Текст книги "Полёт шмеля"

17

– Это что у тебя за срань?! – говорит бывший вице-мэр одного из небольших городов Западной Сибири, не доходя до меня нескольких шагов – когда я, завидев человека, отвечающего описанию, сделанному Евдокией, выбираюсь из своего корыта и, обойдя его, открываю заднюю дверцу. – Я на этой срани должен ездить?

Не будь он отцом Евдокии, он тут же получил бы от меня по полной. Но он отец Евдокии, и я должен сковать свои чувства до полной недвижности.

– Вам нужен я или моя машина? – спрашиваю я бывшего вице-мэра.

На мгновение он затыкается. По свирепому выражению его лица я вижу, он готов дать мне как личному водителю суровую выволочку, но у людей этого склада мозги свою выгоду считают быстрее компьютера, обыгравшего в шахматы Каспарова, и вместо готовой излиться у него с языка страстной речи я получаю всего-то яростное сверкание глаз, и он молча направляется к распахнутой для него дверце.

– Садись, поехали, твою мать! – только и говорит он, оказавшись внутри, и, вырвав у меня из рук дверцу, сам захлопывает ее.

Боже мой, и моя радость вышла из чресел этого мурла? Поглядывая на его повелительно-грубое желвастое лицо в зеркале заднего вида, я думаю, что Евдокия ничуть не виновата передо мной: с таким папашей и в самом деле отключишь телефон лишь потому, что он объявился у тебя на пороге.

Дорога от «Речного вокзала», где на Фестивальной живет Евдокия, до Большой Ордынки, куда нужно бывшему вице-мэру, хотя уже совсем не час пик, напоминает гирлянду из множества пробок, ехать такой дорогой молча – испытание не легче, чем пытка «испанским сапогом», общее дело, как известно, сближает, пусть это и участие в пытке, и, излив гнев на московские власти, запустившие дорожную проблему, бывший вице-мэр снисходит до разговора с личным водителем.

– Чего на такой срани ездишь, нормальную машину не купишь? – спрашивает он.

– Мне и на этой нормально, – отвечаю я.

– Как на такой колымаге нормально может быть? Уважать себя надо! Не будешь себя уважать – не будут другие.

Возможно, он прав. Он знает, о чем говорит. Для этих людей, что любят власть и ради нее готовы проутюжить вокруг себя все, как катком, самоуважение – что-то типа дополнительного физического органа вроде второго сердца, без которого они умрут. При этом «самоуважение» и «самоутверждение» для них – слова-близнецы, никакой разницы между ними.

– Самоутверждение через машину – признак ущербности человеческой личности, – говорю я, не раскрывая бывшему вице-мэру хода своей мысли.

– Что-о?! – вопрошает он. Удивление окрашивает его голос словно яркой цветной краской. – Что ты такое о личности? Ты кто вообще по професии?

– Инженер, – бросаю я назад, вспомнив пресловутую горьковскую фразу про инженеров человеческих душ.

Мой ответ не удовлетворяет бывшего вице-мэра.

– Я тебя, кто ты по профессии, спрашиваю. Не об образовании.

О, он урод, властолюбец, хам, самодур – кто угодно, но не болван, нет.

– Ваш водитель, – говорю я. – Меня попросили – я вас вожу.

Бывший вице-мэр некоторое время молчит. Потом шумно отваливается на спинку сиденья:

– Ох ты! Не простой фрукт. – И тут же пригибается к моей шее вновь: – Откуда тебя Дуська знает?

Реагировать нужно немедленно, без задержек. На свой страх и риск. Почему-то мы с Евдокией не обсудили, как отвечать на этот вопрос, если вдруг он возникнет.

– Дочери наши дружат. – Ничего другого в голову мне не приходит.

– Тоже на журфаке учится? – помедлив, интересуется бывший вице-мэр.

– Нет, не на журфаке, – отвечаю я. Что на этот раз истинная правда.

По тому, что мой седок все не откидывается обратно на спинку, все дышит и дышит мне в затылок, я понимаю, что ему хочется продолжить свои расспросы. Но в конце концов он решает, что лучшим вариантом будет прекратить любопытствовать, и снова отваливается там сзади на спинку сиденья.

Когда мы останавливаемся у нужного офиса на Большой Ордынке, на гранитном крыльце которого, вызванный звонком бывшего вице-мэра, ждет его, набросив на плечи длинное кожаное пальто, некий господин холеного топ-менеджерского вида, я, напрочь забыв о просьбе Евдокии, остаюсь спокойно сидеть на своем месте, дожидаясь, когда ее папаша оставит машину, но он тоже сидит – молчит – и лишь со свирепой выжидательностью смотрит на меня в зеркало заднего вида. Я недоуменно оборачиваюсь к нему – и тут вспоминаю. «Твою мать!», – звучит во мне восклицанием. Я открываю дверцу, выбираюсь наружу, огибаю свое корыто сзади и открываю дверцу со стороны бывшего вице-мэра.

– Что, раньше людей не возил? – бросает мне бывший вице-мэр, ступив на асфальт. – Чтоб с задницы машину больше не обходил! Только с передка! – И, пока я перевариваю сказанное, добавляет: – Не отлучаться никуда! Жди меня здесь, сколько бы ни задержался!

Твою мать, снова звучит во мне, твою мать! Но внутренне, только внутренне. Крепись, Лёнчик, говорю я себе, держись!

Сидеть в машине, дожидаясь патрона, – о Боже, да как этими извозчиками еще не забиты все желтые дома! Помаявшись минут десять, я извлекаю из кармана мобильный и звоню Евдокии. В отличие от вчерашнего дня телефон ее отзывается мгновенно.

– Чтоб ты знала, ты подруга моей дочери, – говорю я.

– Что-о? – вопрошает она, естественно, ничего не поняв.

Я объясняю, что и как вышло, ожидая от нее реакции веселья. Но Евдокия неожиданно для меня слушает мой рассказ с требовательной серьезностью.

– Хорошо, что предупредил, – говорит она. – На всякий случай, как ее зовут?

Я называю имя своей дочери.

– А кто она? – следует новый вопрос. – Ну чем занимается: работает, учится?

Кто она? Чем занимается? А вот об этом мне уже не хочется говорить. Мне не хочется пускать Евдокию в мою жизнь так глубоко.

– Да хоть кто, – отвечаю я. – Сочиняй, что хочешь. Главное, не забудь потом сообщить мне, что сочинила. Будем сочинять вдвоем одну сказку.

Тут наконец моя радость услаждает мой слух смешком:

– Мы рождены, чтоб сказку сделать былью! Из сказки возгорится пламя!

Вот такой, с этой ее ироничностью, с этой ее кислинкой, я ее обожаю, вот такая она – моя, и я тотчас вспоминаю, о чем было напрочь забыл.

– Я же книгу вчера получил из издательства, – говорю я. – Собирался, как встретимся, подарить. А ты меня огорошила – у меня это дело из головы выскочило.

– Книгу?! Получил?! – вырывается у моей радости. – Ой, хочу-хочу-хочу! Приготовь! Как увидимся, даже если пробегать будем мимо друг друга – все равно, прямо на бегу отдай!

Закончив разговор с нею, я тут же достаю из бардачка экземпляр книги, раскрываю и, вооружившись ручкой, погружаюсь в сладкую муку сочинения дарственной надписи. Мне нужно подписать книгу так, чтобы бывший вице-мэр, если она окажется у него в руках, ничего бы не заподозрил. Не знай он меня вживе – и Бог с ним, а теперь – отец подруги и вдруг с нежной надписью?!

На муки сочинения надписи у меня уходит едва не четверть часа. И когда бывший вице-мэр звонит мне с коротким сообщением: «Выхожу!» – я только-только собираюсь убрать подписанную книгу обратно в бардачок.

Убирая книгу, я извожусь насмешливым недоумением: что за нужда была ему сообщать, что выходит? Понимание того, из-за чего звонил, приходит ко мне лишь после того, как я вижу его возникшим на крыльце. Ах же ты, Боже мой! Я рву ручку замка, вываливаюсь наружу и торопливо обогнув свое корыто (с передка, с передка!), открываю заднюю дверцу.

Быший вице-мэр, ни слова не произнеся, садится в машину и раскрывает рот, только когда оказываюсь на своем месте за рулем и я:

– Ну вот что, Лёник! На срани твоей ездить нельзя. Позор. Дуська как раз собралась машину покупать, давай-ка подмогнем с покупкой, на ней меня по доверенности и повозишь. Знаешь приличные салоны, чтоб все тихо-спокойно?

Хорошо еще, стучит во мне, что ты не додумался назвать меня Лёнчиком!

Вслух, однако же, я, конечно, ничего подобного не произношу.

– Найдем, чтоб все тихо-спокойно, – отвечаю я бывшему вице-мэру.

Что за комиссия, Создатель: сколько мы обсуждали с Евдокией, какую машину ей и где покупать, я и не сомневался, что покупка ее машины ляжет на меня, но я не мог и помыслить, что придется заниматься этим в таких обстоятельствах!

* * *

Мы намечали с моей радостью купить ей «Форд Фиесту», его мы и покупаем. Странно быть с нею рядом, да много часов подряд, и при этом изображать отношения людей, никогда не видевших друг друга в облачении Адама и Евы. Впрочем, бывшему вице-мэру и в голову не приходит следить за нами, чтобы подловить на моментах близости, что с неизбежностью то и дело высоковольтной искрой проскакивают между нею и мной.

– Давай, выкатывай, покажи, чему научилась, – говорит он Евдокии, когда машина из собственности салона становится наконец ее собственностью.

Евдокия с гордо-небрежным видом размещается на переднем сиденье, бывший вице-мэр рядом с ней, я забираюсь назад. Евдокия трогает так лихо, что мы вылетаем из разъехавшихся стеклянных дверей, будто собираемся набрать сто километров скорости за указанные в характеристике модели девять с половиной секунд, но у дороги перед потоком машин она благополучно тормозит и, обернувшись ко мне, просит:

– Ой, нет, давай ты… Извините, Леонид Михайлович! – тут же поправляется она. – Я не решаюсь… давайте вы.

Бывший вице-мэр не придает ее мнимой оговорке при обращении ко мне значения. Мало ли что отец подруги. Раз крутит баранку у твоего собственного отца, как к нему обращаться еще, как не на ты?

Я опробовал машину в салоне и знаю, что за удовольствие сидеть за ее рулем, но я не мог и представить, что за наслаждение получу, выкатив на дорогу и встроившись в поток. Как этот напоминающий мне конька-горбунка хетчбэк со вскидывающейся вверх задней дверцей послушен любому шевелению руки на рулевом колесе, как отзывчив на любое движение педалей, как упоительно мягко ходит под рукой переключатель скоростей.

– Замечательная машина! – не удержав в себе захлестнувшего меня восторга, восклицаю я в пространство перед собой.

– Да уж, это, Лёник, машина, – отзывается бывший вице-мэр, оказавшийся теперь рядом со мной. – Не то что твоя «срань».

Я натурально прикусываю язык, заставляя себя снести его тычок. Присутствие Евдокии так и понуждает встать на дыбы. Впрочем, оно же и утихомиривает. Я лишь невольно вдавливаю педаль газа с такой силой, что машина чуть не прыгает вперед, и приходится тормозить.

– Это еще что?! – судорожно хватается за ручку на дверце бывший вице-мэр.

Я не отвечаю ему. Что ты меня заставляешь терпеть, моя радость!

Евдокия в этот момент подает голос. Словно услышав мое обращение к ней.

– А ваша машина, Леонид Михайлович? Ваша-то машина осталась там!

Ну да, точно. Моя «срань», как выражается ее папаша, осталась около салона. За радостными хлопотами по покупке ее машины я совсем забыл о собственном корыте.

– Поведешь? – поворачиваю я голову назад к Евдокии. – А я вернусь за своей.

– Ой, нет, пока нет, не готова, – машет руками моя радость. – Я еще должна набраться опыта. Чтобы со мной кто-то посидел рядом. Посидите, Леонид Михайлович?

– Посидит, посидит, – торопится предупредить мой ответ бывший вице-мэр. – Это все равно что меня возить. Взамен. Посидишь, Лёник?

– Такой договоренности не было, – изображая недовольство, говорю я, чтобы мое быстрое согласие не показалось ему подозрительным.

– Пожалуйста, Леонид Михайлович, – тянет с заднего сиденья Евдокия, и голос у нее так и звенит от внутреннего смеха.

– Если только за дополнительную плату, – роняю я, обращаясь к бывшему вице-мэру.

– Это было бы справедливо, – звенит у меня за спиной внутренним смехом Евдокия.

Бывший вице-мэр не настроен выложить мне больше той суммы, что он наметил.

– Взамен меня – о какой дополнительной может идти речь? – сурово произносит он через паузу. – Только со мной – ты за рулем, с Дуськой – она за рулем, а ты рядом.

Я, вслед Евдокии, тоже едва не лопаюсь от смеха.

– Помилуй Бог, что за арифметическая логика, – говорю я. – Это только в математике от перемены мест слагаемых сумма не меняется.

– Каких слагаемых? Кто здесь слагаемый? – свирепея, вопрошает бывший вице-мэр.

Я «качаю» свои права еще пару минут и наконец даю себя уговорить. После чего наш разговор обмелевает, усыхает, сходит на нет, и дальше мы уже едем молча.

Едем мы на давно присмотренную нами с Евдокией платную стоянку неподалеку от ее дома. Оттуда блистающая свежим лаком американская обновка отправится завтра на регистрацию в ГИБДД, чтобы после этого уже и стать транспортным средством. На котором будет непозорно подкатить к любому гранитному крыльцу. Как чиновнику бывшему вице-мэру прекрасно известно, что такое регистрация в ГИБДД, на какой срок она может растянуться, и он согласился перепоручить это дело конторе, которая зарабатывает свои деньги на связях с гаишниками. В результате чего мне гарантированы два дня «отпуска».

Когда, оставив нашу покупку на стоянке, мы идем к воротам, я приотстаю от бывшего вице-мэра и, дав знак Евдокии, чтобы она тоже отстала, вытаскиваю из черного кожаного рюкзака, снова одолженного мной у соседа, свою книжку:

– Убери.

– Ой, как замечательно! – шепотом восклицает она, и книжка, мелькнув моим портретом на обложке, исчезает в ее стремительно провжикавшей молнией сумке.

Звук молнии заставляет бывшего вице-мэра обернуться. Но пока он разворачивается – всем корпусом, как многосоттонный корабль, – сумка Евдокии успевает повиснуть на ее плече с видом самой безгрешности. Ему достается увидеть, как я, сложив лямки рюкзака вместе, забрасываю его на плечо.

У бывшего вице-мэра, видимо, отменное настроение. Предвкушение того чувства самоуважения, с которым будет подъезжать к нужным местам на достойной машине, согревает его, словно рюмка хорошего коньяка, и душа просит ублажить себя какой-нибудь потехой.

– Что это ты, Лёник, сегодня с торбой не расстаешься? – остановившись и подождав, когда мы поравняемся с ним, вопрошает он. И берется за лямку моего рюкзака. – Что у тебя там такое? Глянем давай? Как говорят по телевизору в одной передаче, народ хочет знать.

– Папа! – укоряюще произносит Евдокия. Ей и неудобно передо мной, и стыдно за него, но в ее возможностях – лишь этот скромный протест.

Впрочем, ее заступничество совсем мне не нужно. Я все же не настоящий водила по найму, чтобы трястись перед работодателем. Я резко стряхиваю рюкзак с плеча, выдергивая одновременно лямки из руки бывшего вице-мэра, и перебрасываю рюкзак на другое плечо.

– Любопытно, что у меня там? Куча денег.

– Ну?! – восклицает бывший вице-мэр. – Так тем более нужно посмотреть!

– Зачем? – спрашиваю я.

– Как зачем? Нельзя жаться. Поделим. Нельзя же все одному.

– А оно и так не одному, – трогаясь с места и понуждая тронуться их с Евдокией, – говорю я. – Он не один, над ним тоже люди есть.

– Кто это «не один»? – интересуется бывший вице-мэр. Он начинает терять кураж, потехи, которой жаждала его душа, не получилось.

– Да кому деньги несу.

Бывший вице-мэр на ходу меряет меня взглядом, о котором говорят «как рублем подарил», и отворачивается, ничего не произнеся.

– Шутник! – вырывается из него через несколько шагов. – Подруга твоя в кого, в отца, в мать? – взглядывает он затем на Евдокию.

Евдокия умудряется незаметно бросить на меня смеющийся взгляд.

– Вся в отца, – отвечает она.

– Чтоб ухо востро держала с такой подругой! – свирепо изрекает бывший вице-мэр.

Выйдя за ворота стоянки, мы незамедлительно расстаемся. Бывшему вице-мэру неуютно со мной, и он не хочет длить наше совместное пребывание ни на минуту. Евдокия, прощаясь со мной, поворачивается к отцу спиной, чтобы снова сказать мне глазами: потерпи, потерпи! – и скрепить свою просьбу воздушным поцелуем.

Между тем я сообщил бывшему вице-мэру сущую правду: в рюкзаке у меня деньги. Откат, вторая часть, которую я должен передать Евгению Евграфовичу. Он так извелся ожиданием этих денег, что не пожелал дать мне ни дня отсрочки. И вот я с утра таскаюсь с «этими книгами», перекидывая рюкзак с одного плеча на другое, не решаясь даже на короткий миг расстаться с ним, – что довольно забавно, бывший вице-мэр тут прав. Смешно сказать, мне видится естественным снова везти деньги в нем, как бы рюкзак – самая та тара для транспортировки отката.

Вернувшись к салону и сев за руль своего корыта, я тут же достаю телефон и звоню Евгению Евграфовичу.

На условленное место у метро «Сокольники» я прибываю первым и минут десять стою жду его. Он появляется в том же самом франтоватом длиннополом пальто из тончайшего кашемира, в котором я увидел его впервые у подножия Арсенальной башни, только вместо бордового шарфа выпущен наружу, поверх пальто, другой, цвета благородной слоновой кости. Он идет от выхода из метро к условленному месту, оглядываясь по сторонам, – явно опасаясь: не следят ли.

– Вы уже здесь, – говорит он, подходя ко мне. – А я думал, придется вас ждать. Не люблю ждать. – Словно это не я ждал его тут целых десять минут, а он.

– Пойдемте ко мне в машину? – предлагаю я. – Отъедем, где народу поменьше.

– Где народу поменьше… – повторяя за мной, тянет Евгений Евграфович. Снова остро оглядывается по сторонам и согласно кивает. – Да, давайте в машину.

Когда мы подходим к моему корыту и я, всунув ключ в замок, принимаюсь открывать дверцу, на лице его возникает гримаса недоумения.

– Это что, ваше средство передвижения?

– Мое, мое, – подтверждаю я. Отжимаю, перегнувшись через сиденье, кнопку на дверце с другой стороны и приглашаю: – Садитесь.

Перед тем как нырнуть в машину, Евгений Евграфович исследует взглядом площадь вокруг нас еще раз. Ни дать ни взять Джеймс Бонд. Хотя кто знает, может быть, он из них и есть, только не английской породы, а нашей.

– Не ожидал, что ездите на таком изделии, – произносит он, сев наконец в машину и захлопнув дверцу. – Хотя бы уж на каком-нибудь «Фольксвагене».

– Чувство патриотизма, – говорю я.

Он останавливающе машет рукой.

– О, только вот этого не надо! Ни черта порядочного не умеем делать. Все тяп-ляп.

Удивительно его речь перекликается с тем, что выдал мне отец Евдокии. Только бывший вице-мэр был смачен в выражениях, а Евгений Евграфович все же человек с достойным образованием, и язык его приспособлен к благозвучной речи.

– Тем не менее, – мне доставляет удовольствие слегка поддразнить его.

Евгений Евграфович смотрит на меня с таким выражением лица, словно слышит бред умалишенного.

– Ладно, – произносит он потом, и я слышу в его голосе: ну, умалишенный, и Бог с тобой. – Поехали. Проедемся. У вас все нормально? Хвоста не заметили?

Нет, он определенно из джеймс-бондов. И в прошлый раз вел себя так же.

– Да я-то ничего не заметил, – говорю я, трогая машину с места.

Евгений Евграфович напряженно глядит в зеркало заднего вида, стреляет глазами по сторонам – что за машины рядом, – и так продолжается все время, пока мы, следуя его указаниям, крутимся вокруг станции метро, едем по Богородскому шоссе вдоль парка, разворачиваемся, катим обратно, – чтобы, свернув на Сокольнический вал, в конце концов остановиться на обочине. Справа – чугунная решетка парка, слева – стремительно профукивающие мимо нас машины, никого и ничего вокруг, пустынно, безлюдно.

– Давайте ваши книги, что привезли, – говорит Евгений Евграфович.

Он принимает у меня пачки, которые я достаю из рюкзака, и быстрыми движениями рассовывает их по карманам – пиджака, пальто, брюк. Он делает это даже не быстро, а молниеносно, только ворочается на сиденье, чтоб было удобнее втолкнуть в карман очередную пачку.

– Все? – как-то недовольно спрашивает Евгений Евграфович, когда я перестаю выуживать из рюкзака перетянутые аптечной резинкой оливковые кирпичики.

– Все, – подтверждаю я, затягивая шнурком горловину рюкзака.

– Подбросьте до дома, – распоряжается он. – И обратно на работу не откажетесь?

– С удовольствием, Евгений Евграфович, – лгу я.

Исчезнув в подъезде, он появляется из него не более чем через пять минут. И когда садится обратно ко мне в машину, в нем нет уже и следа той тревожности, что совсем только что буквально раздирала его, он легок, по лицу его бродит улыбка.

– Спасибо, что подвозите, Леонид Михайлыч, – говорит он, устроившись на сиденье, – сама благодушная учтивость и вежливость. – А то метро… ох не люблю метро! Какие лица, ай, какие лица! Сердце не выдерживает смотреть на эти лица.

Я не сразу понимаю его, и он объясняет:

– Печать несчастной жизни. Такая неизгладимая, такая суровая печать!

Мы едем довольно долго, раза два затыкаясь в пробках, но Евгений Евграфович не проявляет ни малейшего нетерпения, ведет светский треп, мне, к моему удовольствию, только время от времени приходится вставлять реплики.

– А откуда вы, Леонид Михайлыч, знакомы с Дмитрием Константиновичем? – все в той же манере трепа неожиданно спрашивает он.

Судя по всему, «Дмитрий Константинович» – лицо, не требующее каких-либо дополнительных определений. Я лихорадочно принимаюсь шарить в памяти, пытаясь вытащить из нее, с кем в жизни у меня сопрягается это имя, но так мне ничего и не удается нашарить и приходится предать себя позору.

– Кто такой Дмитрий Константинович? – спрашиваю я.

– Дмитрий Константинович?! – ответно восклицает Евгений Евграфович.

О, какое презрение и возмущение звучат в его голосе!

Он прав в своих чувствах. Уж если тебя допустили в стаю, пусть только ходить сбоку и подбирать остатки от трапезы, ты должен различать ее выдающихся членов и по стати, и по окрасу, и по запаху.

«Дмитрий Константинович», удается мне наконец вырвать из Евгения Евграфовича, – это не кто другой, как Жёлудев.

– Откуда вам известно, что мы знакомы? – ответно спрашиваю я.

– Не все ли равно откуда, – отзывается Евгений Евграфович.

– В армии вместе служили, – говорю я.

Евгений Евграфович присвистывает:

– Тю-ю! Дмитрий Константинович служил срочную! – После чего умолкает. И молчит едва не минуту. – Я надеюсь, вы ничего не говорили ему о наших отношениях? – прерывает он затем свое молчание. – Не вообще об отношениях, а о тонкостях.

«Тонкостях» он произносит совсем по-другому, чем все предыдущее, – он словно бы истончает слово, лишает веса, делает его едва заметным, как едва заметна для глаза висящая в воздухе паутинка.

– Помилуй Бог! – отзываюсь я, делая одновременно для себя вывод, что Жёлудев о гешефте Евгения Евграфовича, вероятней всего – ни сном ни духом.

– Правильно, – голос Евгения Евграфовича обретает силу и полнозвучность. – Это дело только между нами.

Уже когда мы подъезжаем к Манежной площади и я приглядываюсь к забитым машинами обочинам, чтобы остановиться, Евгений Евграфович говорит:

– Да, Леонид Михайлыч, и вот еще что. Гремучина вам позвонит. Ну, Маргарита.

– И? – заранее напрягаясь, отзываюсь я.

– Надо будет ей заплатить. – Безоговорочная твердость, с которой он произносит это, свидетельствует, что мне делается предложение, от которого нельзя отказаться. – Она одну работу для нас делала… в общем, вы поняли, да?

– Сколько? – с солдатской исполнительностью спрашиваю я.

– Ну-у… – он явно не знает, какую сумму назвать. – Да сколько получится.

– Тысячу? – называю я цифру, опуститься ниже которой, вероятней всего, непозволительно.

– Да, тысячу, – соглашается Евгений Евграфович.

Делает он это с такой откровенной барственной снисходительностью, словно прямодушно и без стеснения признается: не делала она для них никакой работы. Как почти наверняка не делала и в прошлый раз. Ни реальной, ни показушной. Просто у корыта с хлебовом есть места ближе к нему и места подальше. Понятно, что мое место далеко не самое близкое, но ее – еще более отдаленное.

– Договорились, – с той же солдатской исполнительностью говорю я Евгению Евграфовичу.

Подъехать к тротуару невозможно – все занято припаркованными машинами, – я высаживаю Евгения Евграфовича едва не на ходу, он захлопывает дверцу, и я тут же даю газ. Ну вот, все, теперь наконец на два дня я принадлежу себе. Домой, домой! Отсидеться, отлежаться, отоспаться, почитать книжки с журналами – и заняться своими делами. Нужно встретиться с записанной мною в подруги Евдокии дочкой, подкинуть ей несколько франклинов на ее молодую жизнь, нужно прорваться через жену – повидаться с сыном. Нужно выкупить путевки в турфирме и предстать наконец перед Балеруньей героем.

Дома между тем меня уже поджидает Гремучина. Ну, не натурально – сидит на кухне и пьет с Костей Пенязем мой кофе, а всего лишь в виде Костиного сообщения, что звонила мне уже несколько раз, будет звонить еще и просит встречно позвонить меня.

– По-моему, она к тебе глубоко неравнодушна, – подначивает меня Костя. – Ленечкой тебя все время и Ленечкой. У вас с ней, будь честным, что, роман?

– Роман, и еще какой, – отвечаю я.

– Да она же лесбиянка! – восклицает Костя.

– Не наговаривай на девушку, – заступаюсь я за Гремучину.

Я заканчиваю разоблачаться, переобуваюсь в тапочки, и он отправляется на кухню, щелкает там выключателем чайника – вскипятить мне воду для чая. Мы с ним сейчас, если бы кто мог посмотреть на нас со стороны, сами, наверное, напоминаем гей-семью.

Впрочем, только напоминаем. Квартира еще полна недавнего присутствия женщины – это в подметенных полах, особом порядке в комнате и на кухне, который я мгновенно засекаю из прихожей в раскрытые двери, а самая прихожая наполнена запахом ее духов, которыми она, должно быть, пользовалась перед уходом. Судя по запаху духов, женщина у Кости новая, – вот у кого бесконечные романы, это у самого Кости. И он в нынешний приезд ведет себя так, будто собрался жить здесь у меня и жить, забыв о своем новом отечестве на западе. Против чего у меня никаких возражений. Мне так тепло от его присутствия рядом, что я готов терпеливо сносить любые неудобства.

– И что она звонила, что-нибудь сказала? – спрашиваю я, проходя следом за ним на кухню, хотя прекрасно знаю, что за причина, по которой она звонила.

– Полна высокой таинственности, – подавая на стол чашки, отзывается Костя.

Я не успеваю, говоря языком ушедших времен, откушать и чашки чая, телефон звонит – и это оказывается она, госпожа феминистка.

– Ну наконец-то! – восклицает Гремучина. – Где тебя носит? И мог бы мне перезвонить, раз пришел. Нам с тобой нужно встретиться. Я знаю, у тебя для меня новость.

Кошка не намерена разводить церемонии с пойманной птичкой, не для того она охотилась, чтобы птичке остаться живой-невредимой.

– Да, действительно, есть новость. – Я, однако, вполне готов к кошачьим когтям, они мне не страшны, я знаю, как из них вывернуться. – Давай встретимся.

– Давай прямо сегодня. – Кошке не терпится схряпать свою добычу. – Что откладывать? Час еще не поздний. Где ты хочешь встретиться?

Но это она уже слишком. Для того я продирался сквозь пробки в свое Ясенево, чтобы снова затыкаться в них. Мы договариваемся с нею на завтра. Скажи дивану, взодранным кверху ногам и утренней книжке в руках адью.

* * *

Впрочем, Гремучина отнюдь не жаворонок, свою утреннюю чашку кофе она пьет около полудня, и начало наступившего дня мне удается провести так, как мечталось. Костя, отрабатывая свое квартирантство, таскает мне с кухни то бутербродец, то почищенный и разломанный на дольки апельсин, то дольки шоколада, оставшегося от его вчерашней встречи. Правда, чую я, он вовсе не будет против, если я поскорее уберусь из квартиры: уже дважды ему звонили, и по тому, как он уединялся с трубкой на кухне, можно сделать вывод, что это дама – вероятней всего, та, что оставила вчера после себя облака духов, и по кое-каким донесшимся до меня Костиным репликам можно сделать вывод, что она с нетерпением ждет, когда можно будет овеять Костю ароматом своих духов вновь.

Мы встречаемся с Гремучиной на Сухаревке. Район предложил я, заведение – она.

Официантка появляется около нас – мы еще не успеваем толком устроиться за столом.

– Пожалуйста! Пожалуйста! – кладет она перед нами толстенные складни меню. – Что будем пить? Текилу, водку, коньяк? Богатый выбор вин – пожалуйста, винная карта, – она листает у меня перед носом меню, раскрывая нужные страницы. – У нас очень богатый выбор вин, вы останетесь довольны.

Не переношу, когда на меня налегают с такой силой. Я что, захожу в ресторан непременно для того, чтобы выпить?

– А капучино у вас есть? – спрашиваю я официантку.

– Капучино? – словно я произнес некую непристойность, переспрашивает она.

– Кофе капучино, – подтверждаю я.

– Капучино у нас есть, – с едва прикрытой лютостью кидает мне официантка. И с этой же лютостью смотрит на Гремучину: – Вам тоже капучино?

– Мне коктейль «Красная луна», – журчит Гремучина, наставив палец на строчку в меню.

Официантка расцветает.

– Один капучино и один коктейль «Красная Луна». – В голосе ее ни следа лютости. Теперь это снова официантка из образцовой капиталистической ресторации, а не подавальщица из советской стекляшки. Должно быть, цена коктейля вполне компенсирует ей усилия по нашему обслуживанию.

– Ничего, ты не против, что я заказала коктейль? – спрашивает меня Гремучина, когда официантка оставляет нас за столом одних.

– Бога ради, – я несколько удивлен ее вопросом.

– Мне нужно расслабиться, – вздыхая, говорит Гремучина. – Я так устала. Этот твой Савёл меня просто выпотрошил.

– Он теперь не мой.

– Твой, твой, – ответствует Гремучина. – От тебя же он мне достался. И они там все время тебя поминают: вот с Лёнчиком, вот когда Поспелыч… Главное, не поймешь, что им надо. Извели. То такой им текст, то другой, то это сегодня годится, а завтра уже не хиляет… Извели! Просто извели!

Она не поминает о деньгах, что я привез ей, и я тоже не поминаю. Пусть сама. Гремучина заговаривает о деньгах, когда от ее коктейля почти ничего не остается.

– Так что о новостях для меня, – произносит она. – Они с тобой?

Ну, слава Богу. Наконец-то. Я уже, можно сказать, изждался.

– Эти новости тебя занимают? – отдаю я ей конверт с франклинами.

Она мне не отвечает. Мгновение назад напротив меня сидела женщина, и вот уже ее нет – хищная кошка рвет когтями добычу, перекусывает клыками шею…

– Почему всего тысяча? – пересчитав деньги, недоуменно смотрит она на меня.

Настает моя очередь удивиться.

– Сколько мне было сказано, столько и есть.

Что, конечно, не совсем так, эту сумму назвал я. Но она была мне подтверждена.

– Этого не может быть! – восклицает Гремучина. В зале ресторана стоит интимный, расслабляющий полумрак, но и в этом полумраке я вижу, что лицо у нее идет крупными красными пятнами. – Должно быть пять тысяч! Как в прошлый раз.

Теперь, я чувствую, красными пятнами идет, должно быть, моя рожа.

– Сколько мне было сказано, столько и даю, – повторяю я.

Она смотрит на меня разъяренным, полным враждебности взглядом – кошка, у которой вырвали из пасти добычу, когда она уже готова была насладиться ею.