Текст книги "Полёт шмеля"

– При чем здесь вообще я? Я виноват, что магнитофоны рвут? И клея нет. А этим ацетоном… Мне благодарность нужно объявить, а не гауптвахту.

– Отставить, рядовой Афанасьев! – гроза от горизонта мгновенно вернулась обратно, сверкнуло и громыхнуло так, что в глазах встала тьма и заложило до глухоты уши. – Вы что себе позволяете? Понимаете, что несете?!

– Я все понимаю, это вы ничего не понимаете, – с прежней мрачностью проговорил Афанасьев.

Он вообще и в повседневной жизни был таким угрюмоватым, весь обращенный внутрь себя, ни с кем особо не сближался, как бы говоря своим видом: я сам по себе, не трогайте меня, когда надо будет, я к вам обращусь.

– Та-ак, – протянул Портнов. – Пререкаетесь! Вы понимаете, что вам грозит за пререкания, рядовой Афанасьев?

Теперь Афанасьев не ответил. Стоял, смотрел, словно перед ним была не пустота, воздушное пространство, не имеющее в себе опоры глазу, а что-то совершенно отчетливое для его взгляда, и то, что видел, не видимое больше никем, велело ему молчать.

– Я вам приказываю отвечать, рядовой Афанасьев! – неожиданно спокойным голосом, даже с некой умиротворенностью произнес Портнов – бушевавшая гроза враз стихла, небо прояснилось, ударило пронзительными лучами солнце.

– Что мне отвечать? – немного помолчав, уронил на этот раз Афанасьев.

– То, что вы должны отвечать согласно Устава, рядовой Афанасьев!

– Не знаю, что я должен отвечать согласно Устава, – сказал Афанасьев.

– Прекрасно, – проговорил Портнов. В голосе его было все то же ясное небо, солнце, послегрозовые покой и нега. – Сейчас вы, рядовой Афанасьев, в присутствии десятков свидетелей отказались выполнить приказ командира роты: ответить положенным образом на объявление вам наказания. За невыполнение приказа пойдете в дисбат. Становитесь в строй!

Афанасьев стоял и не трогался с места. Лёнчик видел: он уже обо всем жалеет. Он жалеет и готов произнести нужные слова, готов отправиться на гауптвахту, но поздно, все!

– Становитесь в строй! – повторил майор Портнов.

Афанасьев, смотрел на него Лёнчик, сделал над собой усилие и шагнул вперед. Первая шеренга расступилась, пропустила его, и Афанасьев растворился в строю.

– Товарищ старшина! – посмотрел командир роты на Кутнера во главе строя. – Ведите роту на прогулку.

* * *

Комсомольское собрание было назначено сразу после ужина. Собирали на него все подразделение до последнего человека. Что было совсем не простым делом: до трети роты всегда находилось на боевом дежурстве, с постов людей так просто не снимешь, и командиры взводов договаривались специально со взводными из других подразделений – чтобы те выделили на время собрания подмену.

Комсоргом роты нынешний год был Альгис Жунас. Он еще три дня назад, когда Афанасьев только вернулся с губы, позвал Лёнчика в свободные полчаса после обеда пойти прогуляться по морозцу и, только отошли от казармы, сообщил Лёнчику, что Портнов ничего не забыл и приказал готовить комсомольское собрание – исключать Афанасьева из комсомола. Оформлять документы для отправки в дисбат на комсомольца было не положено, его следовало сначала исключить из комсомола, и после этого препятствий для направления дела в военную прокуратуру, чтобы впаяли срок в дисплинарном батальоне, не оставалось.

Понимаешь, со своим мягким литовским акцентом жарко говорил Жунас Лёнчику, скрипя снегом по ногами, если мы его не исключим, значит, и в дисбат его отправить будет невозможно! Значит, надо столковаться и всем проголосовать против исключения! Во всяком случае, чтоб больше половины, тогда исключение не состоится. Как ты, согласен? Если половина подразделения против проголосует, что Портнов с нами со всеми сделает? Да, если половина роты – ничего он не сделает, согласился Лёнчик. День стоял ясный, солнечно-весенний, несмотря на середину февраля, контуры строений, голых деревьев вокруг, зеленой щетины леса за пределами части – все было словно прорисовано тонким, сильным грифелем, десятиградусный мороз приятно студил и жег щеки, и в морозном звуке скрипящего снега тоже было что-то ясное, резкое, грифельное; собрание, исключающее из комсомола твоего товарища по призыву, ожидающий его дисциплинарный батальон – все казалось из этого дня нереальным, невозможным, невзаправдашным.

Лёнчик с Альгисом определили, кто с кем говорит, условились во всем отчитываться друг перед другом, и все эти три дня превратились в одно приготовление к собранию – чтобы спасти Афанасьева, хотя Афанасьев о том и не подозревал. Он сам ни с кем ни о чем не говорил, только ходил еще мрачнее, чем в тот несчастливый день, когда выудил с магнитофонной ленты сигнал «minimize», и держался от всех отдельно, словно судьба его уже была решена и он готовился, когда настанет время, принять ее.

Лёнчик взял на себя разговор со своими бывшими друзьями Андрюхой Логиновым, Женькой Синицыным, Левой Лерманом, со всеми замкомвзводами. И все в один голос соглашались: нужно спасти Серегу, да последними суками будем, если не спасем, и обещали проголосовать против исключения.

То, что с Жёлудевым будет говорить он, Лёнчик, с Жунасом даже не обсуждали. Кому еще было говорить. Конечно, ему.

Кошачьи глаза Жёлудева, когда слушал Лёнчика, смеялись с такой откровенной иронией, что Лёнчик помимо воли потерялся, запутался в своей речи и смолк.

– Ты что? – спросил он Жёлудева.

– Лёнчик, Лёнчик, – протянул Жёлудев. – Что ты так раздухарился? Кто тебе Афанасьев? Земляки вы с ним, да?

– При чем тут земляки? – Лёнчика всегда выводила из себя эта армейская привычка объяснять симпатии-антипатии и причины поступков землячеством. Никогда они с Афанасьевым не были близки, служили в разных взводах, дежурили на разных постах, спали в разных концах казармы.

– Как при чем земляки, – отозвался Жёлудев. – А что ты тогда так за него? Какой у тебя интерес?

– Да какой интерес, – Лёнчик не понимал Жёлудева. – Спасти человека! Каждый на его месте мог оказаться.

– Не каждый на его месте стал бы так залупаться. Кто его заставлял? Сам подставился.

– Подставился, конечно, – вынужден был согласиться Лёнчик. – Но что ж из того, не в дисбат же идти из-за глупости. – Он решил взять быка за рога: – В общем, какой бы давеж ни был, нужно проголосовать «против». Понял, да?

– Понял, Лёнчик, понял.

Жёлудев со всею очевидностью подтверждал лишь свое понимание сказанного Лёнчиком, но согласия проголосовать «против» в его подтверждении не было.

Что-то вроде чувства потрясения пронзило Лёнчика.

– Что же, – сказал он, – все проголосуют «против», а ты «за»?

Теперь Жёлудев насмешливо прищурился.

– А вот погляди, все проголосуют «за», а не «против». И ты тоже. Видел я у себя в Школе, как это происходит.

– Это там, в вашей Школе, – гневно ответил Лёнчик.

– А вот посмотрим, – все с тем же насмешливым прищуром проговорил Жёлудев.

На том их разговор и закончился.

Накануне собрания майор Портнов собрал весь сержантский состав роты у себя в канцелярии. Присутствовал еще замполит, капитан Правдин, но он сидел рядом с командиром роты и молчал. Начал Портнов с того, что показал свою осведомленность о ведущейся подготовке к собранию:

– До меня дошли слухи, что в роте готовится крупная идеологическая провокация: кое-кто, – тут он посмотрел на Жунаса, на Лёнчика, однако и другим достался его взгляд, – хочет ослабить дисциплину во вверенном мне подразделении. Пусть эти личности, – теперь он сильно ударил раскрытой ладонью по столу перед собой, – знают, что если будут упорствовать в своих намерениях, им придется крупно пожалеть о том!

Пауза, сделанная им после этого, ознаменовалась тем, что капитан Правдин, вертевший между пальцами карандаш, уронил его на стол, и звонко-легкий звук удара в наставшей тишине, незаметный в другое время, прозвучал неким убедительным подтверждением произнесенным словам: крупно пожалеть!

Командир роты с неудовольствием покосился на замполита рядом и продолжил:

– В связи с дошедшими до меня слухами должен вам напомнить, товарищи сержанты, что сержантский состав должен всемерно помогать офицерскому составу поддерживать в подразделении воинскую дисциплину. А иначе какие вы сержанты? Зачем вам тогда ваши воинские звания? Пожалуйста – обратно в рядовые, в общий строй и в наряд на кухню чистить картошку. Есть желающие? – на этот раз взгляд его обошел по очереди всех, не миновав никого. – В моем подразделении бардака не будет, ни при каких обстоятельствах! И никому не позволю мешать мне в поддержании дисциплины на высоком уровне. Я за четырнадцать лет, как служу командиром в Советской армии, отправил в дисбат четырнадцать человек. По одному в год. И буду это делать дальше, пресекая всякое неповиновение железной рукой. Кто не желает подчиняться без рассуждений – пеняй на себя: в дисбат!

Про четырнадцать человек, отправленных им в дисбат, Портнов, судя по всему, не сочинял. За два года, что отслужил под его командованием, Лёнчик стал свидетелем двух историй, закончившихся дисбатом, – действительно, по человеку в год. Правда, в тех случаях были самоволки, драка, разбитая табуреткой голова предыдущего, до Кутнера, старшины. Портнов старшинами всегда назначал срочников, находя такого, кто в обмен на собственное вольное житье не давал житья остальной роте.

Выходили из канцелярии, как из бани – красные, со звенящей головой, – и с таким чувством, словно по ним проехался каток. Кутнер, направляясь к себе в каптерку, проговорил, ни к кому не обращаясь: «Что, товарищи сержанты, поняли, кто в доме хозяин?»

Жунас придержал Лёнчика, позвал его на разговор, рядом был Жёлудев, – и Лёнчик позвал Жёлудева пойти с ними.

Они зашли в пустовавшую по дневной поре Ленинскую комнату, Жунас торопливо закрыл дверь и тотчас взволнованно проговорил:

– Что делать, что делать? Кто-то заложил, но кто?!

– Не все ли равно кто, – первым отозвался Жёлудев. – Не один, так другой бы. Так оно все и должно было быть.

– А что, собственно, нового? – Лёнчик пожал плечами, изображая полнейшее хладнокровие. – Ну, пугал. Полроты проголосует «против», что он против половины роты? Побесится – и проглотит.

Жёлудев, со змейкой своей иронической улыбки на губах, похлопал Лёнчика по плечу:

– Да никто не проголосует «против», я ведь тебе уже говорил.

– И ты? – вопросил Лёнчик.

– Я говорю: никто! – сказал Жёлудев.

Жунас молчал. Лёнчик повернулся к нему:

– А ты?

– Я что, ты же знаешь, я сам первый, – сбивчиво произнес Жунас.

– Ну вот, – сказал Лёнчик. – Мы с Альгисом проголосуем «против».

– И будете вдвоем. – Кто из них троих действительно был абсолютно хладнокровен – это Жёлудев. – А Портнов вас потом съест без постного масла.

Дверь в Ленинскую комнату снаружи рванули, на пороге объявился Кутнер.

– Заговоры плетете?! Не хрен якобинскую диктатуру разводить, живо к вверенному под командование личному составу!

Численный состав роты, не считая офицеров, был сто три человека, на собрании, как сообщил Жунас, открывая его, присутствовал сто один. Ленинская комната оказалась набита под завязку. Мест, чтобы сесть, всем не хватило, многим пришлось стоять. Лёнчик тоже стоял. Обосновался он в самом дальнем конце комнаты, в углу, море затылков, вся рота как на ладони. Получилось это как бы само собой, но когда увидел перед глазами всю роту, а он позади нее, словно пастух, Лёнчик осознал, что, не отдавая себе в том отчета, занял такую позицию специально.

Лицом к роте, у противоположной стены за столом сидели всего двое: Жунас и замполит Правдин. У Жунаса было мятое, потерянное лицо, он постоянно смотрел в бумаги на столе, лишь изредка поднимая глаза – чтобы тут же и опустить. Капитан Правдин, наоборот, сдвинув очки на кончик носа, поверх них безотрывно смотрел перед собой, переводя взгляд с одного человека на другого, словно непременно хотел встретиться взглядом с каждым.

Жунас открыл собрание. Капитан Правдин взял слово и, напомнив об агрессивной политике США, только и мечтающих уничтожить Советский Союз, проехал по Афанасьеву танком: сравнил его с теми предателями, что сотрудничали во время Великой Отечественной войны с немцами. Следом за ним выступил командир взвода, в котором служил Афанасьев. Он потребовал вымести Афанасьева из рядов комсомола поганой метлой. Старшина Кутнер говорил до того по-необычному тихо – половины его слов до задних рядов не долетало. Но все же требование исключить Афанасьева из комсомола он огласил вполне внятно. Потом пошли выступления всех остальных. И все как один требовали избавить комсомол от Афанасьева. Майор Портнов сидел в первом ряду, молчал – словно его и не было на собрании. Самому Афанасьеву, несмотря на то, что он то и дело тянул вверх руку, слово представлено не было. Жунас, видел Лёнчик, всякий раз хотел это сделать, вопросительно смотрел на замполита рядом, но всякий раз замполит отвечал Жунасу отказом. Лёнчик тоже тянул вверх руку, даже подавал голос, требуя дать ему слово – предложить объявить Афанасьеву выговор, чтобы у собрания был выбор, – но его руки Жунас будто не видел и будто его не слышал.

Собрание катилось вперед предуготовленным путем, Афанасьева могло спасти лишь голосование.

И, как то было в начале собрания, прежде чем Жунас предложил роте голосовать, капитан Правдин, вновь ощупывая всех перед собой одного за другим требующе-неумолимым взглядом, снова взял слово и призвал проголосовать, исходя из требований обороноспособности страны, а не из дружеских отношений, к тем же, кто дружеское поставит выше государственного, командование подразделения вынуждено будет соответственным образом присмотреться.

– Итак, – унылым механическим голосом проговорил Жунас, – поступило только одно предложение: исключить рядового Афанасьева из комсомола. Ставлю предложение на голосование. Кто «за», прошу поднять руки.

Руки поднимались вяло, с откровенною неохотой, но поднимались, их становилось все больше, через десяток секунд перед Лёнчиком стоял сплошной частокол. Он с ужасом смотрел на него: это было то самое, про что говорят «лес рук». Это было не большинство, это, кажется, были все до последнего человека. Осталось только поднять руку ему.

– Похоже, единогласно, – поднявшись в рост и изучающе оглядев Ленинскую комнату, проговорил Жунас. В голосе его прозвучало облегчение. – Прошу опустить руки.

Ощетинившаяся лесом рук Ленинская комната тотчас обезлесела.

– Кто «против», – подсказал Жунасу капитан Правдин.

– Кто «против», прошу поднять руки, – послушно повторил за Правдиным Жунас.

Мгновение, пока Лёнчик преодолевал себя, почудилось ему длиной со всю его прежнюю службу. Оно длилось, длилось и не могло кончиться. Страх, высасывая из него волю, свистел под ложечкой смертельной воронкой. Афанасьеву каюк, уже не помочь, повелительно говорил страх, поднимать руку бессмысленно. Бессмысленно, не помочь, не смей!

Лёнчик не заметил, как рука у него оказалась поднята. Вот еще не была – и вот уже была вскинута.

Возвышавшийся над столом Жунас смотрел на него с ужасом.

– Ты… что? – заикаясь, выговорил он. – Опусти руку. Мы уже проголосовали. Сейчас «против».

– Я «против» и есть, – сказал Лёнчик.

Вся Ленинская комната обернулась к нему, словно по команде. Одни стриженые затылки до этого, и взамен их – одни лица. И с первого ряда обернулись все офицеры, обернулся майор Портнов.

– Ты… «против»? – словно не веря, опять заикнувшись, переспросил Жунас.

– Вы уверены, младший сержант Поспелов, что вы «против»? – пришел на помощь Жунасу капитан Правдин.

– Так точно! – почему-то по-уставному, словно это было не комсомольское собрание, а ротное построение, и он вызван перед строем, ответил Лёнчик.

– Но вы же только что голосовали «за»! – голос замполита так и светился проницательностью.

– Я не голосовал «за», – сказал Лёнчик.

– Но я же видел!

– Это вы не меня видели. Я не голосовал «за».

Капитан Правдин уже раскрыл рот, намереваясь продолжить их препирательство, майор Портнов остановил своего зама.

– Опускайте руку, младший сержант Поспелов, – свивая губы в крученую жесткую бечевку, сказал он, – что вы ее все держите. Устанете. Младший сержант Поспелов проголосовал «против», – разворачиваясь к столу, за которым сидели Жунас с капитаном Правдиным, проговорил он. – Хочет «против», пусть будет «против».

– Что ты наделал, что ты наделал, – как заведенный, с отчаянием приговаривал Жунас четверть часа спустя, когда собрание было завершено, и они шли в сержантской шеренге впереди строя обратно на дежурство в техздание. – Афанасьеву не помог, его все равно исключили, а какую жизнь тебе Портнов теперь устроит!

– Не помог. Исключили, – вызмеивая губы в своей неизменной усмешке, вторил Жунасу шагавший рядом Жёлудев. – А Портнов тебе теперь устроит. За милую душу.

– Ну и хрен с ним, пусть устраивает! – с бравостью выругался Лёнчик.

Но внутри в нем никакой бравости не было. Внутри было так – хоть вешайся.

13

– Так это я тебе обязан своим приглашением сюда?

– Только без патетики. Не люблю патетику. – Хитровато смеющиеся глаза Жёлудева так и играют, эта же усмешка сквозит в голосе, рождая ощущение некой каверзы, что можно ожидать от него. – Хотя, конечно, ваша группа приглашена по моей рекомендации.

«Ваша группа», невольно отмечаю я для себя. Но то, что я больше не связан с нею, совершенно не важно для Жёлудева, и я ничего об этом не говорю.

– Ты, получается, ее поклонник?

– Упаси боже! – восклицает Жёлудев. – Моя б воля, я бы предпочел Вертинского. «Тихо тянутся сонные дроги…» А? Божественно! Кстати, мне всегда казалось, Окуджава весь, как из яйца, из Вертинского. Не находишь?

Я, снова невольно, отмечаю остроту наблюдения. Никогда не задумывался об этом. Но даже если и так. Как взрослая птица, Булат не походил на своего родителя совершенно.

– Но даже если и так, – говорю я вслух, – что из того?

– Ничего, – пожимает он плечами. – Просто спросил. Вот Окуджаву бы я тоже предпочел. Ты был с ним знаком?

– Был, – коротко отвечаю я. Рассказывать о Булате мне совсем не хочется. Мне хочется вытянуть побольше всяких сведений из моего бывшего армейского товарища – чтобы понять, какое сцепление обстоятельств свело нас спустя столько лет. – Но если ты не поклонник группы, почему ты ее рекомендовал?

– А не догадываешься?

Хитро-усмешливый взгляд Жёлудев а обещает такую каверзу, что у меня от потрясения должна отвалиться челюсть.

– Из-за меня, что ли? – через паузу, отнюдь не уверенно спрашиваю я.

– Вот именно. Из-за кого же еще, – подтверждает Жёлудев.

Его признание доставляет мне некоторое удовольствие: получается, это не я благодаря Савёлу здесь, а Савёл благодаря мне. Но что за блажь нашла на Жёлудева: увидеть меня, через столько-то лет? Тем более что в конце моей армейской службы мы уже почти не общались. И как он узнал, что я имею к группе Савёла отношение?

– У тебя появилось желание повидаться? – спрашиваю я.

– Почему ж нет?

– Но ведь я, по идее, не должен был приехать. Авторы текстов обычно не выступают с группами.

– Как это не должен был приехать? – удивляется Жёлудев. – Обязательно должен был. Такое было условие: с вашими поэтами, а с Леонидом Поспеловом – просто обязательно.

Оставив двухэтажный зал празднества, мы уединенно сидим с ним в одной из многочисленных, должно быть, комнат этого новодельного замка. В комнатное пространство, припав к полу разинутым зевом, забранным затейливой чугунной решеткой, прожорливо смотрит камин, сработанные на Гаргантюа с Пантагрюэлем кресла покойны, перед нами на черном металлическом подносе с видами Кремля девственная бутылка коньяка «Пьер Краузе» семидесятого года, коньячные рюмки и приличных размеров хрустальное блюдо с шоколадом, – мы можем предаваться нашим армейским воспоминаниям всласть. Однако Жёлудев отнюдь не склонен предаваться армейским воспоминаниям, его, похоже, интересую я сегодняшний. И я тоже не склонен к воспоминаниям, но все же кое-какие моменты в его биографии меня интересуют.

– Как ты, нормально дослужил срочную? – спрашиваю я.

– Нормально, – кивает он.

– Удалось восстановиться в своей Школе?

Он снова кивает:

– Удалось.

– Генерала выслужил? – перескакиваю я через множество звеньев, чтобы ухватиться за цепь у самого конца, а уж там вычислить, что представляют собой те, пропущенные звенья.

Он хмыкает. С явным довольством.

– Генерал-лейтенанта? – пытаюсь я расшифровать его хмыканье.

– В точку, Леонид Михайлыч, – отзывается он. – В логическом мышлении тебе никогда было не отказать. Надо думать, ты бы в нашем ведомстве сделал карьеру.

Мы с ним обращаемся друг к другу на ты, но по имени-отчеству. Странно было бы сейчас обращаться друг к другу, как сорок лет назад. Пусть я и по сей день для половины знающих меня «Лёнчик». Но нас с ними не разделяет пропасть в четыре десятка лет. А четыре десятка лет – это, может, и больше, чем пропасть. Океан. Через пропасть можно навести мост, через океан никакого моста не построишь.

– Да уж будто, Дмитрий Константинович, в вашем ведомстве одним логическим мышлением карьера и делается, – говорю я.

– Поймал, – чуть помедлив, соглашается он. – Да ведь ты бы к нам и не пошел? – смотрит он на меня, и я чувствую: вот оно то, ради чего я здесь.

– Да если бы позвали, так почему же, – ускользаю я от ответа.

– Не пошел, не пошел бы! – каверзная улыбка из глаз Жёлудева перетекает на его губы. – Посмотрел, познакомился я с тобой немного, полистал… не пошел бы!

Нуда, конечно, вот откуда он знает, что я работал с Савёлом. Я перед ним сейчас как голый.

– Твой покорный слуга поэт, – говорю я. – Что поэту делать в вашей конторе?

Улыбка вызмеивает ему губы заменой браво-восторженного хохотка, что прозвучал бы у другого:

– Знаешь наше самоназвание! – Он делает глоток коньяка, берет из блюда на столе шоколадку, снимает с нее шуршащую золотую облатку. И, откидываясь на спинку сработанного для Гаргантюа кресла, забрасывая ногу на ногу, спрашивает, и я кожей ощущаю: вот оно, самое то: – Откуда, слушай, ты у нас появился?

«Что значит “у вас”?» – хотелось бы уточнить мне, но демонстрировать такую бестолковость было бы неосмотрительно.

– Да ниоткуда, – говорю я. – Всегда был.

– Что ты говоришь? – как изумляется Жёлудев. – Ниоткуда только НЛО прилетают. Так они и улетают неизвестно куда. Почему Маркушичев решил тебя привлечь?

Маркушичев? Меня? Куда? Я теряюсь. Неужели я понял Жёлудева неверно, и он имел в виду отнюдь не высокие кремлевские стены?

– Ты имеешь в виду Евгения Евграфовича? – Я рискую попасть пальцем в небо и, возможно, нанести себе тем некий урон, но у меня нет других ответов на загаданную загадку.

По выражению лица моего бывшего армейского сослуживца я вижу, что теперь не понятен ему я. Непонятным, впрочем, остаюсь я для него недолго.

– А, ну если хочешь так, – произносит он. Добавляя с интонацией осуждения: – По-интеллигентски. Его я имею в виду, его. Евгения Евграфовича.

– Почему же ему было не привлечь меня? – в такой форме, свойственной всякой неискренности, отвечаю я.

– Да потому что не вижу объяснения, – говорит Жёлудев. Взгляд его колко упирается в меня – это не взгляд, это жало изготовленной для смертельного удара безжалостной шпаги. – Почему именно тебя?

– Это ты хочешь узнать у меня? – Не могу же я рассказать ему о Балерунье. – Странно, почему ты хочешь узнать об этом у меня?

– Положим, не только у тебя. Но и у тебя тоже. – Шпага, приставленная ко мне, все так же морщит мне кожу своим безжалостным жалом, готовая каждое мгновение погрузиться в мою плоть – допусти я только малейшее неверное движение. – Ну?! Что за причина?

– Да уважительная, наверно, причина, – говорю я. Мне не остается ничего другого, кроме как уворачиваться от приставленной шпаги.

В омертвевших глазах Жёлудева появляется живое выражение – его обычное выражение каверзной усмешливости – и передается всему лицу. Я въяве ощущаю, как жало смертельного оружия перестает холодить мне кожу – шпага отнимается от меня, убирается в ножны.

– Да, наверно. Уважительная, – произносит Жёлудев. И змеиный изгиб его улыбки делается круче. – Но Маркушичев при том утверждает, что не очень-то тебя знает. В смысле, насколько на тебя можно положиться. Что скажешь? Можно на тебя положиться?

Мозг мой лихорадочно работает. Я не понимаю своего бывшего армейского сослуживца. Что он имеет в виду? В чем положиться? В моей так называемой работе для них? Или его беспокоит моя надежность как финансового партнера? Если первое – он не в курсе делишек Евгения Евграфовича и полагает представленный мной доклад вполне реальной работой. Если второе – что, разве он не имел возможности убедиться в моей надежности по благополучно притекшему к ним откату?

– Думаю, ты знаешь, что на меня можно положиться, – отвечаю я в конце концов обтекаемой фразой. До того округло-обтекаемой, что, произнеся ее, испытываю чуть ли не тошноту. Все же мой организм плохо приспособлен ко всякого рода неискренности.

– Да откуда я знаю, – говорит Жёлудев. – Сколько лет прошло! Люди меняются. И чаще всего не в лучшую сторону. А ты исключение?

– Не претендую. – Я замечаю, что кручу в руках свою рюмку, так еще ни разу не пригубив из нее, подношу к губам, но не пьется, и я снова ставлю рюмку на стол. – Но если твое наблюдение верно, какая разница – буду это я или кто-то другой?

– М-мм… – тянет Жёлудев. – Хороший ответ. В логике тебе никогда было не отказать. И у тебя в самом деле есть фонд, а не просто сайт висит в интернете?

– Ну а проживи сейчас на одно поэтическое творчество. – Я снова, будто помимо воли, избираю для ответа окольный путь – семь верст объезда. – Есть фонд, есть. И сайт, конечно, тоже. Как без сайта.

– Ладно… посмотрел я на тебя. Ничего, Леонид Михайлович, держишь форму, – оценивающе окидывает он меня своим усмешливым взглядом. Похоже, приближается конец нашей уединенной встречи. – Не знал бы, сколько тебе, дал на десяточек лет поменьше. А то и на пятнадцать.

На пятнадцать – это, конечно, он мне польстил, но и десяточек – тоже недурно.

– Да и ты, Дмитрий Константинович, на свои не тянешь. – Вот когда я наконец могу позволить себе быть совершенно искренним. – Отлично выглядишь. Хоть снова в строй.

– Я и есть в строю. – Он подносит рюмку к губам, делает новый глоток, ставит рюмку на стол рядом с моим и кидает в рот остатки шоколадки. – Только не в том. Из того – вышел по возрасту.

Полминуты спустя мы уже стоим на ногах. Почти непочатая бутылка «Пьера Краузе» семидесятого года остается на столе внизу сиротливо взывать к нам раскупоренным горлышком о своих достоинствах. Я ловлю себя на чувстве горчайшего сожаления, что так и не попробовал этого тысячадолларового коньяка, никогда уже, наверно, не выпадет такой возможности. И неожиданно для себя, как какой-нибудь племянник Рамо, с голодным блеском в глазах кочующий от одного богатого стола к другому, наклоняюсь, беру свою рюмку и разом опрокидываю все ее содержимое в рот. У, какой огонь воспламеняется у меня в пасти, до того ли, чтоб насладиться букетом, погасить бы пожар – вот единственное желание.

Жёлудев рядом смотрит на меня с такой улыбкой – во мне разом вспыхивает воспоминание, как мы сорок лет назад шли строем после собрания обратно на дежурство в техздание. Это точно та самая улыбка, что вызмеивала его губы тогда.

– Коньяк и коньяк, – выдыхаю я, отдышавшись. – Насчет запаха клопов ничего сказать не могу.

Ехидный смешок вырывается из Жёлудева.

– Скажи еще, что лучше нашего «Московского» на свете нет, – говорит он. – Это будет патриотично.

Перед дверью в зал Жёлудев приостанавливается и подает мне руку, что, надо полагать, означает – наше общение здесь, на этом празднестве, завершено:

– Ну, работай. Но учти: я за тобой буду следить. Халтура не пройдет.

В голосе его никакой дружественности, одна отстраненная деловая строгость.

Мы размыкаем наше рукопожатие, готовясь открыть дверь, и тут меня осеняет, что мы не обменялись координатами. Но если он мои с легкостью найдет, то мне его – никак.

– Погоди! – приостанавливаю теперь его я. – А номер твоего телефона?

Фирменная каверзная улыбка Жёлудева изгибает ему губы удалой змейкой.

– Да не нужно тебе, – роняет он.

– Ты что, знаком с ним? – с затаенной уязвленностью возбужденно спрашивает меня Гремучина, когда я возвращаюсь к столику.

– С Митяем-то? – небрежно отзываюсь я. Специально, чтобы поддразнить ее. Ну нельзя же с такой завистливостью заглядывать в чужую тарелку.

– Ну да… – она спотыкается, не решаясь назвать его так, как я. – С Жёлудевым.

– Знаком, – коротко подтверждаю я.

– Ого у тебя знакомства, – ревниво произносит Гремучина. – Да Женька рядом с ним – мальчик на побегушках.

– Евгений Евграфович? – Теперь я действительно нуждаюсь в уточнении.

– Евгений Евграфович, ну конечно, – нетерпеливо отвечает мне Гремучина. И тотчас возвращается к Жёлудеву: – О чем вы таком беседовали? Тебя не было больше, чем полчаса!

– О судьбах отечества беседовали, о чем еще, – говорю я.

– Нет, в самом деле?

– О бабах еще. О чем говорить двум мужикам, как не о бабах. – Ревнивое возбуждение, в котором она пребывает, можно погасить лишь усиленным вниманием к ее собственной персоне, и я перевожу стрелку на нее: – Ты уже выступала?

О, она уже выступала. И конечно, сорвала шквал аплодисментов, все были в восторге, подняли ее на руки и так донесли до стола. Едва не разорвав платье на сувенирные клочки.

Савёл с группой между тем все наяривают с эстрадки. И сколько им еще так трудиться? Неужели сидеть здесь еще и сидеть?

На Савёле, однако, задарма не поездишь. Было обговорено – выступление полтора часа или там два, десять минут он еще переработает, но не больше. Мы не успеваем с Гремучиной завянуть – сияя свой заяечезубой улыбкой, он принимается благодарить за горячий прием, возвещает, как все мы были счастливы выступить здесь, и раскланивается, объявляя выступление законченным. Паша-книжник, Ромка-клавишник, Маврикий – все один за другим, гуськом следуют за ним с эстрады прочь, направляясь к выходу.

Они едва успевают спуститься вниз, как на эстрадке возникает Берг. Открывает черно-белую пасть стоящему в углу эстрадки красному роялю и, придав себе меланхолический вид, с ходу принимается извлекать из него «Рапсодию в стиле блюз» Гершвина. Я смотрю, как он играет, старательно изображая холодную отрешенную безучастность ко всему вокруг, и меня внутри так и корежит от сочувствия ему. Вот как зарабатывает патриарх советского джаза, которому полагалось бы сидеть у камина и стричь купоны со своего славного прошлого. Считай, тапером. На Новый год у Райского он, понятно, играл по дружбе, и это там было среди и для своих, там многие хотели бы быть на его месте, а тут, в этом замке – он сродни официантам, разносящим на подносах еду и бутылки.