще не хватало»! Конечно, – с едкостью повторила за ним Таисия Евгеньевна. – Кто они у тебя? Русские?

Лёнчик, недослушав ее вопроса до конца, уже собирался ответить «экономисты» – и запнулся на полуслове.

– Ну да, – сказал он, едва не поперхнувшись. – Русские.

– Узнаю русскую породу – проговорила Таисия Евгеньевна. – Никогда ничего не просчитают. Все «авось» да «кабось».

Лёнчику стало обидно. То ли за родителей, то ли за себя.

– Так что же, – даже выпуская из рук ложку, сказал он, – «настоящий русский» – хорошо, а «русская порода» – плохо?

Таисия Евгеньевна несколько мгновений смотрела на него с непониманием, а потом рассмеялась. Без всякой язвительности.

– Это ты прямо в точку. Точнее не скажешь.

– Знаешь, какие он мне статьи в стенгазету пишет! – тут же, стрельнув на Лёнчика взглядом, тоном признательности воскликнула Жанна.

– Да ты бы, если б не его статьи, вылетела уже из университета со своими «хвостами», – пытаясь усилить Лёнчиковы достоинства, разоблачающе произнес Вика.

Он отправился с Лёнчиком проводить его до дома. И почти все время, что шли, говорили о Викином отце.

– Жаль, батя уехал, – только вышли из подъезда, сказал Вика. – Сейчас бы попросили его, он позвонил куда надо – и в один миг все бы решилось. Знаешь, как их боятся? Оттуда – только один звонок, и все по стойке «смирно».

– А если б твой отец как-то оттуда, из Израиля? – некая надежда шевельнулась в Лёнчике. – Он же как-то с ними связывается.

Вика фыркнул.

– Он-то связывается. Но это ведь все секретно. А у нас связь – раз в три месяца письмо от него, раз в три месяца – мы.

Лёнчика ждали не дома, а около него. Брат, которому нынче весной исполнилось девять лет, дежурил на одном углу, сестра на другом, по тротуару во дворе ходили вперед-назад отец с матерью, а на скамейке перед подъездом сидела бабушка. Вика, учуявший запах паленого, поспешил слинять: торопливо попрощался с Лёнчиком и дал деру.

Однако набрасываться на Лёнчика с упреками никто не собирался. Не зная, все уже всё знали. «Ничего, сын, – прямо тут, посреди двора, обнял, притиснул себе, похлопал его по спине отец, – у кого все сразу выходит, у того потом голова кружится, и он на ногах устоять не может». Мать стояла рядом, смотрела на Лёнчика и молча ободряюще улыбалась. «Пообедал хоть где-нибудь?» – только спросила она, когда отец отпустил его. «Пообедал», – ответил Лёнчик, не уточняя, где. Брат пробился к Лёнчику, обхватил, подражая отцу, руками – стараясь дотянуться до плеч – и прижался к его груди головой. «Сердце как бьется!» – почти тотчас испуганно отпрянул он от Лёнчика. Все засмеялись. «Человек живет – сердце бьется, – подала голос бабушка. – Сердце бейся-бейся – человек надейся». Все снова засмеялись. «А вы, Екатерина Аристарховна, оказывается, поэт», – сказал отец. Он, сколько Лёнчик помнил, обращался к ней всегда на вы и по имени-отчеству. «Может, и поэт, только жизнь того не дозволила, – ответила бабушка. – Вон Лёнчик у нас поэтом будет», – кивнула она на Лёнчика. Лёнчик внутренне вспыхнул; ему стало так жарко – можно зажигать о него спички. Она что, знала, чем он занимается, сидя за письменным столом над этими двухкопеечными желтыми тетрадками в клеточку? «Ну да, еще не хватало!» – с жаркой торопливостью отозвался он. «Лёнчик пойдет к нам на завод стаж зарабатывать, – сказала сестра. – Точно, Лёнчик?» О заводе Лёнчик не думал. Он был уверен, что станет студентом. «Нуда, пойду на завод», – тем не менее подтвердил он предположение сестры.

Он подтвердил, не вполне осознавая в тот момент, что, собственно, говорит, но так оно все и случилось: через полторы недели он уже работал на флагмане советского машиностроения, числясь учеником фрезеровщика цеха средних механических узлов. Ходил на смену, помогал рабочему, к которому его определили, устанавливать детали на рабочем столе громадного, в три человеческих роста станка, крепил фрезы и сам уже проходил простые плоскости черновой обдиркой, чистил в конце смены станок от стружки и еще три раза в неделю посещал Дом техучебы на площади Первой пятилетки – занимался на курсах фрезеровщиков, чтобы к Новому году сдать на разряд.

Вот в этом новом качестве – ученика фрезеровщика – он наконец и заявился в мастерскую Алексея Васильевича в Доме пионеров. Лёнчик не заходил к нему года полтора и, увидев Алексея Васильевича, был оглушен, как тот изменился. Дверь мастерской открыл Лёнчику старик: палочка, без которой Алексей Васильевич прежде перемещался по мастерской свободно, теперь была в его руке постоянно, даже если требовалось сделать всего лишь два шага, и похудел он – кости лица вылезли наружу, казалось, по нему можно изучать строение черепа. Но Лёнчику он обрадовался, тотчас стал делать чай и только, зная от Лёнчика, что за ночь устроил ему своим чифирем, попросил его насыпать заварки себе в кружку собственной рукой.

– Что, на Кощея стал похож? – спросил он, когда они сели с кружками напротив друг друга. – Болею, Лёнчик. Лагерная жизнь не курорт. И без отпусков. Что ты? Куда поступил?

Лёнчик рассказал ему о своей истории, и Алексей Васильевич, молча выслушавший его рассказ, так же молча поднялся, прошагал, звучно стуча палкой, к тумбочке в дальнем углу мастерской – и вернулся оттуда с початой бутылкой «Московской». В пясти вместе с бутылкой у него оказались и две вставленные одна в другую граненые стопки. Он сел, рассоединил стопки и поставил одну перед Лёнчиком.

– Давай, – сказал он наконец после этого, берясь за бутылку, – выпьем за твое боевое крещение. Так оно все, рано ли, поздно ли, и должно было произойти. Лучше рано, чем поздно. Раньше началось – быстрей привыкнешь.

– Почему это должно было так произойти? С какой стати? – слова Алексея Васильевича отозвались в Лёнчике чувством обиды.

– С какой стати? – повторил Алексей Васильевич, разливая водку. Себе он налил полную стопку, Лёнчику половину. – Не спрашивай, Лёнчик, у сфинкса, зачем ему человеческое лицо. Лицо у него человеческое, а не деле он кто? На деле он зверь. А зверь есть зверь, какая морда у него ни будь. Вот слышал ты такое имя – Пастернак?

– Это который «Доктор Живаго» написал, за границей напечатал, и его из писателей выгнали?

– Точно, точно, – подтвердил Алексей Васильевич. – Умер в прошлом году. Вот если представится когда такая возможность – прочти «Живаго». Я не читал, и никто у нас его не читал, но что я читал в газетах – кажется мне, об этом самом сфинксе он и написал. За что сфинкс козью морду ему и сделал.

– А как я прочту, если у нас он не выходил? – спросил Лёнчик.

Алексей Васильевич пожал плечами.

– Все бывает на свете. Понятия не имею как. – Он поднял свою стопку и кивнул на Лёнчикову. – Бери. Ты теперь взрослый, у станка стоишь, теперь я с тобой могу. С крещением!

Водка обожгла горло, встала в нем колом, выбила из глаз слезы – это было совсем не то, что «Бенедиктин», хотя и крепче всего на десяток градусов.

Алексей Васильевич дождался, когда Лёнчик отдышится, вытрет слезы, и объявил:

– Крещеному – крестная жизнь. Пусть твои родители, только не сам, эту твою волчью бумагу в зубы – и к тем, кто ее сочинил, и хай до небес. Они знают, чье мясо съели, медаль они тебе должны были дать, рыльце у них в пушку. Как миленькие характеристику поменяют. И с новой характеристикой – на вечернее отделение, любой факультет, только туда, где был, уже не сдавай. Документы на вечернее еще принимают?

– Еще принимают, – подтвердил Лёнчик.

– Вот и давай, – сказал Алексей Васильевич. – Был бы верующим – перекрестил.

Еще месяц спустя, кроме того, что ходил на смены к станку и изучал фрезерное дело, по вечерам Лёнчик отправлялся все в тот же Дом техучебы, где факультет металлургии Политехнического института проводил занятия своего вечернего отделения. Специальность, на которую он поступил, называлась «МОМЗ» – механическое оборудование металлургических заводов.