Текст книги "Полёт шмеля"

10

«Веет с поля ночная прохлада, с яблонь цвет облетает густой, ты признайся, кого тебе надо, ты скажи, гармонист молодой…» – пел по репродуктору известную песню на слова Исаковского задушевный женский голос. Лёнчик сидел на кухне, ел перед уходом на занятия приготовленные бабушкой Катей котлеты с жареной картошкой и думал о том, как странно: эту же песню пели по радио много лет назад, когда он еще даже не ходил в школу. И вот школа уже позади, так все изменилось, а песня звучит и звучит, как прежде.

Дверь на кухню открылась, появился брат, делавший в комнате уроки. В руках у него была тетрадь – требовалась помощь в решении задачи по арифметике.

– А сам чего, – спросил Лёнчик высокомерно, – какие там в четвертом классе сложные задачи?

– А сам еще не с усам, – с беспечной веселостью ответил брат.

У него был замечательно незлобивый, миролюбивый нрав, ему все было хорошо в жизни, и то, что у него что-то не получалось, не доставляло ему никакого расстройства.

– Кто тебе твои задачи будет решать, если меня в армию призовут, – отдавая несколько минут спустя брату тетрадь, сказал Лёнчик.

– А что, могут? – остановился рванувшийся было к двери брат.

«Открыться?» – подумалось Лёнчику. Но тут же пресек себя в своем желании.

– А чего ж не могут, – только сказал он, – я ж призывник.

– А, призывник, – успокоенно произнес брат, открывая дверь. – Таких призывников вокруг – вагон и маленькая тележка, бегают груши околачивают.

Он закрыл за собой дверь, Лёнчик вернулся к еде – и снова услышал репродуктор. Песня про гармониста закончилась, из репродуктора стремительным жужжанием скрипок рвался «Полет шмеля» Римского-Корсакова. Лёнчик тотчас забыл о страдающем гармонисте и весь ушел в напоенную солнцем, полную свежих полевых ветров скрипичную стихию. Ему все так же нравилась эта пьеса, все так же, вливаясь в него, она давала ему ощущение сродства с этим басисто-могучим, уверенным в себе, независимым созданием.

Уже собираясь выходить, бросив в папку тетради с лекциями, Лёнчик зашел в комнату к бабушке Кате. Она теперь быстро уставала, часто отдыхала у себя на кровати днем и сегодня, показав ему, что есть, ушла в свою комнату. Хотя это вроде было и не нужно, он чувствовал себя обязанным зайти к ней перед выходом. У него было словно бы чувство вины перед нею. За то, что она быстро устает, что у нее осталось на весь рот несколько зубов и она стесняется улыбаться, а зевая, прикрывается ладонью, что в голове у нее постоянно, как она говорит, шумит, и все забывает, путает, не помнит чисел и того, что было вчера или сегодня утром.

Бабушка, не раздевшись, лежала на постели сверху покрывала, только прикрыв его концом ступни. Лежала она на боку лицом к двери, обхватив руками крест-накрест деревянную икону Богоматери, которую обычно хранила в изголовье под матрасом, глаза у нее были закрыты – казалось, она спала. Лёнчик постоял около двери в нерешительности, подался обратно – уйти, и тут бабушка открыла глаза. Увидела его и, стеснительно заулыбавшись, разняла руки, принялась прятать икону под подушку.

– Молишься, бабусь? – с лихой веселостью спросил Лёнчик, подходя к ее кровати.

– Нет, не молюсь, – ответила бабушка, глядя на него снизу вверх. Она затолкала икону под подушку и снова скрестила руки на груди. – Так просто. Лежу.

– Да ладно, чего там, – как снисходя к ее слабости, проговорил Лёнчик. – Молишься – и молись. Только кому? Бога ведь нет, наука доказала.

– Много твоя наука доказать может, – сказала бабушка. – Она сегодня одно говорит, завтра совсем по-другому. Муравей, как думаешь, много про земной шар понимает?

– Человек – не муравей! – тут же отбился Лёнчик.

– Муравей, кто еще, – голос бабушки был тихо-бессильным, но в спокойной уверенности, с какой она говорила, звучала неколебимая гранитная твердость. – Рентгеновские лучи открыл, а сколько всяких других не видит? И никогда не увидит.

– Увидит! – у Лёнчика не заржавело с ответом.

– Как же, – отозвалась бабушка. – Муравей тоже, наверно, от муравейника своего уползает – все равно что мы в Китай. А только, как далеко ни уползи, не определит, что земля круглая.

– Ты, бабусь, я вижу, в человека не веришь! – воскликнул Лёнчик. – А зря.

– Зачем мне в человека верить, – сказала бабушка. – Я в Бога верю. Бог не захочет, так человеку никогда ничего не откроется. Как муравью.

– Ну вот, опять Бог! – уличающе воскликнул Лёнчик.

– А куда ж без него.

– Ладно, я на занятия в институт, – решительно перевел Лёнчик стрелку, направляя их разговор в другую колею.

Бабушка тотчас забыла об их споре, лицо ее словно осветилось, сложенные крест-накрест на груди руки разомкнулись, она потянулась к Лёнчику и взяла его руку в свои.

– Вот, слава те, Господеви, дожила – деньги зарабатываешь, в институте учишься, – в голосе ее была счастливая затаенность – она словно стеснялась своих слов, но не могла сдержать их. – Как уж я хотела дожить, когда ты на работу пойдешь. Лидка замуж выходит, ты работаешь. Мишку вот, жалко, не увижу, как вырос. Ну уж вас двоих… дал Господь.

– Да ладно, баб, что ты, и Мишку увидишь, – Лёнчику было неловко, что она держит его руку в своих, что она старая, а он молодой, она все больше слабеет, а он полон сил, она, наверно, скоро умрет, а он будет жить. – Что вообще-то работа… не главное. Надо найти себя, свое место в жизни – вот главное!

– Бог поставит, куда следует, – бабушка выпустила его руку, и он с облегчением тотчас отступил от ее кровати, показывая всем своим видом, что лимит его времени исчерпан, пора уходить. – Увидит, что стараешься – и поставит. Ровно туда, куда следует.

– А если не буду стараться? – невольно спросилось у Лёнчика.

– А не будешь, так он как увидит? Обязательно надо стараться.

– Ладно, – делая еще шаг назад, снова проговорил Лёнчик. – Пойду. Опаздываю уже. Спасибо тебе за ужин. Вкусно – нет слов. Убегаю.

– Беги, беги, – по-детски подсовывая сложенные лодочкой руки себе под щеку, сказала бабушка. – Дома-то еще никого, никто не вернулся?

– Да, оставляю вас вдвоем с Мишкой.

– А Лидка где? Неуж все на работе?

– Да нет, – усмехнулся Лёнчик. – Куда-нибудь со своим женихом пошли. В ателье платье примерять. Или в кино.

Сестра через две недели выходила замуж. Нынче летом в отпуск она ездила отдыхать на Черное море, в Гагры, познакомилась там с местным жителем, знакомство продолжилось перепиской, и вот несколько дней назад ее корреспондент появился в доме в статусе жениха. Жил у них, подыскивая себе работу на заводе, спал пока на кухне вместе с отцом, где для него расставлялась на ночь раскладушка, а как у сестры заканчивалась на заводе смена, они встречались и весь остаток дня проводили в совместном шатании по городу, заявляясь домой только уже совсем под ночь.

– Ох ты, в кино, – произнесла бабушка. – Ну пусть походят. Ребеночек родится – уже не находишься.

– Да ты, баб! – всхохотнул Лёнчик. – Так уж прямо и ребенок!

– А что, – отозвалась бабушка. – Зачем и жениться, если не ребенок.

На улице было уже темно, по сравнению с днем похолодало, невесомая морось, что веяла в воздухе, когда возвращался домой с завода, сменилась легкой, такой же невесомой снеговой сечкой, лужи под ногами обдернулись паутинным ледком, и когда случалось наступить на него, он прорывался – с нежным, тоже словно бы паутинным хрустом: предзимье переходило в зиму.

Первой парой была алгебра. Сегодня, однако, спустя некоторое время, как лекция началась, Лёнчик обнаружил, что не успевает записывать не только комментарии преподавателя, но и просто переносить в тетрадь строки математических выражений с доски. Слух не воспринимал сказанного, рука не писала.

Он отложил ручку в сторону, потом взял со стола колпачок, закрыл ее и сунул в карман.

– Ты чего это? – с удивлением посмотрел на него сидевший рядом Славка Дубров. Он тоже не поступил на дневное, сдав все вступительные на трояки, но сюда, на механическое оборудование металлургических заводов, его баллов хватило. – Умный такой, все знаешь?

Лёнчик хмыкнул.

– Я тебе кое-что на перемене скажу.

Он отключился от лектора и принялся рассматривать аудиторию. За год, что проучились вместе, сдав две сессии, он ни с кем не сблизился, и, странное дело, не возникало такого желания. Даже и с Дубровым встречались только на занятиях, сидели рядом да убивали сообща время на переменах, – и на том все отношения заканчивались. Словно его нынешняя жизнь не представляла для него самого интереса и он стремился свести ее к самому необходимому. Словно она была суррогатом жизни, временной, декорацией, ее нужно было перебыть, сэкономив силы для настоящей, которой еще только предстояло прийти. По мужской половине аудитории глаза скользили, не задерживаясь, выбирая себе объектом внимания представителей другой половины; на некоторых Лёнчик смотрел так долго, что, почувствовав его взгляд, они поворачивались в его сторону, но он всякий раз стремительно отводил глаза. У него все так же никого не было, ни с кем не встречался и не предпринимал к тому никаких попыток. На курсе ему нравились две, одна экзотически-яркая, черноволосая, с примесью какой-то северной крови, с припухло-раскосыми глазами, с высокими скулами, будто тянувшими все лицо вверх, другая, в противоположность первой, светловолосая, с умиротворенно-спокойным выражением лица, как бы даже блеклая, но с замечательно открытой, щедрой – нашел он ей определение – улыбкой, с этой второй им было по пути из института, и он раза два, было дело, проводил ее до дома, стояли около ее подъезда, говорили, и каждое произносимое слово было насыщено током, оставалось сделать шаг, полшага, чтобы переступить черту, чтобы возникли отношения, но так он этой черты ни в первый, ни во второй раз не переступил. Ощущение декорации вокруг, с которым жил, запечатывало все желания, не давая им вырваться наружу. И сейчас, глядя на этих двух девушек, которые ему нравились, он поймал себя на том, что смотрит на них прощаясь.

– И что ты мне такое собирался сказать? – нетерпеливо спросил Дубров, только прозвенел звонок на перемену и вышли из аудитории.

Решимость, владевшая Лёнчиком на лекции, оставила его. Казалось, надо выпрыгнуть из самолета с парашютом, и у него не хватает на это духу.

– Ну так? – понукнул Дубров.

– Повестка пришла, в армию через неделю ухожу, – у Лёнчика было чувство – он выпрыгнул из самолета в пустое пространство под ногами, и неизвестно еще, раскроется ли парашют.

Дубров, недоуменно подняв брови, всфыркнул:

– И хрена? Кто тебя заставляет идти?

– Ну как, – отозвался Лёнчик. – Повестка же… раз пришла.

– Тебе ее что, под расписку принесли?

– Да нет, бросили в почтовый ящик, я с работы шел – достал.

– Так хрена ли, о чем разговор? Скоро уже ноябрьские, они всех, кого хотели, замели, план выполнили, потому в ящик и стали бросать. Придешь ты, не придешь – им по фигу, гоняться не будут. На хрен без нужды по стойке «смирно» вставать?

У Лёнчика не было достойного ответа. Вокруг никто в армию не шел. Из их с Дубровым класса призвали только одного. Кто не поступил ни в дневной, ни в вечерний институт, устроились на работу в секретные цеха, откуда не призывали вообще, как например, Паша Колесов. Из вечерних институтов по закону призывали, но с их курса пока не ушел в армию ни один человек. У здоровяка Суркова оказалось больное сердце, у румянолицего Золотова – страшная язва двенадцатиперстной кишки. Сам Дубров ни на какие повестки просто не отзывался. По-чистому среди всех Лёнчиковых знакомых получил белый билет лишь Саса-Маса – с его зрением минус шесть в армию призывали только в военное время.

– Да я решил, раз пришла, так, значит, тому и быть, – ответил в конце концов Лёнчик на бурное вопрошение Дуброва с лихим прямодушием. Он выпрыгнул, полетел вниз, а раскроется парашют, не раскроется – это от него уже не зависело.

– Дурак ты, Лёнчик, – смачно выговорил Дубров. – Вроде умный, но по жизни, всегда хотел тебе сказать, дурак дураком!

Лёнчик неожиданно почувствовал себя оскорбленным. Не этого он ожидал от Дуброва после своего признания. Неизвестно чего, но не этого.

– Ну а ты умный, – вырвалось у него.

Он оставил Дуброва, вошел в аудиторию, проследовал к своему месту, взял тетрадь, бросил в папку, отправил следом авторучку, вжикнул молнией и двинулся обратно. По проходу между рядами столов навстречу ему с задумчиво-отстраненным видом, словно что-то решая для себя, медленно шла одна из тех девушек, что ему нравились, – ярко-экзотическая, с якутской, ненецкой, или какой еще там, кровью.

– Всё! Счастливо! – встав у нее на пути и заставив остановиться, сказал Лёнчик и ей.

Девушка удивленно посмотрела на него своими припухло-раскосыми черными глазами. Она училась в другой группе, они пересекались только на лекциях и никогда раньше не разговаривали.

– Что, уходите с лекции? – вежливо тем не менее спросила она.

– На Гражданскую войну, – сказал Лёнчик.

– А! – она улыбнулась. – Ну, если раны – то небольшой.

Обогнула его и пошла по проходу дальше – как шла до того.

Дубров стоял, ждал Лёнчика в коридоре у двери в аудиторию.

– Ты обиделся, что ли? – растерянно спросил он. – Ты брось, что тут обижаться. На друзей-то!

Наверное, он был прав. Но Лёнчику сейчас не хотелось над этим даже задумываться.

– А, ладно, – сказал он. – Мне теперь просто без смысла сидеть здесь. Пока.

Выйдя на улицу, он остановился, не зная, что делать дальше. Идти домой не хотелось. Появление дома так рано означало бы необходимость объяснения с отцом-матерью – почему не на занятиях, – а прыгать с парашютом перед ними он еще был не готов.

Потоптавшись около двери Дома техучебы, Лёнчик решил пойти навестить Вику. Они не виделись уже пропасть времени. И уж кому-кому было сообщать о повестке в числе первых, так это ему.

Ледок на лужицах за время, что Лёнчик провел в институте, ощутимо укрепился, уже не прорывался подобно паутине, а по-настоящему проламывался под ногами и звучно хрустел. Висевшая в воздухе влага кристаллизовалась, вокруг фонарей сияли игравшие радужным мерцанием колючие нимбы.

Дома у Вики на звонок открыла Жанна.

– Ой, Лёнчик! – воскликнула она. – А мы как раз о тебе говорили – ты мне опять нужен.

В голосе ее, однако, было при этом странное смущение.

– С кем вы говорили? С Викой? – спросил Лёнчик.

– Нет, Вики нет, – смущение в голосе Жанны сменилось пренебрежением. – Вика на скачки пошел.

«Скачки» означали «танцы». Ходить на танцы для уважающего себя человека считалось делом не то что бы позорным, но достаточно стыдным.

– Во Дворец культуры? – уточнил Лёнчик.

– Куда ж еще.

Вика в этом году закончил школу, поступил в машиностроительный техникум – сразу на третий курс, что позволял аттестат зрелости – как бы уравнялся с Жанной, а Лёнчика так даже перегнал, – и теперь жил, беря от жизни все удовольствия: непременно забуривался со стипендии в ресторан, регулярно ездил в центр города к Главпочтамту на Брод, где свел знакомство с «центровыми», чем очень гордился, а уж скачки во Дворце культуры – нечего и говорить.

– Ладно, я тогда пойду. – Лёнчик решил ловить Вику во Дворце культуры.

– Нет-нет, – схватила его за рукав Жанна. – Лёнчик, уж раз зашел! Ты мне нужен, я же тебе говорю. Заметку сочинить. Седьмое ведь ноября на носу.

Лёнчик прикинул, когда бы ему было удобнее сочинить ей заметку. Сегодня или завтра-послезавтра. Но завтра-послезавтра предстояло носиться по заводу с «бегунком», оформляя увольнение, и то же с институтом. Поди угадай, какие они у него будут, завтра-послезавтра.

– Что ж, давай, – согласился он.

– Сейчас увидишься кое с кем, – лисьим голосом пообещала Жанна, когда он двинулся следом за ней к их комнате.

– С кем же это? – спросил Лёнчик, понимая, что этот «кое-кто» и есть причина того смущения, с которым она открыла ему квартиру.

– Кой с кем знакомым, – так же по-лисьи ответила ему Жанна.

В комнате, в простенке между зашторенными окнами, где было когда-то рабочее место отца Вики и Жанны, стоял, смотрел с напряженным ожиданием в сторону двери Саса-Маса.

– О, привет! – проговорил он мгновение спустя, опознав Лёнчика. – А я слышу, Жанна там с кем-то, а это ты!

У него был такой же неестественно-смущенный вид, как у Жанны, когда она открыла Лёнчику. И он называл ее Жанной, хотя обычно «Жанкой».

Лёнчик обалдел. Саса-Маса у Жанны! А Вики и в помине нет дома. И Таисии Евгеньевны тоже нет.

– А ты чего, не можешь, что ли, помочь Жанке статью написать? – вырвалось у него нелепо.

– Да я по другой части, – с залихватской уклончивостью, в которой светилось все то же смущение, ответил Саса-Маса.

– Да, Лёнчик, мне тебя никто заменить не может, – вся лиса из русских народных сказок, льстяще улыбаясь ему, возникла перед Лёнчиком Жанна.

– Тогда живей, – внутренне возбуждая себя на сочинение, сказал Лёнчик. – Я уже клокочу.

Жанна радостно хихикнула, мгновенно выложила из портфеля на стол тетрадь с ручкой, села на стул и, подхватив его снизу за сидение, тесно пододвинулась с ним к столу.

– Я готова, – с нацеленным на чистую страницу пером, ожидающе посмотрела она на Лёнчика.

Лёнчик широким жестом повел перед собой рукой.

– Приближается сорок шестая годовщина Октября! – возгласил он. – Нет, лучше так: «Вот и сорок шестая…» Ведь газета же потом будет висеть и висеть?

– Да, до самого Дня Конституции, – быстро записывая изреченную Лёнчиком фразу, отозвалась Жанна.

– Это когда у нас День Конституции? – поинтересовался Саса-Маса.

– Ой, Саша, пожалуйста, только не мешай, – не поднимая головы от тетради, недовольно проговорила Жанна.

В том, как она обратилась к нему, были все их отношения; если до этого Лёнчик мог еще сомневаться, то теперь все было очевидно.

– Пятого декабря у нас День Конституции, – отвечая Сасе-Масе, сказал он.

– Лёнчик, не отвлекайся, не отвлекайся! – сделала Жанна выговор и ему. Но это прозвучало совсем не так, как замечание Сасе-Масе. Лёнчик даже почувствовал укол зависти: а ведь, возможно, захоти, на месте Сасы-Масы мог быть и он, не исключено.

– Пиши дальше! – повелел он, изготавливаясь, чтобы произнести следующую фразу заметки.

Через полчаса Лёнчик снова был на улице и, не раздумывая, с ходу двинулся ко Дворцу культуры. Танцы там устраивались в актовом зале на первом этаже. Связки стульев, расставленные рядами, сдвигались к дальней стене, взгромождались одна на другую и закрывались белым полотняным чехлом. Лёнчик купил в кассе у входа билет, сдал пальто в гардероб и, все так же со своей желтой папочкой в руке, прошел в зал.

Оркестр на возвышении в углу играл шейк, гремя так, что барабанные перепонки сразу залипли. Толпа посередине зала, разбитая на пары, ходила в такт музыке вверх-вниз, со стороны казалось, к ней подключен ток и ее колотит под ним. Лёнчик обошел толпу со всех сторон, несколько раз ему чудилось, что видит Вику, но всякий раз это оказывался не он.

Оркестр отыграл последний такт и смолк. Ток, бивший толпу, исчез, она замерла – и хлынула с середины зала к стенам. Лёнчик жадно вглядывался в лица вокруг – Вики не было. А может быть, Лёнчик никак не мог увидеть его в толпе.

Грянул твист. От стен на середину зала, заполняя ее, потянулись пары – все больше, все активней. Но нет, Вики, похоже, все-таки не было.

– Что за чуву так выцеливаем? – проговорил голос рядом.

Лёнчик повернулся на голос – это была шмара, которую он знал по летним танцам на «сковородке» в Парке культуры. С прической «бабетта», в поплиновом платье с юбкой «бочоночком» – вполне ничего себе шмара. Шмара, чувиха, или чува, – так на танцах полагалось называть девушек.

– Не чувиху, а чувака, – ответил он. Парней на танцах следовало называть еще «поцами», но в отличие от «чувака» «поц» – это было с оттенком уничижения, это только если хотел отозваться о ком-то неодобрительно.

– Что, дело какое-то, да? – с участием, словно они были близко знакомы и ей изо всех сил хотелось помочь ему, поинтересовалась шмара.

Лёнчик вспомнил, что она знает Вику, он их летом на «сковородке» и познакомил.

– Вику Зильдера ищу, – сказал он. – Вроде как на скачках должен быть.

– Был Вика, – с радостным удовольствием, что смогла помочь ему, подтвердила шмара. – Ушел уже. Ларку с Веера знаешь? У черта же на куличках. Пошел ее провожать.

Веер – это был такой поселок на краю Уралмаша, действительно у черта на куличках, идти туда и идти.

– Ларку с Веера пошел провожать! – вырвалось у Лёнчика. Ему было досадно. – Нашел тоже чем заняться.

– Это ты брось, – сказала шмара. – Ларка девочка какая, о! Она не с каждым пойдет. С тобой, может быть, – ни в жизнь.

– Со мной? – Лёнчика задело ее заявление. Хотя эта Лара ничуть его не интересовала и лично он ни за что не пошел бы ее провожать. – Да видал я ее!

Шмара усмехнулась. Словно такого ответа от него и ждала.

– Сбацаем? – предложила она, кивая на яростно твистующую рядом толпу. – Раз Вики твоего все равно нет. Чего стоять.

Мгновение Лёнчик боролся со вспыхнувшим в нем чувством сопротивления. Все же это был не белый танец, чтобы танцевать приглашал не он, а его. Но, с другой стороны, раз уж оказался здесь, что же было не станцевать. Тем более что шмара была вполне себе ничего.

– Давай сбацаем, – согласился он, бросая свою желтую папку на подоконник.

Он был намерен твистить с нею по всем правилам, как большинство других пар, – на расстоянии друг от друга, словно безостановочно давя и давя сигаретные окурки, – но она, только они приблизились к толпе, подняв руки, возложила их ему на шею и до того тесно прижалась к нему – он ощутил ее грудь и живот, будто на ней не было платья.

– Давай так, – сказала она.

Они протанцевали так до самого конца танцев, и он отправился ее провожать. Имя ее было Марина. И в отличие от Лары она жила совсем рядом, десять минут хода, средний подъезд пятиэтажного дома, квартира ее на четвертом этаже, но, не доходя до своего этажа, на площадке между лестничными маршами третьего и четвертого она остановилась и прислонилась спиной к стене. Во всем подъезде не горело ни одной лампочки, тьма на лестнице была почти абсолютной, только из узкого, как щель, окошка под самым потолком проникало немного мерклого желтого света уличных фонарей. Лёнчик вместо ее лица видел лишь бледный овал.

Он наклонился к нему, и губы его тотчас встретились с ее губами – раньше, чем он был готов к тому, – а ее рука нашла его руку и, взяв поперек ладони, больно сжала. И так, пока длился поцелуй, все сжимала – было даже и больно.

– Гад такой, – сказала она, когда губы их разомкнулись. – Где столько времени ошивался? С лета жду-жду тебя…

«С лета» – это, должно быть, значило с того знакомства на «сковородке». Лёнчик тогда и не заметил, что произвел на нее какое-то особое впечатление.

– Работа, – пробормотал он. – Учеба…

Он не договорил – губы ее запечатали ему речь, а руки ее принялись проворно расстегивать пуговицы на его пальто, расстегнули, просунулись под полы и сошлись на его спине замком.

Но когда он начал расстегивать пуговицы у ее пальто, руки ее оказались на его руках, и пальцы ее стали мешать его пальцам. Вот еще, ты что, еще не хватало, говорила она. Но он вдруг ощутил в себе такое желание и силу – никогда с ним еще не случалось подобного. Да что ты, всего-то пуговицу расстегнуть, вслед ей говорил он. И вот оказалась расстегнута одна пуговица, и другая, и третья. А расстегнуть последнюю она уже и не мешала. И почти не мешала стягивать с нее рейтузы, трусы: сопротивлялась – и тут же уступала.

То, о чем думалось столько лет, произошло так стремительно – Лёнчик не успел ничего осознать. Он ухнул в бездонное ущелье и тотчас утратил всякую способность шевелиться, только вжимался в нее, вжимался, словно это с ним делала какая-то неподвластная ему, не в нем заключенная сила, а потом эта сила оставила его, и он оказался исторгнут к устью ущелья, бархат занавеса задернут, и он не в состоянии раздернуть его.

– Ох ты, какой ты! – сказала она, когда брюки у него были застегнуты и сама тоже натянула на себя рейтузы с трусами. – Прямо с первого раза – и в дамки.

Лёнчик испытывал чувство стыда от того, как скоро у него это произошло.

Но только он дотронулся до нее вновь, та, словно бы не его волей действующая в нем сила, стала заполнять его заново – и все повторилось: юбка, рейтузы, трусы… И вот теперь он мог гордиться собой, теперь было так, как рассказывалось другими, и она ему, как рассказывалось, подмахивала, – вот что это было такое, о чем Саса-Маса говорил «кидает».

– Ты даешь, вот ты даешь, ну ты дал! – услышал он от нее, когда они оделись по второму разу. – Неудержимый какой, прямо не остановить, уломал!

– Я в армию ухожу, – неожиданно для себя самого сказал Лёнчик.

– В армию? – словно не поняла, переспросила она.

– Ну, – подтвердил Лёнчик. – Через неделю.

– Что, и повестку получил? – с какою-то странной интонацией осведомилась она.

– Говорю же, через неделю. Получил, конечно, – ответил Лёнчик.

Он попробовал было, уже совсем по-хозяйски, обнять ее, но она неожиданно не далась. Молча стала застегивать пальто, застегнула и так же молча пошла по лестнице наверх.

– Ты что, э, что ты?! – недоуменно хохотнул Лёнчик, бросаясь за ней и пытаясь схватить в темноте за руку.

– Ой, да пошел! – отмахнулась она от него, продолжая подниматься. – В армию он! Все вы: вам дашь – и тут же вы в армию…

– Нет, ну если в самом деле, – по инерции еще, не осознав того, что она сказала, проговорил Лёнчик.

Она поднялась на площадку этажа и тут, на краю лестницы, остановилась, повернулась к нему лицом.

– А если в самом деле, так не фига лезть! Чего лезть, если все равно в армию? Гад такой! Сказал бы раньше – фиг бы я тебе дала! Пошел отсюда!

– Ладно, пошел, – с облегчением произнес Лёнчик, разворачиваясь. Он не испытывал к ней никаких чувств, он даже не был уверен, что она ему нравится.

– Нет, подожди! Остановись! Остановись, говорю! – услышал он ее приглушенный, полушепотом, оклик, когда был уже на следующем лестничном марше, но не остановился, а только ускорил свой бег вниз.

Он шел уже совершенно ночной, безмолвной пустой улицей домой, и его переполняло счастьем. Вот он и сравнялся с Сасой-Масой. И со всеми другими. И так неожиданно. Шел в комнату, попал в другую. Теперь точно можно было уходить в армию. Теперь под теми девятнадцатью годами, что прожил, подведена черта, впереди его ждала новая жизнь, и армия была лишь первым шагом, первой ступенькой в нее. Такое у него было чувство.

* * *

В военкомат, как извещала повестка, следовало прибыть к пятнадцати часам.

Военкомат размещался в доме напротив Дворца культуры, их разделял широкий сквер с липовой аллеей посередине и полосами кустарниковой акации вдоль чугунной ограды. То, что военкомат и Дворец культуры находятся напротив друг друга, Лёнчик никогда прежде не замечал, он осознал это, только оказавшись перед военкоматовским крыльцом. И в таком их расположении ему неожиданно увиделось нечто символическое. Дворец культуры с его драматическим кружком, танцами недельной давности, которые завершились лестничной клеткой в пятиэтажке неподалеку, словно олицетворял прошлую жизнь, военкомат был жизнью предстоящей. Прошлая жизнь закрывала за ним дверь, а дверь в будущую, распахнутая во всю ширь, зияла такой тьмой неизвестности – темнее невозможно.

Около военкоматовского крыльца клубилась толпа. В какой-то миг Лёнчик обнаружил, что его отнесло от всех своих в сторону, рядом лишь Вика. Он принялся было протискиваться обратно, но Вика остановил его. Быстро огляделся вокруг и проговорил – с досадой и приглушенно, так, чтобы, кроме Лёнчика, никто больше не услышал:

– Зря ты не сказал мне о повестке.

– Да я хотел, – отозвался Лёнчик. – Зашел к тебе, а ты, Жанка говорит, на скачках. Я к тебе на скачки, а тебя уже и там нет.

– Еще раз зайти мог, – чуть не в ухо Лёнчику выдохнул Вика. – Отмазали бы тебя от армии. За милую душу.

– Как это?

– Элементарно, – дохнул в ухо Вика. – Я с этими ребятами, понимаешь с кем, тоже, как батя, закорешился. Они под контролем всех и каждого держат, мышь не проскользнет. Обещают меня к бате выпустить проведать. Они всё могут. Было бы мне известно, что тебя заметают, я им нужен, поговорил бы – они б мне пошли навстречу. Им это – отмазать тебя – никаких трудов. Знаешь как их боятся?!

Лёнчик почувствовал к Вике что-то похожее на зависть. Вика жил жизнью, какой не было ни у кого, – полной особого содержания и таинственности. Жанка ошибалась, когда говорила о брате с пренебрежением.

– А зачем ты им нужен? – не удержался, спросил он.

– Значит, нужен. – «Что ж тут непонятного» было в Викином взгляде. – Может быть, мне потом, как бате, задание будет.

Лёнчик поймал себя на том, что чувство, похожее на зависть, становится нестерпимым. Но еще нестерпимее было осознавать его в себе.

– Да нет, – будто отталкивая от себя Вику, сказал он, – зачем меня отмазывать. Призвали так призвали.

Широкая, как ворота, двойная филенчатая дверь военкомата открылась, и изнутри на крыльцо вышагнул военный с погонами, на которых было по одной большой звездочке.

– Есть еще с повестками? – громко вопросил он.

Лёнчик помедлил с ответом и отозвался:

– В наличии!

– Не «в наличии», а «есть, товарищ майор!» – сурово и все так же громко ответил ему военный. – Заходи давай, «в наличии», – указал он подбородком на широкие военкоматовские двери.

Взявшись за ручку двери, Лёнчик оглянулся. Взгляд выхватил в толпе внизу отца, мать, брата, сестру.

– Давай-давай, – подтолкнул его в спину майор. – Твое место там, внутри.

Коридор военкомата был полон народа.

– Сидор свой бросай, – указал майор на груду рюкзаков и чемоданов в углу. И распорядился следующим шагом новой Лёнчиковой жизни: – В пятую комнату, за мной!

В пятой комнате за письменными столами с обтянутыми дерматином столешницами сидели двое: военный с тремя маленькими звездочками на погонах и женщина в обычной гражданской одежде.

– Принимай, товарищ старший лейтенант, еще одного гаврика, – произнес майор, впуская Лёнчика в комнату, и вышел обратно в коридор, закрыв за собой дверь.

Старший лейтенант молча указал Лёнчику на стул перед своим столом и, когда Лёнчик сел, коротко потребовал:

– Паспорт!

Лёнчик извлек из кармана брюк паспорт, отдал его старшему лейтенанту, тот раскрыл первую страницу, сверил, прыгнув взглядом, личность Лёнчика с фотографией, отыскал его имя в списке, после чего взял паспорт со стола, отодрал страницы от корешка, разорвал их пополам и перекинул останки паспорта на стол женщине. Женщина так же молча, как он, взяла бывший Лёнчиков паспорт, поднялась и прошла к черной голландской печи в углу комнаты. Подняла с железного листа перед печью полено, подцепила им дверцу печного зева и раскрыла ее. Внутри, жарко играя переливами малинового, весело шаяли раскаленные угли. Лёнчик еще пытался осознать происходящее – паспорт оказался в печи и листы его, закручиваясь вверх, тотчас вспыхнули. Как он догорел, Лёнчик уже не увидел: женщина скрыла малиновый зев за дверцей.