Текст книги "Полёт шмеля"

– А если подумать?

– При чем здесь «подумать»?

– Хорошо, – Гремучина вытаскивает из бокала соломинку, бросает ее на стол, делает глоток прямо из бокала, убирает конверт в сумочку и встает из-за стола. – Ты меня оскорбил. Ты пожалеешь об этом. Я тебе обещаю: ты пожалеешь.

У меня хватает выдержки промолчать. Я, в общем, и готов отдать ей эти пять тысяч – и урчи над ними в своем углу, но вскидываться сейчас: на, бери! – это признаваться в том, что врал, обманывал, кидал, когда ничего подобного и в помине!

Счет, что по моему требованию приносит официантка, поражает дикостью проставленной в нем суммы. Но я расплачиваюсь по нему с бесчувствием робота. Откровенная несправедливость счета – сущий пустяк в сравнении с теми неприятностями, что ждут меня, если Маргарита исполнит свою угрозу.

А впрочем, что она там такое особенное может устроить, говорю я себе, уже оказавшись на улице. Ну, скажет Берминову о Евдокии. Ну, скажет он Балерунье. И что? Все происки врагов, милая моя Лиз, просто я не захотел платить шантажистке…

Так, успокоив себя, я добираюсь до своего корыта, оставленного в одном из сретенских переулков, и качу на Мясницкую в турфирму. Май уже совсем на носу, до нашего путешествия с Балеруньей – месяц, и пора, наконец, выкупить путевку. Лиз, мы с тобой едем в Бразилию! Лиз, мне ужасно жалко этих безумных денег, что стоит путевка, но то, что я выбрасываю их на бразильский ветер, – это ли не доказательство моих чувств к тебе?

Выйдя из агентства, я звоню Балерунье и сообщаю ей, где был и что сделал. Дело в шляпе, повторяю я почему-то это пыльное выражение несколько раз, пока мы говорим.

– Все? В шляпе? – ликующе переспрашивает меня Балерунья. – Приезжай тогда. Хочу посмотреть. Никогда еще не держала в руках билет до Бразилии.

Видеться сегодня с Балеруньей – это не входило в мои планы. Я намеревался отправиться к себе в берлогу обратно на диван. Я уже даже предвкушал, как снова растянусь на нем. Однако отказывать Балерунье? Это невозможно.

Балерунья принимает меня в гостиной. Как в тот дождливый зимний день в конце прошлого года, когда я приехал к ней после разрыва с Савёлом. И, как тогда, она в том же красном шелковом китайском халате с черными драконами, из пастей которых между полами то и дело маняще выскакивает ее мускулистая ножка. Чем дольше длится наше встреча, тем отчетливее я осознаю, что Али-Баба сегодня будет допущен до сокровищ волшебной пещеры. Ему даже не нужно говорить «сезам» – входной камень и без того отвален.

А когда карманы мои уже отягощены сокровищами до того – больше не влезет и жемчужинки, она, как обычно, принимается меня выпроваживать.

– Я люблю просыпаться одна, – говорит она. – Ты же знаешь. – И сдабривает свою жестокость легким смешком: – Девушка привыкла начинать утро без свидетелей.

Интересно, а как мы будем начинать утро, путешествуя по Бразилии? Номер у нас будет один.

Впрочем, родившись, вопрос этот тотчас и умирает во мне. Русская поговорка гласит: утро вечера мудренее. Доживем вот до утра. В смысле, до Бразилии.

– Что, надеюсь, ничего не помешает нашему путешествию в Бразилию, – говорю я, уже одетый, стоя на пороге ее квартиры – как бы итожа нашу нынешнюю встречу.

– Что нам может помешать?! – восклицает она. И, сжав перед собой руки в кулаки, несколько раз быстро ударяет ими один о другой. – Хочу скорее быть с тобою в Бразилии! Прямо изнемогаю, как хочу!

18

Лёнчик возвращался из магазина, и в мозгу стучало: зачем он его позвал домой, зачем позвал! Но как было не пригласить домой Вику? Невозможно не пригласить. Не познакомить с Ветой, не показать сына… Невозможно!

Вернуться домой до появления Вики он не успел – Вика был уже там. «Привет! – обнялись они. – Привет!» – словно были необыкновенно рады друг другу; впрочем, и в самом деле рады, но разве так, как прежде? «Не бойсь, ноги из-за Жанки вырывать не буду, – хохотнул Вика, когда позвонил по телефону и сообщил, что в Москве. – У нее сейчас такой жених – отпад парнишка, партработник, в гору идет, как на лифте!»

Вета приняла у Лёнчика авоську, оценила взглядом ее содержимое и одобрительно щелкнула пальцем по кувшинообразной бутылке-фьяске болгарского вина «Гамза».

– Вот это хорошо. А то твой товарищ знаешь что принес?

– Что? – принимаясь раздеваться, спросил Лёнчик.

– Спирт медицинский, – опередив Вету, горделиво отозвался Вика. – Что может быть лучше? Как нам завещал Сережка Есенин?

– Положим, Есенин завещал нам не это, – сказал Лёнчик.

– И не надо называть его «Сережка», – добавила Вета. – Есенин – большой русский поэт, а никто из нас на брудершафт с ним не пил.

– Больше Мандельштама? – с такой интонацией, как бы Вета была за него особо ответственна, вопросил Вика.

– Не надо сравнивать, – отрезала Вета. – Поэты – не монеты, чтобы определять их величину по номиналу на решке.

Лёнчик, нагнувшись, расшнуровывал ботинки. Вика произнес «Мандельштама», и пальцы у Лёнчика замерли, его всего внутри сотрясло – будто ударило током.

– Ты читал Мандельштама? – не выпрямляясь, снизу вверх воззрился он на Вику.

По лицу у Вики пробежала улыбка. Словно бы некоего тайного довольства.

– А вот, – указал он на Вету. – Просвещает. «Мы живем, под собою не чуя страны».

– Да, – кивнула Вета. – Я тут, пока ты гуляешь, Вику развлекаю. Вика, только ты ушел, почти сразу и объявился.

– Да, целых уже полчаса у вас кукую, – подтвердил Вика.

То, чего Лёнчик боялся, не решаясь признаться в том самому себе, произошло. Если бы он был дома, он бы не позволил Вете вытаскивать Мандельштама. Оставалось надеяться, что Вета не раскинула перед Викой веером остальной самиздат.

Однако едва они вошли к себе в комнату, Лёнчик увидел: его упование на Ветину трезвость было напрасным. На венском стуле, стоявшем перед тахтой, на которой они с Ветой расстилали на ночь свою постель, лежала целая горка самиздата. Здесь был и Гроссман, отрывок из его арестованного романа, и «Хроника текущих событий» на папиросной бумаге, стенограмма суда над Бродским, и Гумилев, и много чего еще.

За стеной, в соседней комнате раздался плач сына.

– Я сейчас, – бросила Вета, стремительно направляясь в соседнюю комнату.

Сыну скоро должен был исполниться год, недавно он пошел, но то и дело еще падал и иногда ударялся головой так, что некий невидимый кулак ударял под дых и тебя. Возможно, именно подобным образом приложился он к полу и сейчас. С ним там в другой комнате была Ветина мать, и бросаться туда не было никакой необходимости, но Лёнчик и сам едва удержался, чтобы не рвануть вместе с Ветой.

– С пацаном вашим я тоже уже познакомился, – сообщил Вика.

Лёнчик не понимал, что ответить, – в голове была пустота.

– Да, маловата квартирка, – нелепо ответил он в конце концов.

Они жили в квартире Ветиных родителей. Дом был недавней постройки, удобно расположен неподалеку от метро «Бауманская», но квартира крохотная, две комнатки – тринадцать и десять метров, – кухонька пять с половиной, тесно и четверым, а когда родился сын, стало вообще не повернуться. Родители Лёнчика собрали ему денег на первый взнос в кооператив, с рождением сына удалось встать в райисполкоме на очередь, точно на такую же квартирку, как у Ветиных родителей, и уже ездили смотрели на стройплощадку, где копер, трудолюбиво меча вверх-вниз по направляющим молот, с грохотом вбивал в землю сваи под фундамент…

Сын в другой комнате словно поперхнулся своим криком, громко всхлипнул и смолк, – это Вета дала ему грудь. Она все порывалась отнять его от груди, но сын протестовал, требуя материнского молока, и Вета никак не могла решиться лишить сына его младенческой радости.

– О! – вскинул палец Вика. – Успокоился.

Меня это заботит, я в ваших делах, можете на меня рассчитывать, означал его жест.

– Успокоился, – подтвердил Лёнчик. И спросил: – Так ты что в Москве? Что за дела?

– Ас батей еду встречаться! – с восклицанием отозвался Вика.

– В Израиль? – уточнил Лёнчик, помня прежние Викины заявления.

Вика со значением отрицательно покачал головой:

– В Израиль – не так просто. У нас же с Израилем дипломатические отношения разорваны. В Италии встретимся. Поеду туда с делегацией, и батя туда приедет.

Обеденного стола у Лёнчика с Ветой в комнате не имелось, единственная плоскость, на которой можно устроить застолье – письменный стол. Для этого его нужно было расчистить: убрать лежавшие на нем стопками книги, тетради с лекциями, машинописные листы с его и Ветиными стихами, всякую мелочовку вроде пищащих резиновых игрушек сына – и распихивая все это туда и сюда, Лёнчик как бы естественным образом открыл у стола створку тумбы, снял со стула горку компромата по семидесятой статье Уголовного кодекса РСФСР и попытался засунуть ее внутрь, в ящик. Вика, однако, не позволил ему сделать этого.

– Ты что? – вскинулся он, забирая у Лёнчика из рук всю кучу. – Я еще не посмотрел хорошенько. – Огляделся и поместил кучу на тахту, в дальний ее угол. – Мешает здесь? Никому. Не ложитесь ведь еще?

– Нет, не ложимся, – пришлось ответить Лёнчику. Едва уловимое, но вместе с тем явное напряжение, вспыхнувшее между ними, требовало разрядки, и он добавил, указывая на бутылку «Гамзы» в авоське: – Кайфовать с тобой сейчас будем.

Кайфом, однако, даже не овеяло. Вета вернулась, помогла устроить стол, расселись вокруг, взяли стаканы в руки. Но чуда не произошло. Разговор не шел. Каждое слово звучало вымороченно, только о «Гамзе» – как пьется, как действует, какие у кого приключения связаны с нею – и получалось говорить ненатужно, только эта двухлитровая, похожая на кувшин бутылка и объединяла. Вета поднималась, уходила в соседнюю комнату, возвращалась, а они сидели – и все о «Гамзе», о «Гамзе», о «Гамзе». И еще о спирте, принесенном Викой. «Нет, а что, спиртяшки, что ли, не дернем?» – вопрошал время от времени Вика. Напрасно пригласил, напрасно, не нужно было, стучало в голове у Лёнчика.

– Ну и чего, диплом защитишь – кем будешь? – нашел наконец тему для разговора Вика. – В Союз писателей работать пойдешь? Лёнчик объяснял, что Союз писателей – не завод, не учреждение, там никто не работает – в привычном смысле слова, – туда нужно специально вступать, а для этого нужно выпустить книгу, а выпустить книгу, не будучи членом Союза, – целая проблема… – Так а на кой тогда ты в таком институте учился, – перебивал его Вика. Лёнчик с неохотой снова принимался объяснять, и Вика снова не понимал. – Так а в этом Союзе, вот ты, скажем, вступишь, зарплату платят? – интересовался он.

– Какая зарплата, никакой зарплаты, – отвечал Лёнчик.

– Как это без зарплаты, – не верил Вика, – заливаешь!

– Нет, почему «заливаешь», – вступила в разговор Вета, вернувшаяся из соседней комнаты в очередной раз. – Какая может быть зарплата у писателя? Книгу издал – получил гонорар. А между гонорарами – подрабатывай, как сумеешь.

Она как раз, закончив зимой институт, этим и занималась: брала в издательстве «Юридическая литература» корректуру и, таская с собой длинные серые листы по всей квартире, каждую свободную минуту вычитывала ее. Тексты были – пока поймешь смысл, свихнешься, другие, взяв было там корректуру, возвращали, не осилив и страницы, Вета тащила свою бечеву с упорством бурлака. Сам Лёнчик тоже, уже второй год, подрабатывал в разных редакциях внутренними рецензиями, очередь таких, как он, толклась возле каждой редакции, уходя в бесконечность, и заработок получался ничтожный, но вместе с Ветиным, да стипендия, которая ему пока полагалась, выходило если и не достаточно, то терпимо.

– Нет, так если без зарплаты, так как, – не мог понять и не мог остановиться Вика. – Так тогда на кой это нужно – быть поэтом?

Из прихожей донеслись звуки открывшейся входной двери, громкие голоса, – вернулся из своего КБ тесть, теща встречала его. Встречала вместе с внуком, слышно было, как он вплетает свои вскрики и агуканья в их разговор. Лёнчик с тоской посмотрел на фьяску с «Гамзой». Рубина в ней весьма убавилось, но и оставалось изрядно.

Однако вскоре, как тесть зашел познакомиться, побыл с ними для приличия несколько минут, подержал в руках стакан с вином, чокнулся, отпил и ушел к себе, Вика поднялся и стал собираться. Бутылку со спиртом Вика взял с собой. «Чего вам оставлять, все равно без смысла, – бросил он со смешком, засовывая ее в карман. – И кое-что из этого я бы тоже взял», – указал он на груду самиздата на тахте. «К сожалению, – тут же вырвалось у Лёнчика, – надо возвращать, срок…» Вета его прервала. «Бери, бери, – воскликнула она, обращаясь к Вике. – Отсрочим, договоримся».

Следовало стоять на своем, быть категоричным, «нет» – и всё. Но эти три года, что прожили мужем и женой, приучили его не спорить с Ветой. Во всяком их споре она непременно брала верх. Она не умела уступать. Если только привести ей убойные аргументы. Но как он мог привести их, когда Вика стоял тут, рядом? Да кроме того, Лёнчик не сомневался, что Вика не станет сообщать куда-то о попавшем к нему в руки самиздате. Конечно же, то, что Вика был связан с «ними», заставляло поеживаться, но чтобы он донес? Нет, Лёнчик даже не допускал такой мысли.

Вика взял с собой Гроссмана и два выпуска «Хроники». Вета уговаривала его взять еще и Гумилева, он отказался: «Ну! Хватит мне. Куда стихи. Посмотрел – и достаточно».

Лёнчик пошел провожать Вику до метро. Вика жил в гостинице «Центральная» на Горького, Лёнчику послезавтра как раз нужно было ехать в институт на встречу с руководителем семинара – обсуждать последний вариант диплома, – идею встретиться в кафе-мороженое «Космос», на той же Горького, Вика встретил вполне благосклонно.

– Отлично, – одобрил он. – Дорога в Москве столько времени жрет. А у меня еще всякой беготни до отъезда – выше крыши, встреча на встрече.

– Что у тебя за встречи? – удивился Лёнчик.

Вика впервые приехал в Москву, какие тут у него могли быть знакомые.

– Ну-у, – отвечая, протянул Вика, – у меня ж все-таки не просто с батей свидаловка, подготовиться нужно.

Когда Лёнчик вернулся домой, следов застолья в комнате уже не осталось, вся мебель возвращена на привычные места, посередине комнаты расставлен манеж, и сын, перехватываясь руками за верхнюю планку, бегал по его периметру – вслед за продолжавшей наводить порядок Ветой. Увидев Лёнчика, сын тут же запросился к нему на руки, и Лёнчик не устоял, нагнулся и взял его из манежа.

– Балуешь? – с укоризной произнесла Вета. – Папа добрый.

– Точно, – подтвердил Лёнчик. – Не то что мама.

– О-ой, вы смотрите! Мама злодейка! – Вета не приняла его шутки. – Злодейка, между прочим, все устроила, чтобы кое-кто мог как следует встретиться с другом.

– Я же пошутил, – пошел на попятный Лёнчик.

– Вот не надо так шутить – с назидательностью произнесла Вета. – Вообще я страшно удивлена, как вы с этим Викой дружили! Вы такие разные. У вас же никаких общих интересов!

– Раньше были.

– А сейчас?

– Да нет, какие сейчас. Ты же видишь.

– А зачем тогда нужно было встречаться?

Лёнчик не знал, как ответить. Чтобы коротко, в двух словах, но ясно и внятно.

– Ну как… – протянул он. – Все-таки старый друг. Неудобно не встретиться.

Все это время, возвращаясь от метро, он думал: сказать ей о Вике и «органах», не сказать. Следовало, конечно, сказать. Но стоило ли сейчас, когда она только что отдала ему три самиздатовские рукописи? Как-нибудь потом, позднее, решил он, подходя к дому. Однако тут, когда заговорила о Вике, Лёнчик не смог удержаться от упрека.

– Зачем ты дала ему самиздат? – сказал он. – Ты же видела, что я не хотел давать.

– Подумаешь, не хотел, – отозвалась Вета. – Человеку больше негде взять такую литературу, как не дать? А почему ты, кстати, не хотел давать?

– Да потому, – нет, Лёнчик не собирался открываться ей сейчас. – Я его, нынешнего, не знаю, – нашелся он.

– Что значит «не знаю»? – От Веты так просто было не отделаться. – В смысле, ты не можешь за него поручиться? Но тогда нужно было меня заранее предупредить!

Наверное, было нужно, отозвалось в Лёнчике. Но на этот раз он промолчал. Зря он выпустил из себя свой упрек. Не должен был.

– Я думала – почему же не дать, – не дождавшись его ответа, продолжила Вета. – Раз он твой друг… Ты ведь говорил, у него отец еврей?

– Еврей. В Израиле, – подтвердил Лёнчик.

– Тем более в Израиле! – воскликнула Вета. – А евреи сейчас все критически настроены, кого ни возьми. Если еврей – то безопасно.

Не оставалось ничего другого, как согласиться с ней. Иначе их разговору не было бы конца.

– Да конечно. Безопасно, – сказал он. – Я просто хотел, чтобы на будущее… В будущем ты все же со мной советуйся.

– Договорились, – с видом покорной жены ответила ему Вета.

Она закончила приводить комнату в порядок, и сын был ее материнской властью взят из рук Лёнчика и отправлен обратно в манеж.

– Делу – время, потехе – час, – посмеиваясь, возгласила она. – Будем мыться-стричься-бриться.

Лёнчик обнял Вету и тесно прижал к себе. О, он жутко любил ее, жутко, жутко, он теперь точно знал это.

– Рано ему еще стричься-бриться! – произнес он, вдыхая ее ясный молочный запах и чувствуя, как стискиваются зубы.

– Рано? – пропела-просмеялась Вета, с ловкостью выворачиваясь из его рук. – Тогда только мыться. Иди готовь ванночку, будем купать, пора уже спать твоему сыну.

* * *

Перед тем как уйти из института, по пути к раздевалке Лёнчик остановился в коридоре возле доски, на которой вывешивались публикации студентов и сотрудников института. Пробежался глазами по прикнопленным к ней газетно-журнальным вырезкам – и, наверно, впервые не испытал ощущения уязвленности, что за все время учебы в институте ему не довелось появиться на этой доске ни разу. Теперь эта доска, можно сказать, не имела к нему отношения. Руководитель семинара, несколько месяцев подряд беспощадно заворачивавший ему диплом на переработку, сегодня наконец утвердил последний вариант, теперь оставалось только заново все перепечатать, переплести, а уж чтобы оппоненты зарубили – о таком Лёнчик не слышал. Не диссертация все-таки, обычный диплом.

Одевшись в раздевалке и выйдя на крыльцо, Лёнчик снова остановился. День стоял пронзительно-солнечный, небо слепило сияющей синевой, напоенный истаивающей снежной влагой жарко-прохладный воздух, казалось, имел крепость спирта. Снег в сквере перед зданием института почти сошел, и стоящий посередине его памятник Герцену словно подрос в вышину, снова был центром двора, его организующей точкой, символом этого места. Чудесный, восхитительный, несказанный был день. Лёнчик давно не помнил такого дня. В нем все пело. Когда-то, без малого пять лет назад, сдав вступительные экзамены, он томился около памятника ожиданием – примут, не примут, – и вот институт подходил к концу, было ощущение – стоял не на институтском крыльце, а в преддверии новой, полной свободы бесподобной жизни, осталось лишь распахнуть эту дверь, перед которой стоял.

К крыльцу мягко-плывущей стариковской походкой подошел читавший у Лёнчика прошлый год спецкурс по Достоевскому участник Гражданской войны, выпускник Института красной профессуры Валерий Яковлевич Кирпотин. Все студенты для него были, кажется, на одно лицо, но Лёнчик с ним раза два спорил, чему Кирпотин странным образом оказался рад и после того стал отличать Лёнчика от других.

– Жизнь прекрасна? – с улыбкой спросил он еще снизу, прежде чем Лёнчик успел с ним поздороваться.

– Да так, ничего себе, – отозвался Лёнчик, спускаясь с крыльца и здороваясь.

– Жизнь разная, – словно не удовлетворившись его ответом, все так же с улыбкой проговорил Кирпотин. – Но в такой день кажется, что она прекрасна.

– Да, день что надо, – подтвердил Лёнчик. Он подождал у крыльца, не продолжит ли профессор этот разговор, но Кирпотин, ступив на крыльцо, последовал своим путем дальше, и Лёнчик двинулся вдоль пробуждающегося от зимы сквера к воротам глядящей на бульвар чугунной ограды.

Таксофонная будка сразу за воротами на углу желтого флигеля, где размещалась приемная комиссия и Высшие литературные курсы, была свободна. Лёнчик достал из кармана пальто приготовленную двухкопеечную монету, зашел в будку и, опустив двушку в прорезь автомата, набрал номер Викиного телефона в гостинице. Точное время, когда освободится, Лёнчик не знал, и они договорились с Викой, что, как освободится, звонит ему по телефону, а Вика будет сидеть в номере и ждать его звонка.

Вика ждал.

– Привет, спускаюсь на улицу, встречаемся у входа в гостиницу, – объявил он.

– Да мне еще нужно дойти, – сказал Лёнчик. – Минут через пять-семь.

– Спускаюсь-спускаюсь, – не стал его слушать Вика. Он словно измучился ожиданием, и ему не терпелось встретиться как можно скорее.

В руках он, когда встретились, держал свернутые в тугую трубку самиздатовские машинописи.

В Лёнчике тотчас все воспротестовало против такого варварства. Обращаться так с тонкой папиросной бумагой!

– Ты даешь! – с досадой воскликнул он вместо приветствия, забирая у Вики машинописи. Развернул их, разгладил, проверил, все ли здесь, и, развязав папку с дипломом, вложил машинописи внутрь. – Осторожней надо.

– Ладно, что с ними сделалось, – отозвался Вика.

В самом деле, ничего с ними не сделалось, и Лёнчику осталось только промолчать.

– Что, двинули? – предложил он, завязав папку.

– Ну. Двинули, – согласился Вика.

До «Космоса», где договаривались посидеть, нужно было пройти еще метров триста, они двинулись, и Лёнчик спросил:

– И какие впечатления от прочитанного?

Вика неопределенно похмыкал. Как если б он был на экзамене и ему выпал билет, на который он не знал ответа.

– Что, – сказал он потом, – впечатляет.

Лёнчик ждал – Вика продолжит, но Вика молчал, шаг, другой, третий – ни звука, и внезапно остановился.

– Знаешь что, – проговорил он, – у меня со временем фигово. Дел еще… а уже вылетать, некогда мне мороженое сидеть есть. Давай попрощаемся.

То, как он вел себя, было неприятно, Лёнчика внутри так всего и прокорябало, но предложение расстаться вызвало у него облегчение.

– Что ж, – сказал Лёнчик, – давай попрощаемся. Рад был повидаться.

– Ага, – ответил Вика. – Пока.

И, резко повернувшись, не оглядываясь, пошел обратно, в направлении гостиницы.

Где они попрощались? Лёнчику пришлось оглядеться, чтобы понять, где находится.

Он находился на углу здания с «Сотым» книжным магазином и магазином «Академкнига» с торца. Ехать домой, до «Бауманской», – следовало идти дальше, как шел, там, рядом с входом в гостиницу «Москва», был вход в метро, станция «Площадь революции», – прямая ветка до его станции.

От площади 50-летия Октября, бывшей Манежной, на холм Советской площади стремительно вымахнул, звучно бружжа шинами по асфальту, троллейбус. Стремительно перемахнул площадь и, тяжело качнувшись, остановился у тротуара почти напротив Лёнчика. Створчатые двери, проскрипев, раскрылись. Лёнчик сообразил, что стоит практически на троллейбусной остановке. «Следующая остановка “Пушкинская”», услышал он, как прохрипел в троллейбусе фонящий динамик голосом водителя. В следующее мгновение Лёнчик рванул с места, бросился к троллейбусу и заскочил в переднюю дверь. Он решил поехать домой по кольцевой линии метро. Через пять минут троллейбус должен был привезти его на «Белорусскую», от «Белорусской» по кольцу – до «Курской», пересадка – и один перегон до «Бауманской».

Сзади на Лёнчика надавили, подпихнули поживее всходить по ступеням. «Порьяней, порьяней, что встал, падла!» – произнес за спиной голос. Лёнчик оглянулся. За ним в троллейбус входили еще двое, примерно его сверстники, немного постарше, и вроде прилично, чисто одетые, но с какими-то расхристанно-самоуверенными, наглыми лицами.

– Что смотрим, падла?! – проговорил тот, что следовал первым, это, судя по всему, его голос торопил Лёнчика подниматься. – Замер врастопырку – другие оставайтесь!

Двери троллейбуса, снова страшно заскрипев, закрылись, троллейбус тронулся.

Тревожное чувство опасности опахнуло Лёнчика. Проглотить «падлу» – все в нем внутри противилось этому, но их было двое, ввязываться в ссору с двумя?

Проглоти – приказал он себе. Отвернулся от них, шагнул к металлической тумбе кассы с прозрачным пластмассовым колпаком сверху, достал кошелек, нашел четыре копейки и, зажимая папку с дипломом под мышкой, убирая одной рукой кошелек в карман, другой потянулся к отверстию в пластмассовом колпаке, чтобы бросить монеты. Руку его, однако, перехватили.

– А за нас? – держа Лёнчика за запястье, спросил тот из вошедших за ним, что до этого молчал.

Это уже было чересчур. Преодолевая удерживающий руку захват, но по-прежнему заставляя себя молчать, Лёнчик дотянулся до прорези и сбросил монеты внутрь. Вторая рука, которой убирал кошелек, освободилась, и ею, крутанув рифленую ручку механизма, подававшего билетную ленту, он оторвал билет.

– А за нас, падла? – произнес теперь и тот, что задирал Лёнчика при посадке.

Лёнчика снесло на десять лет назад. Он въяве увидел себя на Самстрое с Сасой-Масой, вернее, Саса-Маса уже убежал, а вокруг него самого – плотное кольцо, не проскочить, и мордатый, с наладошником под перчаткой, вперил в него властно-мертвящий взгляд.

Молчать дальше было нельзя.

– Отпусти, – пошевелил он взятой в захват рукой, посмотрел на того, что сжимал запястье. – Как заплачу, если держишь?

– А поможем, – с радостной, словно бы дружеской улыбкой воскликнул тот, что называл Лёнчика «падлой». – Денежку достать? Поможем!

Лёнчик почувствовал, как пола пальто откинулась, пальцы «падлы» зашарили по ляжке, отыскивая брючный карман, – и его сорвало с якоря. Крутящим движением он выдрал из захвата руку, схватил шарящую по ляжке чужую руку, заломил, освобождаясь от нее, «падле» палец. Папка с дипломом выпала из-под мышки и с глухим стуком ударилась о пол. Лёнчик ринулся к задней двери, но тот, что держал за запястье, схватив за борта пальто, не дал ему сделать и шага, а «падла», оказавшийся за спиной, обхватил его сзади руками, сковав кольцом, и прогорланил:

– Дерется! Он дерется!

Троллейбус между тем промчал мимо памятника Пушкину, пересек узкий рукав Большого Путинковского переулка. Люди на ближайших сиденьях вскочили и, толпясь, ринулись в глубь салона. Лёнчик, пытаясь вырваться из объятий «падлы», толкнул грудью того, что держал за борта пальто, в надежде сбить его с ног, но толчок оказался слишком слаб.

Из глубины салона сквозь запрудившую проход толпу, навстречу ее течению, пробивался человек в милицейской форме.

– Держать буяна! Держать буяна! – кричал он. – Сейчас живо!.. Держите его!

Троллейбус подкатил к остановке и встал. Заскрипели, расходясь, створки дверей. Милиционер с погонами старшего лейтенанта на плечах пробился к Лёнчику и крепко схватил его за рукав.

– Пройдемте! – подтолкнул он Лёнчика к выходу. – Пройдемте.

– Вы что! – пытаясь высвободиться из его рук, и – безуспешно, воскликнул Лёнчик. – Это не я, это на меня!

– Разберемся! Сейчас разберемся! Выйдем, говорю! – снова подтолкнул его к выходу старлей-милиционер.

– А и выйдем! Чего не выйти! Конечно выйдем! – приговаривали «падла» со спутником, удивительным образом в один миг приобретшие вполне благопристойные манеры.

Они, только старлей-милиционер приблизился, отпустили Лёнчика, и его теперь держал лишь он один.

– Выйдем, хорошо, – согласился Лёнчик. Делать было нечего, следовало подчиниться. А там, на улице, и разбираться.

С улицы по ступеням в троллейбус поднимались люди. Старлей-милиционер, ведя Лёнчика к двери, повелел: «Спуститься всем, очистить проход!» – и входившие, не протестуя, тотчас ссыпались вниз.

Уже сойдя на землю, Лёнчик вспомнил о папке с дипломом. А и не только с дипломом, ударило его.

– У меня там… – дернулся Лёнчик обратно – и остановился. Его папка была в руках у одного из этих типов, что пристали к нему в троллейбусе, того, что «падла». Он держал ее с таким видом, словно папка принадлежала ему.

– Дай сюда, – потянулся свободной рукой Лёнчик за папкой, но «падла», вскинув папку вверх, не дал ему дотронуться до нее.

– А ну-ка отними! – проговорил он игривым тоном, откровенно намекая на известную картину из учебника «Родной речи».

– Разберемся! Разберемся! – повторил старлей-милиционер. – Сейчас пройдем в отделение – и разберемся!

– Пройдем! Пожалуйста! – снова с непонятной готовностью согласились типы.

Потом Лёнчику мнилось иногда, что в тот миг он и почувствовал неладное. Но нет, ничего он на самом деле не почувствовал. Он был как в угаре. Он весь пылал. У него была температура сорок – что можно соображать с такой температурой? Конечно, ему показалось странным, что эти приставшие к нему типы вдруг сами, собственной волей, даже и с охотой пошли в милицию и «падла» еще так угодливо нес его папку, но связать все происшедшее воедино – этого он тогда не сумел. Да если бы и сумел?

Отделение милиции оказалось рядом, на другой стороне Горького, во дворе дома, где находилось кафе «Молодежное». И Лёнчика там уже ждали. Но понял он это только позднее, раз за разом, бессчетно перебирая детали того события. Они один за другим, все четверо, вошли внутрь, и дежурный капитан за зарешеченным окошком, тотчас поднялся там со своего места и, глядя на Лёнчика (именно на него!), протянул с удовлетворением в голосе: «Ага!» За спиной у него, у дальней стены, сидел некто в гражданском, он, как сидел, так и остался сидеть, но во взгляде, каким он смотрел на Лёнчика, играло то же удовлетворение, что в голосе дежурного.

Дальнейшее потом всегда представало в сознании Лёнчика как что-то ирреальное, бывшее не с ним. Его допрашивали появившийся откуда-то лейтенант с голубым ромбиком МГУ на кителе и тот самый старший лейтенант из троллейбуса, но старший лейтенант при этом был еще кем-то вроде свидетеля, и по его показаниям выходило, что это Лёнчик приставал к тем двоим, и о том же говорили живо появившиеся рукописные заявления самих «типов»: лез к ним, не давал заплатить за проезд, задирался. «Я? На них? – изумлялся Лёнчик. – Я что, больной – одному на двоих?» – «Вот в этом и вопрос», – отвечал ему лейтенант с ромбиком. Часы с руки, кошелек, паспорт, ключи – все из карманов у Лёнчика было выложено на стол перед ними, а рядом лежала завязанная на тесемки папка с дипломом. С дипломом и рукописями на папиросной бумаге. Может быть, они ее не откроют, а откроют, так не поймут, что это, билась в Лёнчике надежда. Может, еще пронесет?

Что не пронесет, он понял, когда часа два спустя в комнате появилось новое лицо, хотя уже и знакомое, – тот самый гражданский, что сидел у дальней стены в забранной решеткой выгородке дежурного. Он вошел – старлей с лейтенантом тотчас вскочили со своих мест, замерев в выжидательных позах. Вошедший молча кивнул им, совершил в воздухе движение рукой – как смёл что-то невидимое с невидимого, и старлей с лейтенантом, также не произнеся ни слова, гуськом двинулись к выходу из комнаты. Это заберите, с пренебрежением поведя рукой над разложенными на столе Лёнчиковыми вещами, проговорил вошедший, беря, однако, со стола папку, – и тут Лёнчику стало ясно все. И почему в троллейбусе оказались эти «типы», и почему так себя вели. И почему там оказался милиционер в форме. И почему обвинили в хулиганстве его, а не «типов». И почему старлей с лейтенантом, таская его в зубах целых два часа, даже не притронулись к папке. Папка была не их добычей.