Текст книги "Полёт шмеля"

– Рассказывайте, Марина, – прошу я.

Она начинает рассказывать, и я почти сразу понимаю, что это били не его, а меня. В смысле, били, конечно, его, но избили, посчитав, что перед ними я. Марина с Костей уже собирались выходить из квартиры, они бы уже вышли, но Костя решил перед выходом еще раз зайти в туалет. Марина стояла у двери, ждала, он появился, и тут в дверь позвонили. Можно было бы не открывать, ясно, что это звонил не я, я бы открыл дверь своим ключом, однако появившемуся из туалета Косте показалось, что стоять под дверью и таиться – это унизительно. Он открыл дверь – и сразу получил удар в лицо, от которого отлетел к стене и, ударившись о нее затылком, упал. Марина даже не успела закричать – один из нападавших зажал ей рот, втащил на кухню, велел молчать и, оставив на кухне за закрытой дверью, присоединился к другим налетчикам. А может быть, их было всего двое, а не трое и не четверо – сколько их было, Марина на самом деле даже не поняла. Ей показалось, их было бессчетно. «Я, конечно, – сказала она, снимая очки и торопливо вытирая текущие по щекам слезы, – должна была постараться вырваться из квартиры, выбежать на лестницу, кричать…» Но ее словно парализовало. Как ее швырнули на пол, так она и сидела, не могла подняться, пока входная дверь не захлопнулась. Сколько все это длилось? Две минуты, пять, десять? Она не могла определить. «Что-нибудь они говорили, требовали что-нибудь?» – задаю я вопрос. Они требовали, Марина слышала. Они требовали от него, чтобы он что-то отдал. «Не отдашь деньги – отдашь квартиру, вот, – вспоминает она, кажется, что-то такое они говорили».

Какие сомнения, никаких сомнений – на месте Кости должен был оказаться я. Что за счастливчик: подставил вместо себя друга.

– Он в сознании? – спрашиваю я.

– Да, когда на «скорой» привезли сюда в приемный покой, он был в сознании, – отвечает Марина. – Но когда я вбежала в комнату… ну, как эти ушли… я не уверена, кажется, без сознания…

Попасть в реанимацию к Косте невозможно, никакой информации о его состоянии сегодня больше не получить, и мы с Мариной отправляемся с больничного двора к моему оставшемуся на улице корыту.

– Завтра мне в милицию, будут, как они сказали, снимать с меня показания, – говорит Марина, когда мы уже стоим у ее подъезда в Митино и она собирается выходить из машины. – Вы не против, если я буду говорить все, как есть: чья квартира, почему мы там были?

– Естественно, как иначе!

– Они меня просили подумать, какие предположения – с чем может быть связано нападение? – задает она новый вопрос. – Вот то, что я слышала о деньгах… говорить?

О, она умная женщина. Она не обмолвилась о том ни словом, но ей абсолютно ясно, на кого нападали на самом деле.

– Нет, об этом не нужно говорить, – отвечаю я.

Об этом не нужно говорить ни в коем случае. Ничего не обосновать, не доказать. Да никто в милиции элементарно не станет связываться с тем Эверестом, откуда все изошло.

Мы обмениваемся с Мариной номерами всех наших телефонов, она скрывается в подъезде, я выезжаю с ее двора на улицу, но вместо того чтобы врубать скорость и жать домой, подворачиваю к бордюру, давлю на тормоз и останавливаюсь. Настойчивый дятел снова долбит меня своим неутомимым клювом, сотрясая так, что я весь хожу ходуном. Надо же было Косте задержаться с отлетом! И надо же было мне оказаться столь самоуверенным! «Ничего не сделают!» Думать о серьезных людях до такой степени плохо. А им несвойственно бросать слова на ветер. Зарядить в ствол твоего родного сына – и выстрелить по тебе им. Куда как серьезно. Но нет, ты посчитал это холостым выстрелом. Посчитал холостым? – получи настоящий! Только кто нажимал на спусковой крючок? Кто там в действительности подносит фитиль к запалу? Этот похожий на обожравшегося сметаной кота Евгений Евграфович с его любовью к художественному стилю в одежде? Или же кто-то выше? Едва ли что кто-то выше. Выше там эти деньги, что Евгений Евграфович хочет востребовать с меня, просто смешны, это для меня они деньги, а там – так, медные пятаки. Но как бы там ни было, в любом случае фитиль могут затушить только оттуда. Мне нужно добраться до Жёлудева, делаю я для себя вывод. Бывший армейский приятель – единственная моя надежда. Только вот как добраться до него?

Я складываю руки на баранке, ложусь на них головой и закрываю глаза. Что же делать, как же добраться, что предпринять, долбит, расклевывает меня дятел.

Наезжающая сзади машина, слышу я, останавливается рядом. Я открываю глаза, поворачиваю голову – увидеть, в чем дело, – следом за чем спешно отрываю голову от рук и поднимаю ее: остановившаяся машина – патрульные милицейские «Жигули», и из их кабины в открытое окно на меня устремлен уличающе-недоброжелательный взгляд старшего сержанта в сдвинутой от жары на затылок форменной фуражке.

– Что случилось? Что стоим? Почему голова на руле? – таким же уличающим недоброжелательным голосом, что и его взгляд, спрашивает меня старший сержант.

Надо бы изобразить всем видом сознание своего гражданского ничтожества перед ними как воплощением самой государственности, но сейчас это сверх моих сил.

– Думаю, – говорю я.

– Но чем? – вопрошает сержант.

– О жизни.

Его напарник за рулем молча смотрит на меня от дальнего борта машины в готовности, если что, прийти на помощь сержанту – ив разговоре, и в возможном действии.

– Такая жизнь – нужно на руле лежать? – сурово интересуется у меня сержант.

– Не без того, – подтверждаю я.

Мгновение сержант переваривает мои слова. Потом говорит:

– Будем здесь скоро снова проезжать – чтоб не стоял. Сел в машину – рули, а не рулишь – машина не кровать, чтобы в ней спать. Поехали, – отворачиваясь от меня, бросает он водителю.

Они уезжают осматривать вверенную им под наблюдение территорию дальше, а я, глядя вслед их неспешно удаляющейся от меня машине, неожиданно вспоминаю, что все началось с такой же моей остановки на дороге полгода назад, когда возвращался от Савёла, подобного же разговора с гаишным офицером, и так же я чувствовал себя в западне, висельником на рее, так же пытался что-то придумать – и придумал: позвонить Балерунье. В результате, пройдя по кругу, я там же, где эти полгода назад. Только узел на шее затянут много туже, чем тогда. Совсем нечем дышать.

Я отъезжаю на несколько улиц – за пределы владений патрульных, которым я приглянулся, – выбираюсь на Пятницкое шоссе и уже на подъезде к Кольцевой снова останавливаюсь. Нет, я не в силах ждать у моря погоды, ничего не предпринимая. Звонить этому коту Евгению Евграфовичу, конечно, бессмысленно, но и не позвонить ему – как не позвонить? Я не могу удержать себя от звонка. Он уже, само собой, не на службе, домашнего его телефона у меня нет, но есть мобильный, и по мобильному он может отозваться. Он, может быть, даже ждет моего звонка. Ведь он же полагает, это меня учили уму-разуму посланные им ушкуйники.

– М-да? – произносит трубка мертвящим голосом василиска.

Голову мне от этого мертвящего голоса, хотя я собирался вести себя не роняющим своего высокого достоинства разгневанным лордом, сносит в одно мгновение – прежде чем я успеваю что-то сообразить.

– Ты что творишь, тварь! – ору я так, что мне самому закладывает уши. – Совесть у тебя есть, тварь?! Ты, тварь, соображаешь, что делаешь?! Тебе, тварь, мало того, что сожрал, тебе теперь обожраться хочется? Стейков с кровью из человечины, тварь?!

Меня как заколодило на этой «твари», словно я не знаю других ругательств, боль, что раздирает меня, вся воплощена в этом слове. «Тварь!», «тварь!», «тварь!» – им все выражено, все охвачено. Красномордый, сделавшийся милиционером, Гаракулов, получивший под свое руководство бригаду, майор Портнов с дисбатом наперевес, как с шашкой, – все они тут; они – он, он – они, и мой крик – им всем, каждому по отдельности и скопом…

Евгений Евграфович не прерывает меня, пока я блажу, ни звуком. И лишь когда я срываюсь на сип и выдыхаюсь, он выдает:

– Что-то вы какой-то очень крепенький. Можно подумать, у вас избыток здоровья.

Красноречивая реплика. Он признается ею, что ушкуйники заявились ко мне в дом если и не по его инициативе, то, по крайней мере, он был отлично осведомлен об их визите, а кроме того, ему бы хотелось уяснить, почему я после урока, который должны были мне преподать, не ослабел до потери голоса.

– Меня перепутали. Досталось не мне, – высипливаю я. – И переусердствовали.

– Что вы такое имеете в виду? – спрашивает Евгений Евграфович.

– Уголовное дело имею в виду, – откашливаясь, надсадно воплю я. – Об избиении.

– Не понимаю вас, – с прежним хладнокровием отвечает Евгений Евграфович. – Что за избиение? При чем здесь ваш покорный слуга?

– При том, тварь! – снова не выдерживаю я. – При том, что это ты, тварь! Ты!

– Буйная какая у вас фантазия, – слышу я в трубке голос василиска. Сказочный змей убивал своим взглядом, но, умей он говорить, убивал бы, несомненно, и голосом, и был бы у него вот этот голос – Евгения Евграфовича. – Вижу, что с поэтом имею дело. Можно сказать, убедили без доказательств. Но не надо заменять фантазиями свои обязательства. Обязательств ваших с вас никто не снимал.

Срывающееся у меня с языка новое «Тварь!» звучит уже в пустоту. Евгений Евграфович отсоединяется, и трубка принимается жалить мне ухо короткими осиными сигналами: пи-пи-пи-пи-пи… Сгоряча я перезваниваю, но василиск уже отключил телефон. «Телефон абонента выключен или находится вне зоны действия сети. Перезвоните позже», – приветливым женским голосом отвечает мне телефонный робот.

Я закрываю глаза, но теперь не ложусь на руль, а наоборот, откидываюсь головой назад, на подголовник. Мне нужен кто-то, кто может выйти на моего бывшего армейского сослуживца. В крайнем случае, просто дать его координаты. И срочно, срочно! Ведь моих обязательств, как выразилась эта тварь, с меня никто не снимал.

Пролетающие мимо машины обдают меня мгновенно нарастающим и так же мгновенно истаивающим звуком своих моторов. Одна из машин вместе со звуком движения оплескивает меня и звуком рвущейся из мощных динамиков музыки. Кто-то слушает, опознаю я чуть погодя, когда машины уже и след простыл, старую, но и сейчас еще довольно популярную песню Райского в его характерном самоличном исполнении.

«Райский!» – тотчас, одним сплошным восклицательным знаком, вспыхивает у меня в мозгу. Если даже мой армейский сослуживец для него недосягаем, Райский точно знает, через кого к нему подобраться. Где он только не пел, в каких только домах не бывал.

Я открываю глаза, отрываю голову от подголовника и лихорадочно принимаюсь листать в мобильном записную книжку. Только окажись в Москве, молю я про себя, только в Москве, не в отъезде…

Райский оказывается в Москве. И он сегодня свободен, свободен, как птица, никому ничего не должен, по коему поводу сидит в своем загородном доме и бухает.

– Что такое, что за спешка, о чем тебе поговорить? – отвечает он плывущим голосом. – Подъезжай, конечно, но только бухать. Я сегодня как птица. Согласен со мной летать?

Я, естественно, соглашаюсь. Там будет видно, на месте, как оно все сложится. Главное – встретиться. И незамедлительно.

Я даю с места такой газ, что у меня глохнет мотор, как у водителя, впервые севшего за руль, и мне приходится заводиться повторно.

Райский, выясняется, когда я наконец оказываюсь у него в доме, бухает не один, в чем я и не сомневался, а в компании не с кем иным, как с Савёлом. Приятная неожиданность.

– Лё-оня! – поднимается мне навстречу Савёл, когда я в сопровождении Райского появляюсь в гостиной, где они расположились. – Рад тебя видеть! Давно уж не видел! – Савёл доброжелателен, так весь и распахнут навстречу мне.

Но я не верю в его доброжелательность и распахнутость. Искренность – не его добродетель. Он и с Райским здесь не просто так. Какой-то у него интерес. Чему свидетельством его практически трезвый вид. Если Райский хорош, в каждом его движении – такая чугунная тяжесть, кажется, еще рюмка – и его опрокинет, как ваньку-встаньку, то Савёл, видно, махал, в основном, мимо рта за ворот. Впрочем, мне сейчас совершенно не до Савёла.

– И я тебя давно не видел, – довольно сухо отвечаю я ему, пожимая его руку. – Ровно столько, сколько и ты меня.

– Вот трое нас – как раз то что надо, чтобы бухать, – чугунно опускаясь на стул, изрекает Райский. – А то мы с Савёлом вдвоем… хорошо, Лёнчик, что приехал. Молодец.

– Инок мне тут, – говорит Савёл, называя Райского тем его прозвищем, образованным от имени Иннокентий, которое позволено использовать лишь самым близким, – пока ты ехал, рассказывал, как вы познакомились. Неужели в очереди за Достоевским?

– Да, я сейчас, пока ты ехал, рассказывал, как мы познакомились, – с удовольствием подтверждает Райский. – Помнишь, как мы с тобой познакомились?

– Еще бы, – отвечаю я. – Благодаря тебе имею все тридцать томов. У тебя там в «Доме книги» какой-то блат водился.

– Вот! Благодаря мне – тридцать томов Достоевского! – восклицает Райский. – А что имею я благодаря тебе?

Я не нахожусь что ответить. Мне нечего поставить себе в зачет столь же весомо материальное. Ничего, кроме дружбы. А она в первые годы после знакомства была очень тесной, и как-то раз, уйдя от очередной жены, Райский прожил в моем доме месяца три.

Спасает меня Савёл.

– Это я благодаря Лёне имею, – говорит он. – Не его бы «Стрельцы» в свое время, нам бы такой фарт не привалил. Как эта «Песенка» пошла, паровозом нас потянула!

Странно, с чего это он нынче ко мне так добр? Непохоже на Савёла. Я припоминаю: Паша-книжник толковал что-то о моем договоре с Савёлом на эту песню, но вспомнить, что именно он говорил, не удается – Райский требует выпить в честь моего прихода.

Пьют они водку – Райский, когда бухает, употребляет только ее, и в мою рюмку, естественно, наливается она же. Протестовать, ссылаясь на то, что за рулем, бессмысленно, и мне не остается ничего другого, как понести рюмку ко рту. Хорошо, что Райский уже в той кондиции, когда не видит, что я лишь пригубливаю. Савёл же и сам такой и, увидев, как я обошелся с водкой, хитро подмигивает мне.

– У меня к тебе разговор, – говорит он. – Очень хорошо, что приехал. Я тебе собирался днями звонить.

– Потом. Не сегодня, – отмахиваюсь я. – Давай в самом деле по телефону.

Я жду момента, когда можно будет переговорить с Райским о Жёлудеве, чуть не час. Я не большой интриган, но ясно же и дураку, что поле под посев должно быть вспахано. Имя Жёлудева всплывает в нашем трепе не без моего усилия, однако в своем знакомстве с ним Райский признается собственной волей. По его словам получается, что они чуть ли не парятся вместе в бане и регулярно пьют водку – вот как мы сейчас.

– Кеша, мне нужен его телефон, – говорю я.

– Кого? – переспрашивает Райский. То ли в самом деле не поняв, чей телефон мне нужен, то ли делая вид, что не понял.

– Жёлудева, Кеша. Дмитрия Константиновича, – зачем-то уточняю я. – Очень нужно. И безотлагательно. – Райский не отвечает, с чугунной тяжестью глядя куда-то мне в висок, и я начинаю суетиться: – У меня денежный конфликт с Маркушичевым. Ты его тоже отлично знаешь… – При поминании фамилии Евгения Евграфовича чугунный взгляд Райского словно бы оживает, но тут же мертвеет вновь. Я рассказываю о визите сына, рассказываю о Косте, о том, что на его месте должен был оказаться я и еще могу оказаться… и в конце концов смолкаю. Что проку продолжать. Райский как не слышит меня. – Мне нужен телефон Жёлудева, – снова говорю я. Не услышать прямую просьбу нельзя. Прямая просьба – тот же SOS, вопль тонущего, если у тебя есть возможность спасти – ты не спасешь? – Кеша, мне нужен его телефон, – повторяю я. – Кеша! Мне нужен его телефон!

Взгляд Райского приходит в движение, медленно отрывается от моего виска, и вот наконец мы смотрим с ним глаза в глаза.

– Не дам, – твердо, ничуть не пьяно произносит Райский. – Он будет спрашивать, откуда у тебя номер, и ты расколешься. Нужно мне портить наши отношения?

– Не расколюсь, – заверяю я Райского. – Мы с ним армейские друзья. Он просто не станет у меня спрашивать.

– Раз он тебе не дал телефона, значит, не хотел, чтобы ты ему звонил, – отбивает мои слова, как волейбольный мяч, Райский. – Зачем же я буду давать?

Я пытаюсь настаивать на своей просьбе, говорю, что не выдам его, даже если меня станут четвертовать, – Райский неумолим в своем отказе дать номер Жёлудева. И наконец ударяет по столу обеими руками и вопит, выпустив все свои четыре октавы на волю:

– Все! Сколько можно! Ты меня достал! Лёнчик, ты меня достал, твою мать и весь твой род! Я хочу расслабиться, мы с Савёлом тут релаксируем, не хочешь с нами – катись! Не мешай, катись, твою мать, катись, ты меня задолбал!

Оставаться у него в доме после такого невозможно. Да и нет смысла. Замысел мой провалился. Я молча поднимаюсь и, не прощаясь, направляюсь к выходу.

Около входной двери, позвякивая связкой ключей в руке, меня догоняет Савёл.

– Я тебя провожу. Тебе же надо открыть. Машина, полагаю, у тебя не летает.

Ворота у Райского в отличие от тех, что у Савёла, не компьютерные, но тоже – будто закрывают собой сейф, на засовах и зверских замках, и мне, подъехав к ним, пришлось бы возвращаться в дом, просить Райского выпустить меня.

– Спасибо, – без особой любезности благодарю я Савёла.

– Я тебя слушал, как ты с Райком, – говорит Савёл, сходя вместе со мной с крыльца, – и вспомнил: вы же друзья с Тараскиным?

– С Тараскиным? – неохотно отзываюсь я. – Ну да. Были.

Мы не виделись с Тараскиным уже уйму лет. Кажется, все эти годы, как кончился СССР. Кому как, а для него эта смерть стала началом новой жизни. Он попал на службу в президентскую администрацию, бросил писать, занимал крупные посты то здесь то там и оказался очень умелым чиновником: кругом летели головы – его уцелела; и так до почетной отставки по возрасту. Все это, конечно, я знаю по слухам и газетным сообщениям – мы с ним не только не виделись минувшие годы, но, кажется, не разговаривали и по телефону. О чем разговаривать людям, у одного из которых жемчуг мелок, а у другого щи пустые?

– Так вот же он, самый близкий путь – выяснить нужные тебе координаты, – получив от меня подтверждение моим дружеским отношениям с Тараскиным, продолжает поразительно расположенный ко мне сегодня Савёл. – Уж у него-то, никакого сомнения, каких-каких только координат нет.

– Он же отставник. – Предложение Савёла оказывается для меня слишком неожиданным, чтобы оценить его с лету.

– Отставник! – хмыкает рядом Савёл. – Всем бы отставникам такие возможности. Устроить дочку в Высшую школу ФСБ, бывшую КГБ! Туда просто так – никак.

– В Высшую школу ФСБ? – я даже приостанавливаюсь от изумления. – Откуда ты это взял?

– Слухами земля полнится.

– Так, может быть, просто слухи?

– Хочешь сказать, сосед по лестничной клетке оклеветал его? – вопрошает Савёл. – Не думаю. Уверен, что нет.

Нет так нет. Мне на самом деле все равно. Пусть школа ФСБ. Надо же где-то ковать кадры аристократии. Поразительно другое: девочка, о которой я знаю только то, что тогда, в Юрмале, она еще была в животе матери, уже такая взрослая… Впрочем, и до этого мне нет дела. Я усиленно думаю о подсказке Савёла, и, чем дальше, тем больше мне кажется, что он прав в своем предложении.

– Спасибо за интересную мысль, – благодарю я Савёла.

Мы с ним расходимся: я иду к своему корыту, он к воротам – открыть их мне.

Когда я приостанавливаюсь перед распахнутыми воротами, чтобы попрощаться, Савёл, склоняясь ко мне, говорит:

– Лёня, ты понял, что у меня к тебе есть разговор? Мне кажется, ты не очень понял. Давай разрешай свои проблемы – и звони мне, о’кей?

– О’кей, о’кей, – с торопливостью киваю я. Спускаю ногу с тормоза и давлю на газ.

А что же, думаю я, правя от Райского к Москве, конечно, нужно обратиться к Тараскину. Надо же, даже и не вспомнил о нем. А ему-то в отличие от Райского ничего не стоит дать телефон Жёлудева, что ему Жёлудев. И ничего такого, что обращусь к Тараскину. Конечно, мы с ним не общались полтора десятилетия – так и что из того. Мы не ссорились, не выясняли отношений. Просто разошлись в разных направлениях; как в море корабли – это про нас.

В мобильнике никаких номеров Тараскина у меня нет, мы разговаривали с ним по телефону в последний раз еще задолго до всяких мобильных, и мне приходится ехать домой.

Я не был дома почти с полудня – как вышел на встречу с сыном, – и захожу в квартиру впервые после того, что здесь произошло. Я ожидаю увидеть все перевернутым вверх дном, но в квартире почти порядок, разве что стулья не на своих местах да сдвинуто с места кресло, и нигде ни пятна крови, которую я почему-то ожидал увидеть повсюду. Сукины дети били бедного Костю так, чтобы сосуды рвались только внутри.

Рассыпающаяся записная книжка советских времен лежит в ящике письменного стола там, где я и надеялся ее найти. Я лихорадочно листаю страницы, некоторые затерлись от времени до того, что многие телефоны уже не разобрать, но фамилия Тараскина и номера напротив нее четки и ясны, тлен времен их не коснулся. Столько, однако, лет прошло, все эти телефоны могут быть недействительны. Я решаю набрать номер дачи. Он ее тогда, когда мы играли с ним в теннис в Юрмале, как раз достраивал, – может быть, этой дачей он продолжает пользоваться? И где его сейчас найти реальней всего, так там: лето, жара, духота.

И о чудо! – телефон действует: в трубке у меня раздаются длинные сигналы. А там сигналы прерываются, и далекий мужской голос, словно прилетевший с Марса, произносит: «Да? Алё?» Это он, Тараскин. Это его манера отвечать по телефону: сразу и «да», и «алё». А телефонная линия все тех, прежних времен, когда даже с одного края Москвы на другой слышимость порою была вот такая – как с Марса.

– Боря! – кричу я. – Это тебе Лёня Поспелов звонит!

– А, Лёня, – говорит Тараскин. Так обыденно, будто мы с ним разговариваем постоянно и мой звонок ничуть не экстраординарен. – Привет. Ты чего звонишь? Ночь уже.

Я непроизвольно смотрю в окно. За окном темно. Я и возвращался от Райского – было уже темно, и я видел, что темно, но я даже не понял, что это означает ночь.

– Может быть, дашь мне свой мобильный, я тебе позвоню на мобильный? – кричу я.

– Какой мобильный, – отвечает он. – Ночь уже.

– Боря, у меня к тебе срочное дело, мне с тобой нужно поговорить! – срываю я и без того сорванные голосовые связки.

– Какое поговорить, – отзывается Тараскин на этот раз через паузу. – Ночь уже. Я сплю.

– Боря! Извини, но очень срочно и важно! – Сорванные в разговоре с Евгением Евграфовичем связки подводят меня, я пускаю петуха чуть не на каждом слове. – Мне нужен номер телефона Жёлудева! Очень нужен и срочно! Дай мне его телефон! Боря, пожалуйста!

Теперь пауза длится дольше. Значительно дольше. Затем Тараскин произносит:

– Какого такого Жёлудева? Не знаю я никакого Жёлудева.

Я теряюсь. Это катастрофа. Больше мне некому звонить, если не Тараскин – то никто. Я пускаюсь в объяснения, талдычу ему, что он и знаком, и у него, несомненно, есть этот телефон, если же вдруг все-таки нет, то он может легко выяснить, Тараскин слушает меня и теперь не прерывает, мне кажется, он наконец все понял и проникся, но то, что в конце концов он выдает мне, повергает меня в шок:

– Лёня, что ты пристал! – выдает мне Тараскин. – Как банный лист, ей-богу! Я сижу смотрю телевизор, футбольный матч, все пропускаю из-за тебя, нельзя же так!

– Боря, какой телевизор, какой матч, – ошеломленно бормочу я. – Боря, вопрос жизни и смерти, прости за патетику. Нужен телефон Жёлудева, помоги, Боря!

– О, ну вот пропустил из-за тебя… такой момент, да гол же! – вопит там у себя на Марсе Тараскин, и я теперь слышу его так, словно он в мгновение ока переместился на Землю, ко мне в соседи. – Пропустил из-за тебя, пропустил! Пока. Будь здоров.

Короткие сигналы разъединения вонзаются мне в барабанную перепонку жалом виртуальной шпаги. Вжить, вжить, вжить! – с азартным посвистыванием колет меня шпага.

Я отвожу шпагу от уха и, мертво глядя на нее, нажимаю на кнопку со значком перечеркнутой трубки. О, как я в этот миг понимаю тех, кто раскалывает свои мобильники об пол. Мне стоит труда не сделать этого. Пьер, когда не мог совладать с Элен, грохнул об пол мраморную доску, попавшуюся ему под руку. Дайте и мне мраморную доску, дайте! А без мобильного телефона остаться нельзя. Он спит! Он смотрит футбол! Го-о-ол! – а он пропустил.

Я открываю балконную дверь и вываливаюсь на балкон. Облокачиваюсь на перила и буквально повисаю на них. Какая теплая южная ночь стоит над Москвой – Крым, Черноморское побережье, не хватает только стрекота цикад и запаха трав, накатывающего из разогретой за день степи. С высоты моего девятого этажа небо на северо-западе еще подсвечено бледно солнцем, но какой-нибудь десяток градусов вверх от горизонта – и тьма, пронизанная уколами звезд, хотя свет их и притушен бьющим от земли электрическим светом мегаполиса, ау, нравственный закон во мне и звездное небо над головой! Или звездное небо есть, вот оно над головой, а того самого, что во мне, его нет? Но тогда Кант был не прав?

Потом я вспоминаю, что во рту у меня уже Бог знает сколько времени не было маковой росинки. Вернее, не вспоминаю, а об этом напоминает мне урчащий живот. Я влеку себя на кухню, шарю там в холодильнике, нахожу сваренную Костей сегодня утром гречневую кашу в алюминиевой кастрюле, кусок «Адыгейского» сыра, пакет молока с обрезанным краем плещет внутри молоком. Ужин есть. Ах, Боже ты мой, ладно, ты заповедал нам добывать хлеб наш насущный в поте лица своего, но почему нам приходится заправляться этим хлебом так часто – по три раза в день? Или чтобы нам было не скучно на этой предоставленной тобой в наше распоряжение прекрасной планете?

Еда успокаивает меня. Сейчас, дай мне в руки мраморную доску, я уже не буду грохать ее об пол. Сидя в кресле с опустевшей тарелкой в руках, я гляжу в угол, куда Костя сносил свои вещи, чтобы потом паковать чемодан без лишних хлопот, и чувствую, что не могу ждать завтрашнего дня. Как мне ложиться спать, когда Костя в реанимации, не отмщен и этот стервец Евгений Евграфович свищет в своей безнаказанности удалым Соловьем-разбойником?

Собираясь выходить, утепляясь для ночной поры, я не до конца понимаю, что намереваюсь делать. Меня словно выталкивает из дома некая сторонняя сила. Я выхожу из квартиры, спускаюсь на улицу и, лишь оказавшись в машине, осознаю окончательно, куда собрался. Я еду на Гончарную. К Балерунье. Смысл моего появления у нее неявен мне. Но я должен увидеть ее, я должен взглянуть ей в глаза – так это говорится, – я чувствую ее той мраморной доской, которая или уцелеет, если мне, в отличие от Безухова, хватит выдержки, или я хвачу ее изо всей мочи об пол.

Я околачиваюсь неподалеку от подъезда Балеруньи, держа его все время в поле зрения, четверть часа, другую, третью – мне не удается попасть в него. Это не мой дом, где даже в ночное время все время кто-то входит-выходит и можно беспрепятственно проскользнуть внутрь. Здесь, у Балеруньи, народ постоянно не шастает. Я пасусь, пасусь около подъезда, стараясь держаться в тени, – никто не выходит, никто не входит. Только когда моему ожиданию уже чуть не час, к подъезду подплывает большая черная машина. Выбравшийся изнутри человек в сопровождении двух охранников стремительно направляется к подъездной двери, и они все трое исчезают за ней. Предпринять попытку рвануть к двери, не дать ей закрыться до конца я не решаюсь: можно схватить ненароком, глядишь, и пулю.

Звонить Балерунье, просить впустить – исключено. Она меня не впустит. Я должен попасть в подъезд сам, чтобы она не знала об этом. Тогда звонок в квартирную дверь будет принят ею за звонок соседки, которая часто к ней так заходит, даже и за полночь. А глазок в двери, живя в таком доме, Балерунья полагает ненужным как эстетически оскорбительный.

Когда мое пребывание в ее дворе исчисляется полными полутора часами, я понимаю, что сегодня к Балерунье мне уже не попасть. Однако у меня сейчас идиосинкразия на дом, я не могу возвращаться туда. Я сажусь в машину, завожу мотор, выезжаю на Котельническую набережную, нахожу местечко в тени деревьев и глушу мотор. Воздух в преддверии утра уже ощутимо похолодал, в машине скоро тоже должно сделаться знобко, и, укладываясь на сиденье, я укрываюсь прихваченной из дома курткой.

Тепла от куртки не слишком много, я засыпаю и просыпаюсь от озноба, и к семи утра сна во мне не остается совсем. Я выбираюсь из своего корыта, совершаю вокруг него променад, разминая затекшие ноги, машу руками. Москва проснулась, набережная полна проносящихся навстречу друг другу автомобилей, многих машин, что стояли в ряду, в котором я провел ночь, теперь нет.

Отправляться к Балерунье, впрочем, еще рано. Семь часов – в такое время она еще не встает. Я оставляю свое корыто на том же месте, где ночевал, дохожу пешком до Большого Краснохолмского моста, сворачиваю на Гончарный проезд, поднимаюсь по нему, минуя Балеруньину Гончарную, до Таганской площади и, проползая все ее хаотические закоулки, принимаюсь убивать время знакомясь с располагающимися вокруг закусочными.

Пройти в подъезд у меня получается едва не сразу, как я подхожу к нему. И на мой агрессивный, продолжительный звонок дверь Балеруньиной квартиры распахивается – как я и надеялся.

Я врываюсь к ней в квартиру, наверно, подобно тем громилам, что вломились ко мне, с ходу сбив с ног Костю.

Я только не сбиваю ее с ног, а наоборот, подхватываю под локти, чтобы она не рухнула тут от неожиданности передо мной на пол.

– Довольна, да?! – блажу я задушенным криком, волоча ее в глубь квартиры. – Чтоб ни клочка, ни мокрого места, в пыль растереть, в прах – да?! Костя в реанимации, не знаю, будет ли жив, не выживет – ты ответишь! Узнаешь, как ночь длинных ножей устраивать!

Такое вот рвется из меня, вылетая, словно из автомата, поставленного на стрельбу очередями. «Ночь длинных ножей» – надо же сравнить: расправу Гитлера с ремовскими штурмовиками и нападение этих громил на Костю! Возможно, она не одна в квартире, кто-нибудь там сидит-лежит-прячется в спальне, на сокровище гетеры всегда найдется охотник, но мне плевать, что кто-то там может быть, мне все равно, есть там кто или нет!

– Что? Ты что! В чем я… что Костя? – ошарашенно лепечет Балерунья. И начинает вырываться из моих рук: – Пусти! С ума сошел! Мне больно! У меня будут синяки! Пусти!

Но пусть она вопит что угодно – хрен я ее отпущу! Она больше не может крутить мной и вертеть, она для меня больше никто-ничто, ее сокровища больше не волнуют меня, пошла она со своими сокровищами!