Текст книги "Полёт шмеля"

– Пересядь, – ткнул старший лейтенант пальцем в сторону ее стола.

Лёнчик пересел на стул, стоявший около стола женщины. Та, достав из сейфа рядом с печью какую-то красную книжицу, приблизилась к столу, села, положила книжицу перед собой, и Лёнчик увидел на обложке: СССР, Военный билет, Министерство обороны.

– Что, прямо вот сейчас – и военный билет? – растерянно спросил он. Как-то все быстро и слишком неожиданно происходило, он не успел приготовиться к столь решительным переменам.

– А ты бы хотел, чтобы в армии телились, как в детском саду? – отозвался вместо женщины старший лейтенант. – Прямо сейчас. Конец гражданке, Леонид Поспелов. Принадлежишь Родине.

Женщина, согнувшись над столом, бегала по развороту военного билета авторучкой, Лёнчик смотрел, как заполняются в нем все новые и новые графы, и вот теперь наконец до него дошло окончательно – то, что так коротко сформулировал старший лейтенант: конец гражданке.

– Распишись, – двинула к нему по столу заполненный военный билет и подала авторучку женщина.

Лёнчик расписался, хотел взять билет, но женщина перехватила его руку:

– Куда? Прыткий нашелся! Еще военком подписать должен!

– Забудь о военном, – подал голос старший лейтенант. – В часть прибудешь – в части получишь. – Все! – обрезал он. – Свободен! Ожидай команды на построение в коридоре.

Лёнчик вышел в коридор. И тотчас столкнулся с крысолицым – тем, с Викиного двора.

– Хо, кого вижу! – завопил крысолицый. – Отлично! А то хожу-хожу – ни одной знакомой рожи, чтоб халкнуть. Халкнем? – подмигнул он Лёнчику, постукав себя прижатым локтем по боку. – У меня тут под ватничком… Дома, представляешь, провожали – почти банку уделал. Почти банку – и ни в одном глазу. Уходить в армию – и трезвым. Разве дело? Давай поищем местечко, где хлобыстнуть.

Лёнчика внутренне передернуло. Уходить в армию – и в обществе этого типа!

– Ищи, – процедил он. – Я тут при чем? Без меня.

– Ты что, брезгуешь? – Голос крысолицего вмиг окрасился угрозой. – Ты с кем брезгуешь?!

Однако, как ни настойчиво, вцепившись в рукав ватника, принуждал крысолицый составить компанию, Лёнчик сумел отделаться от него.

Майор провел по коридору еще несколько вновь пришедших, отстучало минут сорок, больше никого с повестками не появлялось, и вышедший в коридор старший лейтенант отдал приказ разобрать вещи и строиться.

Крысолицего, когда строились, так и кидало из стороны в сторону. Он или нашел себе товарища на бутылку, или употребил ее один, и у него наконец было в обоих глазах.

Коридор был широкий, и построились в два ряда, крысолицый встал во второй, но майор, видимо, обратил на него внимание еще раньше.

– Вот ты, в желтой кепке, – указал на него пальцем майор, – выйти из строя!

– Кто, я? – удивленно, когда никто больше не отозвался, вопросил крысолиций.

– Ты, ты, – подтвердил майор.

– Не, – сказал крысолицый. – Не хочу.

– А ну вперед, шагом марш! – майор побагровел. – Ты в армию пришел, тут твоего «хочу не хочу» нет! Из первого ряда, расступитесь, пропустите его!

Стоявшие перед крысолицым отступили в стороны, и крысолиций оказался весь на виду у майора. Волоча свой рюкзак по полу за лямку, он вышел из строя, двинулся к майору, ноги у него зацепились одна за другую, и он упал бы, если б майор не поддержал его.

– Позор! – пережатым голосом воскликнул майор. – В армию идти – и надрался как сапожник!

– А хрена ли нет? – отозвался крысолицый. Держать рюкзак за лямку, хотя тот и покоился на полу, было ему тяжело, он выпустил лямку из рук, а выпустив, вздохнул так громко и с таким облегчением, словно избавился от ноши величиной с гору.

– Что?! – возопил майор. – Сил нет рюкзак держать? А автомат тебе в руки дадут? Или, может, не хочешь в армию?

– Хочу, – сказал крысолицый.

– Хочет он! – иронически воскликнул майор. – Еще что ты хочешь?

– Поссать, – тяжело мотнувшись на месте, снова будто выдохнув, ответил крысолицый.

Майор на миг онемел.

– Так ссы, – потяжелев голосом, разрешил он затем. – Вот прямо тут. Давай.

Разрешение его было не чем иным, как издевкой, но утомившиеся мышцы крысолицего отозвались на слова майора благодарным расслаблением. На штанах у него около паха появилось темное пятно, стремительно распространилось вниз по всей штанине, и около ноги стала растекаться лужа. Крысолицый прикрыл глаза, на лице его выразилось блаженство.

Налившееся кровью лицо майора сделалось черным.

– Отставить! – заорал он. – Ты что?! Зассанец! Не пойдешь в армию!

– П-почему? – еще не осознав, что с ним произошло, открыл глаза, мутно посмотрел на майора крысолицый.

– Зассанец потому что, твою мать! – майор вложил в ругательство такую силу уничижения, что до пьяного сознания крысолицего дошло происшедшее. Он посмотрел вниз, себе под ноги, – и связал увиденное со своими ощущениями.

– Не-ет! – провопил он. – Меня уже проводили! Обратно нельзя!

Вопль его, было видно, доставил майору несомненное удовольствие.

– Военный билет его мне! – потребовал он у старшего лейтенанта. Взял в руки поданную ему красную книжицу, удостоверился, сравнив внешность крысолицего с фотографией, что военный билет точно принадлежит ему, и, как старший лейтенант паспорта, с наслаждением разодрал внутренние листы билета на части.

Перед тем как выйти в подъездный тамбур, Лёнчик оглянулся на оставшегося стоять посередине коридора старого знакомца. Силуэт крысолицего был размыт; чтобы придать четкость контурам, пришлось прищуриться, и Лёнчик осознал, что забыл дома очки.

Жених сестры, выслушав его инструктаж, где может лежать футляр с очками, рванул за ними спринтером, идущим на рекорд. Отец, мать, сестра, брат, Вика, Саса-Маса, Дубров с Колесовым, ребята со двора – все обступили Лёнчика, Лёнчик слушал их – и ничего в него не входило: вот будет номер, если будущий зять не успеет вернуться до отхода машин и он окажется в армии без очков!

Поступил приказ грузиться. Кто уезжал, закидывали в обтянутый брезентом кузов чемоданы, рюкзаки, перемахивали через задний борт, занимали места на скамейках, – Лёнчик все стоял около борта на земле, ждал.

– Тебе особый приказ нужен? – шумнул на него старший лейтенант. – Останешься тут, как тот зассанец.

Лёнчик метнул свой рюкзак за борт, встал ногой на рукоятку бортового замка и взлетел наверх. Все лучшие места – на скамейках около заднего борта, чтобы брезент по бокам не мешал обзору, – были заняты, и ему пришлось пробираться почти к самой кабине. Машина рявкнула мотором. И тут от заднего борта заспрашивали: «Поспелов, есть такой?» Лёнчик вскочил: «Есть, есть!» Над бортом появилось лицо будущего зятя, рука его вложила в руки сидящих на крайней скамейке какой-то предмет, и тот от скамейки к скамейке поплыл через кузов к нему. Лёнчик принял его – это был футляр с очками.

Машина, не набирая хода, доехала до конца сквера на перекрестке, обогнула сквер, вывернув на сторону Дворца культуры, и уже тут стала увеличивать скорость. Лёнчик сел и, севши, вдруг вспомнил, что не зашел, не попрощался с Алексеем Васильевичем. Все откладывал, переносил на другой день – и допереносился. Словно боялся сообщить Алексею Васильевичу, что уходит в армию. Опасался, что тот скажет ему что-то такое, от чего все в голове перевернется, и мир сделается другим, не таким, каким представляется. Какая боль пронзила его: не попрощался! Но изменить уже ничего было нельзя, поздно.

11

– Ты мне напоминаешь фальшивомонетчика, – со смехом говорит Балерунья, отрываясь от заполняемой ею анкеты. – Такого прожженного сукина сына, вовлекающего в свои грязные делишки невинную любовницу.

– И много ты видела в жизни фальшивомонетчиков? – спрашиваю я. Образ, возникший в ее воображении, откровенно заимствован ею из мирового кинематографа.

– Ты первый. Рецидивист, впутавший в свою противоправную деятельность невинную женщину.

– Невинная женщина стояла у истоков этой деятельности.

– Откуда ж она могла знать, во что все выльется!

– А твой «фальшивомонетчик» тем более.

Я привлек к заполнению опросных листов всех, кому мог довериться. Бывшая жена (с которой мы так и не разведены), старший сын, младший сын, дочь, Евдокия – все поучаствовали в афере, даже Костя Пенязь из Германии. Пусть никто и не будет усердствовать, изучая достоверность представленных мной исходных материалов (а может быть, и вообще никто не будет их проверять), но я испытываю потребность соблюсти хотя бы номинальное приличие. Чувствуя себя при этом так мерзко – будто ворую куски мяса из котла, где варится суп для сирот.

Надо сказать, если бы Балерунье не доставляло удовольствия изготовление этих фальшивок, мне бы не удалось заставить ее заняться ими даже угрозой самоубийства. Она предпочла бы увидеть меня повесившимся, чем делать для меня что-то, что, по ее пониманию, несоразмерно ее личности.

Впрочем, ее энтузиазм иссякает где-то на половине второго десятка.

– Уф! Хорош, – выдыхает она, завершив заполнять анкету, и не откладывает, а отбрасывает от себя ручку. – Фальшивомонетчик должен уметь вовремя остановиться. Фальшивомонетчик, который не знает меры, плохо кончает. Я честная женщина, – тут она пускает свой обычный порхающий смешок, – и не приспособлена для долговременного обмана. Я могу только недолго. Кстати, – она откидывается на спинку, вытягивает под столом ноги – словно ложится на стуле – и закидывает за голову руки, – кстати, вот я сейчас подумала, почему бы тебе не свозить меня куда-нибудь?

– Куда? – идиотически вопрошаю я. Никогда от нее не исходило таких просьб, и я мало что не готов к ним, но даже и пугаюсь: что бы это значило?

– Надо подумать, – говорит она. – Так, чтобы это было интересно нам обоим. Лично я предпочла бы Латинскую Америку. Аргентину, Бразилию… Никогда не была в Латинской Америке. Только не в группе. Индивидуальным порядком. Что думаешь по этому поводу?

Я не думаю по этому поводу ничего. Лично я после того, как железный занавес прогромыхал замками, не съездил даже в какие-нибудь Египет-Турцию.

– Предложение замечательное, – отвечаю я тем не менее. И как я могу ответить еще? – Только у меня нет заграничного паспорта.

– Как, вообще? – потрясенно восклицает она.

– Нет, как… – я понимаю, что совершил прокол, выставив себя перед нею каким-то уродом. – Закончился срок, нужно делать новый, – нахожусь я, как исправить положение.

– Так делай! – снова восклицает она.

– Да, займусь.

Я все не могу прийти в себя. Мне нужно не просто переварить это предложение, но и оценить, насколько оно для меня реально. Не сказать что я вычерпал свой счет до дна, но ведро уже корябает по этому самому дну. С запасом на всех репетиторов младшего сына до самого поступления в университет, с хвостиком (хвостищем!) на возможную взятку, его матери на будущую поправку нервов, дочери на ее юную жизнь, чтоб было на что попить кофе в «кофе хаузах» и хотя бы немного освежить к лету свой гардероб, дабы не комплексовать перед подругами в прошлогоднем, старшему сыну к тому, что он должен, еще два раза по столько, потому что иначе капец, кранты, опять все повернулось не так, едва не капитальный ремонт моего корыта (наверное, уж проще было купить новое), оплата выставленного издательством счета за выпуск стихотворного сборника, в чем я себе также не смог отказать, ублажение Евдокии с походами по всяким злачным местам вроде казино, из которых не знаю кто выходит с выигрышем, да пять штук зеленых Гремучиной за красивые глаза – как тут было не заскрести по дну. И почему-то решил, что сама Балерунья удовлетворится одним жалким кольцом с бриллиантом.

– Или ты уже истрепал весь веник? – смотрит она на меня с улыбкой ехидной проницательности.

– Не так чтобы совсем истрепал, но особо не пометешь, – отвечаю я. – Давай отодвинем твое предложение до полного расчета со мной. И я как раз сделаю паспорт.

Улыбка ехидной проницательности некоторое время еще не оставляет ее губ, но постепенно гаснет, она отнимает раскинутые крыльями бабочки руки от затылка и, подобрав ноги, принимает на стуле вертикальное положение.

– Твоя Лиз согласна, – говорит она. – Тем более, как я понимаю, этот расчет не за горами.

Ах, Боже ты мой, что она за прелесть, моя Лиз. Если б еще она не была гетерой. Но тогда бы она уже была не она.

Я собираю разбросанные по столу листы анкет, убираю в папку, а Балерунья, взглянув на часы, встает. Взгляд ее на часы – не утайкой, напротив, демонстративно откровенный. Сегодня пещера с сокровищами для Али-Бабы по имени Лёнчик Поспелов, сколько он ни вопи «Сезам, откройся», закрыта. Сегодня права на сокровища у другого Али-Бабы.

От всех богатств мне достается лишь скорый поцелуй на прощание. Сопровожденный ее быстрым порхающим смешком:

– Не забывай свою бедную Лизу!

Машину мне нынче удалось припарковать почти у ее дома. А и славно же смотрится мое корыто среди вальяжного блеска «тойот», «мерседесов» и «ауди». Подходя к нему и сравнивая со стоящими рядом респектабельными бегемотами, я испытываю почти физическое наслаждение: вот вам, сытая буржуазная сволочь, мое демократическое средство передвижения в соседство, терпите меня, миритесь со мной, а то вы думаете, кроме вас, больше никого нет на свете, во всяком случае, никто не имеет права быть рядом с вами, вы не желаете слышать иных голосов, кроме ваших, обонять чужих запахов. «Скромное очарование буржуазии!» Нет в вас никакого очарования, ни скромного, ни скрытого, ни открытого, гробы повапленные!

Погода стоит – ну Европа, Европа, ни снежинки на земле, двенадцать градусов тепла, хотя всего лишь двадцатое марта, совершенно апрельская погода для Московии. Похоже, цитадель демократии и в самом деле, не сумев переместить на наши просторы свое общественное устройство, решила подсластить пилюлю, пожертвовав климатом. Прежде чем сесть в машину, с минуту я стою у открытой дверцы, наслаждаясь теплым воздухом европейской весны. Что говорить, вот только так, в сравнении, столь неожиданно дарованном природой, и поймешь, как излишне долга наша зима.

Мобильный звонит – севши за руль и захлопнув дверцу, я не успеваю повернуть ключ зажигания. Доставая телефон, я уверен, что это не кто другой, как моя радость. Но беглый взгляд на дисплей ввергает меня в ступор: это Савёл! С того вечера, когда за мной закрылись раздвижные автоматические ворота его загородного дома, мы с ним не только не виделись, но и ни разу не говорили по телефону, и я ничего не слышал о нем. С четверть минуты я сижу, тупо глядя на светящийся дисплей с именем Савёла, и не отзываюсь на звонок. Втайне я надеюсь, что Савёлу надоест слушать жалящие длинные сигналы у себя в трубке, и он даст отбой. Но его имя на дисплее горит и горит, не желая исчезать, и я принимаю звонок. Если Савёл так упорен, он позвонит и еще раз, и еще – сорок тысяч раз, он подкараулит меня около двери квартиры, достанет в любом случае.

– Слушаю, – говорю я сухо.

– Привет, наконец-то! – звучит в трубке со свойским дружелюбием голос Савёла – так, словно мы с ним разговаривали только вчера. – Куда ты засовываешь свой мобильный? Я думал уже разыскивать тебя через Интерпол.

Голос его звучит не просто со свойским дружелюбием, а и с бархатной нежностью.

– Я что, преступник, чтоб меня разыскивать через Интерпол? – говорю я, с такой оборонительной интонацией – ну прямо неприступная линия Мажино перед Савёлом.

Ясно, что ему что-то нужно от меня, но что?

Впрочем, Савёл недолго заставляет меня теряться в догадках.

– Леня, нас зовут выступить. В одно очень приличное место. Мы попоем-поиграем, ты стихи свои почитаешь. Какие хочешь, полный карт-бланш. Гонорар – лучше не бывает.

Мое желание послать Савёла туда, куда русский человек посылает своих обидчиков, нестерпимо, но волшебное слово «гонорар» действует гипнотически.

– «Лучше не бывает» – что это значит в денежном выражении?

– Две штуки американскими.

Ого! Деньги к деньгам – мудрость, которая кажется глупостью, пока не убедишься в верности этих слов на собственном опыте. Еще совсем недавно, когда я считал каждый рубль в кармане, для меня это был бы фантастический гонорар. Две тысячи долларов за то, чтобы прочесть десяток своих стихов! Но если Савёл говорит «две», на самом деле там выделено по меньшей мере втрое больше.

– Пять, – говорю я с твердостью, чего еще три месяца назад не посмел бы себе позволить. Легко рисковать, когда нет страха потерять.

Мы сходимся на трех с половиной. Подняться до четырех у меня не хватает умения.

Закончив разговор, я некоторое время сижу, не поворачивая ключа зажигания. Что значит это приглашение Савёла? Очень нужен автор текстов на выступлении музыкальной группы. Последнее лицо, автор текстов, присутствие его на сцене лучше всего в бесплотном виде. Чтобы согласиться отколоть мне три с половиной штуки баксов от профита – это Савёлу надо иметь какие-то просто сногсшибательные причины.

Однако, сколько ни напрягаю мозг, проникнуть в тайну Савёловой щедрости мне не удается. Усилием воли я отодвигаю от себя мысли о Савёле подальше и завожу двигатель. Двигатель у моего отремонтированного корыта заводится от легкого нажатия пальца на ключ – как у какого-нибудь ауди-мерседеса-тойоты. Вот что значат деньги. Имей деньги, и даже на «Жигулях» можно ездить, не зная хлопот.

А вообще-то лучше бы всего было отвергнуть предложение Савёла, не разбираясь, что там за ним стоит, думаю я, уже катя по Гончарной к Таганке. И пусть он, если вдруг так прижало, выкручивается, как хочет. Я мог бы позволить себе устроить ему этот цирк. Жадность фраера сгубила, звучит во мне заповедь блатного фольклора.

Но оттого что звучит, ничего не меняется: я не в силах противиться искушению срубить влегкую три с половиной косых. Голодавший хочет есть всегда.

* * *

Савёл организует выезд на выступление, словно проводит спецоперацию. Он требует собраться у него в загородном доме, оставить там свои машины и уже оттуда, перегрузившись, двигать всем вместе на минивэне.

– Ты что, купил себе минивэн, и тебе хочется им похвастаться? – спрашиваю я, когда он объявляет мне по телефону порядок проследования к месту нашего выступления.

– Арендовал я минивэн, арендовал, – в голосе Савёла звучит раздражение недовольства. Едем все вместе, пропуск будет выписан на один номер.

– Пропуск? – удивляюсь я еще больше. Мы что, в воинскую часть какую-то едем?

– В какую воинскую часть! – восклицает Савёл. В дом мы едем, в частный дом.

В назначенный день и час я на своем корыте въезжаю во двор Савёлова дома. День не будний, наоборот, воскресенье, и не просто воскресенье, а Вербное, через неделю Пасха, ко всему тому еще и первое апреля, день смеха, – лучшего дня для потех не придумать. Час не ранний, но не поздний – середина дня, самое время для воскресных потех.

На выложенной тротуарной плиткой площадке перед домом уже пасутся «Опель Астра» Ромки-клавишника и «Рено Меган» Маврикия. Арендованный минивэн «Субару» подогнан почти вплотную к крыльцу, дверцы его распахнуты в готовности принять в себя пассажиров, а на крыльце, на верхней ступеньке, стоят, готовые к посадке, в куртке и плаще, хозяева «Опеля» и «Рено». Савёл и его новая, блестящая, как только что сошедший с конвейера металлический рубль, жена тоже здесь. Она, судя по всему, не собирается с нами – на плечи у нее наброшено короткое кунье манто, которое совершенно не по погоде, и она сводит его полы руками на груди, лепя всем своим видом образ прелестной и трогательной женской беззащитности.

– Вот и Поспелыч притарахтел, – произносит с крыльца, когда я выхожу из машины, Ромка. – Остался только этот долбаный тип, любитель книжек.

– Привет, Леня, – машет мне сверху рукой Савёл. И смотрит на часы у себя на руке. – Ничего, есть еще время. Не нервничаем.

– Паша человек точный, – решаю я до процесса приветствия вступиться за Книжника. – Приедет, не опоздает. А любовь к книгам – признак глубокого человека.

– Долбаные они типы, эти твои любители книг, – выдает мне Ромка. – Ни одного не встречал в жизни, кто б без привета. Все типа чмо.

На это я уже не отвечаю. Я поднимаюсь наверх, кланяюсь трогательно-прелестному образу новой жены Савёла, пожимаю руку ему самому, здороваюсь с Ромкой, с Маврикием – словно и не было того тягостного разговора три с небольшим месяца назад, и я по-прежнему автор их группы.

Ромка, небрежно тряхнув мне руку, поворачивается к Савёлу:

– А эта гремучка что, с Книжником подкатит?

– С Книжником, – через паузу, неохотно и коротко кивает Савёл.

Меня, по обыкновению, одолевает любопытство. Что еще за гремучка? Какая-то необыкновенная ударная установка? Специальные динамики? Но если это что-то из сценического оборудования, то как оно может с Пашей подкатить? «Подкатить» подразумевает самостоятельность действия, может быть, даже одушевленность, а оборудование можно только привезти, притащить, притаранить.

– Что за гремучка? – интересуюсь я у Савёла.

Савёл отвечает мне взглядом, который отчетливо свидетельствует, что его обладатель думает, как ответить, чтобы не ответить.

– Ой, а я слышала, вы с нею знакомы, – мило улыбаясь, произносит новенький рубль Савёловой жены.

Меня как ошпаривает: неужели «гремучка» – это Гремучина? Вот фокус, если так. Непонятно только, какое отношение имеет она к сегодняшнему действу.

– Маргарита едет с нами? – задаю я Савёлу лобовой вопрос.

Мой вопрос ему неприятен, как и неосторожное откровение жены. Но он отвечает:

– Тоже выступает.

– Гремучина?! – ошарашенно вопрошаю я.

Жена Савёла снова решает вмешаться:

– Ну раз она теперь пишет для группы.

Савёл, глядя на меня, молча разводит руками: что тут добавить!

Я онемеваю. Вот кто занял мое место! Конечно, кто-то должен был занять, но почему это должна была оказаться именно Гремучина? Как у нас с нею пересекаются последнее время пути-дороги!

В раскрытых воротах Савёловой дачи возникает оливковый «Ниссан» Паши-книжника. Медленно проезжает их и, убыстрив ход, подкатывает к пасущемуся на площадке перед домом машинному стаду. И, прежде чем из передней дверцы появляется Паша, из задней выскакивает она, Гремучина. Боже праведный, как она вырядилась! Из-под распахнутой розовой шубки выглядывает что-то черно-ажурно-злато-блестящее, и еще с кистями, как у театрального занавеса, на шее у нее – несколько ожерелий до пупка. Должно быть, она решила, что поэтесса, работающая в шоу-бизнесе, обязана выглядеть впечатляюще.

На нее, впрочем, никто не обращает внимания, все, дождавшись явления Паши, набрасываются на него. «Путин, что ли, ждать тебя?!» – восклицает Ромка. «У тебя, похоже, нога на педаль газа жать разучилась!» – язвит Маврикий. «Да, Паша, впредь уволь от таких ожиданий. Не в Дом культуры едем, чтоб опаздывать», – не повышая голоса, но таким ледяным тоном, что сразу почувствуешь себя выставленным голышом на арктический мороз, делает ему выговор Савёл.

– Ой, это я виновата! – с улыбкой самой ангельской невинности прикладывает руку к груди Гремучина. В улыбке и жесте – признание своей вины и абсолютное убеждение, что не просто заслуживает прощения, а обязана получить его. – Ему так долго пришлось меня ждать! Как женщина собирается – вы же понимаете!

И получает по полной программе:

– Женщина, Риточка, ты в заведении с двумя буквами: «М» и «Ж» – в писсуар тебе не сподручно. – Савёл умеет унизить. – Женщин здесь, Риточка, нет. Мы здесь не детишек рожаем. – Тон его обращения к ней – того же арктического градуса, что к Паше, и Гремучину пробирает до костей во мгновение ока. Она сникает, как роза, ошпаренная морозом. Она согласна быть бесполой, словно инфузория-туфелька, и признавать главенство мужчины – лишь бы ее не отлучили от открывшейся возможности проникнуть в шоу-бизнес.

– Я прошу прошения. Я… я в первый и в последний раз. Клянусь! – мигом сменив царственность образа на самую последнюю униженность, лепечет она.

– Да, в последний, – подтверждает ее слова Савёл. И, отвернувшись от Гремучиной, обводит взглядом всех остальных: – Что, господа, двигаем!

– Ой, я буду тут по тебе скучать! – новенький рубль Савёловой жены, отпустив полы манто, тянется к нему с объятием и поцелуем, во всем ее виде нечто такое, будто она провожает его на войну.

В последний миг, когда мы уже грузимся в «Субару», на крыльце возникает Иветта Альбертовна (как я обычно ее, полным именем, называл), домработница Савёла. И, словно тоже провожая на войну, сияя своей лучезарной улыбкой, машет сверху рукой:

– Удачи вам, Савелий Аркадьевич! Возвращения со щитом!

Всегда мне, глядя на нее, думалось, что она была спланирована родителями да и своими молодыми претензиями совсем для другой жизни. «Со щитом!» Сейчас сплошь и рядом в пожелание победы услышишь: «На щите!» – когда это означает поражение.

– Спасибо, Иветта, – отвечает ей Савёл, и с такой серьезностью, что меня продирает любопытством аж до мурашек: к кому можно так провожать?

– Леонид Михайлович! – выделяет меня в нашей толкущейся около «Субару» куче Иветта Альбертовна. – Привет вам!

Смешно сказать: мне приятно ее внимание. Кому-то я в этом доме, из которого выставлен, интересен.

– Привет-привет! – маячу я ответно рукой.

В машине самым естественным образом мы оказываемся рядом с Пашей-книжником.

– Рад вас видеть, Леонид Михайлович, – говорит Паша, улыбаясь своей располагающей благожелательной улыбкой.

– И я тебя, Паша, и я, – пожимаю я ему руку. Кого я действительно рад видеть – это его. Разве что чувствую перед ним неловкость, что избегал его тогда у Райского.

– Услышу себя в твоем репертуаре? – приступаю я к светской беседе.

– А как же! – укоризненно восклицает Паша. – Куда без ваших хитов?

Мы уже едем, минивэн уже миновал ворота, катит вдоль заборов в сторону шоссе, я поглядываю одним глазом в окно – ах, что за заборы попадаются, прямо произведения искусства, не заборы – ярмарка тщеславия. Пока ты сбивал сметану в горшке, пытаясь не утонуть, люди ели эту сметану из других горшков полными ложками, насыщаясь на всю жизнь.

– Куда мы направляемся? – спрашиваю я. – Таня так мужа провожала – можно подумать, в Чечню на боевые действия.

– Ну что вы, какая Чечня, – Паша смеется и машет рукой. – Савёл вам разве не сказал?

Маврикий, сидящий на сиденье перед нами, выворачивает к нам назад голову.

– Хорошо сидишь, Поспелыч? А то, если не очень, сейчас скажу – можешь упасть.

Следом за чем произносит фамилию, от которой у меня вздыбливаются волосы. Фигурально говоря, конечно, но по сути именно так.

– Иди ты! – невольно вырывается у меня.

– Сам туда вместе со всеми, – обводит Маврикий рукой салон «Субару».

Дорога занимает минут десять, если не меньше. Ворота, перед которыми мы останавливаемся, напоминают мне кованые воздушные ворота Летнего сада в Санкт-Петербурге, бывшем Ленинграде. Только в отличие от Летнего сада по бокам ворот, как две приземистые крепостные башни, – мощные кирпичные будки с забранными решеткой узкими окнами, ни дать ни взять – бойницы.

Из замаскированной под деревянную, но, судя по тому, как тяжело набирая скорость, она открывается, стальной двери выходит человек в камуфляже. Ни кобуры на поясе, ни тем более автомата на груди у него нет, но он идет такою кошачье-литой, хищно-уверенной спецназовской походкой, что кажется, и кобура, и автомат при нем. Савёл при его приближении предупредительно, что ему совсем не свойственно, открывает дверцу и распахивает ее во всю ширь.

– Документик ваш покажите, – хрипловатым голосом произносит человек в камуфляже.

Савёл довольно торопливо достает из кармана паспорт, камуфляжник сверяет его личность с фотографией в паспорте, возвращает паспорт и, заставляя Савёла отклониться вбок, просовывает голову в салон. Раз, два, три, четыре, пять, шевелятся его губы, когда он пересчитывает нас.

Мы едем от ворот до дома по обсаженной туями асфальтовой дороге добрые метров сто. Мы едем, едем, и у меня глаза лезут на лоб. Я еще не бывал у нас в таких загородных владениях. Слово «дача» тут не подходит никак, и это не загородный дом, как у того же Савёла или Райского, это имение. И как положено в имении, особняк, что открывается нашему взору, скорее напоминает замок, чем собственно дом.

Судя по морю автомобилей около особняка, гости уже собрались, уже, может быть, даже напились и наелись, и мы прибываем к их «столу» в качестве такого духовного десерта. В доказательство того нас направляют в дом не с переднего входа, с широким, размашисто-просторным крыльцом, а с заднего – вполне себе приличного, чистенького, ухоженного, однако же заднего. Мы не гости, мы гомеры, пусть почетная, но обслуга.

Человек, что встречает нас, выглядит так, словно прямиком заявился в нашу российскую жизнь из какого-то фильма про английских аристократов, где играл роль мажордома: так идеально сидит на нем его черный костюм, такой идеальной белизной сверкает сорочка, так идеально перпендикулярно вертикальной линии шеи топорщит свои черные крылья галстук-бабочка и так он «по-английски» безукоризненно-вежлив, сухо-приветлив, деловит. Каким образом на нашей российской почве столь скоро развелась эта порода? Сюда, пожалуйста, не отставайте, давайте подождем, когда все подтянутся, ведет «мажордом» нас по лабиринту «замка».

Новое лицо, что появляется в комнате, куда нас приводит «мажордом», можно сказать, полная противоположность ему: оранжевый шелковый пиджак, темно-синие джинсы, а высокий ворот белоснежнейшей рубашки не схвачен на горле уздой ни обычного галстука, ни галстука-бабочки, ни банта. То, что он не имеет никакого отношения к обслуге, а гость или, скорее, какой-то родственник хозяина дома, – это ясно как божий день. Может быть, даже сын, на худой конец, племянник, зять, шурин. То, что не сам хозяин – это без «может быть». Хозяин старше лет на двадцать, я помню его лицо по фотографиям в Интернете. Упитанно-холеный человек лет пятидесяти с армейским ежиком волос на голове смотрит в объектив на тебя таким колюче-замороженным взглядом, что хочется схлопнуть открывшееся окно с фотографией как можно быстрее.

– Что, поэты пока могут попастись вместе с обществом, – распоряжается оранжевый пиджак нами с Гремучиной. – А остальным, как говорил, по преданию, один кукурузник: за работу, товарищи! Наши цели ясны, задачи определены. Общество уже хлебом сыто, общество жаждет зрелищ. Проводи поэтов к обществу, – повелевает он стоящему в отдалении «мажордому». – А вы со мной, – небрежным жестом, требующим неукоснительного исполнения отданного повеления, зовет он Савёла.

Савёл, Паша, Ромка-клавишник, Маврикий – все утягиваются в дверной проем следом за оранжевым пиджаком, дверь за ними закрывается, и молча простоявший все это время «мажордом», обращаясь к нам с Гремучиной, прерывает свое молчание: