Текст книги "Полёт шмеля"

Лёнчик повернулся и тронулся в сторону Садового кольца – на троллейбус. Было чувство – «памятники» идут за ним, и не обернуться стоило сил. Он глянул вдоль улицы, только уже поворачивая на Садовое. Нет, никто за ним не шел. Его коллеги достигли Дома, вошли внутрь, и улица теперь была окончательно пустынна.

– Радуйтесь, что ударили сбоку, – исследовав ему глаз на каком-то оптическом аппарате, пройдясь под веками тончайшей нежной кистью и отправляя к медсестре закапывать капли и закладывать мазь, сказал врач-мужчина, смотревший его последним. Лёнчику пришлось его ждать, врач-девушка, что смотрела сначала, взять на себя всю ответственность не решилась. – Градусов на двадцать фронтальней, и глаз вам гарантировано бы выбили. А так – ну, травма роговицы. Ничего, полечитесь – пройдет. Да Бог жизни даст – катаракта пораньше посетит, чем надо бы.

– Так это еще надо, чтоб Бог дал, – внесла свою лепту в неожиданный сеанс психологической помощи Лёнчику врач-девушка.

* * *

Звонок от Кости Пенязя раздался – Лёнчик едва вернулся после больницы домой. Время подходило к двенадцати, дети спали, и жена тоже спала, оставив на кухонном столе записку, объясняющую, что поесть, если голоден, но, в основном, полную упреков: по вечерам следует сидеть дома, как все нормальные люди, а не шляться неизвестно где. На этот раз она была недалека от истины: он шлялся сегодня по таким местам, о которых она и думать не думала. Сюда, на кухню, волоча за собой собравшийся петлями провод, Лёнчик и прибежал из коридора с затрезвонившим аппаратом.

– Что случилось? – спросил он Костю.

– Это ты мне – что случилось? – вознегодовал в трубке Костя. – Мне тут сказали, ты без глаза остался.

– Успокойся, не вопи, – осадил его Лёнчик. – Оба глаза на месте. Фингал на виске – это да.

– Фингал? О фингале мне неизвестно, – стушевался Костя.

Они проговорили до половины второго. Сознание того, над какой бездной его проволокло, становилось чем дальше, тем отчетливее, и сидевшая прежде внутри противная колотьба полезла наружу. Нужно было избавиться от нее, снять напряжение, спиртного в доме не затерялось ни грамма, и разговор с Костей был лучшим способом привести себя в порядок.

Когда наконец уже заканчивали разговор, Костя неожиданно проговорил:

– Но ты понимаешь, что для тебя все только начинается?

– Что «все»? Что начинается? – потребовал уточнить Лёнчик.

– То, что твое имя сейчас начнут трепать и склонять. Все, со всех сторон. Будь готов.

– Да перестань, – отмахнулся Лёнчик.

– Не «перестань», а так и будет. Можешь мне не верить, но будь готов.

Он был прав. Лёнчик услышал свое имя уже назавтра по радио в утренних новостях; главным в этом поминании были его очки. В вечерних новостях по телевизору прошел большой сюжет, с кадрами представления, устроенного «Памятью» в зале: оказывается, у кого-то из зрителей была любительская видеокамера, и он все снял. В конце сюжета журналист, хоть и бегло, но тоже сказал об очках, разбитых поэту Леониду Поспелову. На следующий день с утра у Лёнчика раздался звонок из газеты, из тех, что называли «центральными», и безапелляционный голос бывалой журналистки решительно потребовал подробного рассказа об инциденте. «Я могу рассказать только о том, что произошло со мной», – ответил ей Лёнчик. Журналистке, однако, категорически требовался рассказ о том, чему свидетелем Лёнчик не был. «То, что вам разбили очки, это мне известно», – с неудовольствием констатировала она. Со следующими корреспондентами, звонившими ему, Лёнчик просто не разговаривал.

Он отказывался от всех рассказов и всяческих интервью – за него это делали другие. Странным образом о нем рассказывали, в основном, те, с кем в тот вечер он даже не виделся, а с некоторыми был даже и не знаком. Их оппоненты, защищая «Память», ездили по Лёнчику бульдозерами.

Критик одного с ним поколения, чуть помладше, неоднократно говоривший Лёнчику, как высоко ценит его, написал, что Лёнчик специально организовал всю эту историю с очками, чтобы привлечь внимание к своей подборке в новом журнале. Удачливый прозаик из северных краев, тоже поколенчески близкий, только, наоборот, немного постарше, описал, словно подглядывал в некую щелку, вообще фантастическую сцену: будто бы Лёнчик подобрался к человеку с мегафоном, сбросил с себя очки на пол и принялся их топтать ногами, а потом, призвав милиционера, стал ему показывать очки как разбитые «Памятью». «Очки, очки, очки» повторялось кругом на все лады, в каждой информации, в каждом интервью, в каждой статье. Об ударе кастетом никто даже не поминал. Похоже, сочетание «разбитые очки» создавало в воображении картину чего-то феерически яркого, «кастет» же, чтобы претендовать на подобное, требовал не просто шишки на виске, а крови.

Спустя месяц Лёнчик достал из почтового ящика открытку, отправленную с Главпочтамта. Содержание открытки было такое, что он даже не понес ее в дом, а разорвал тут же на лестнице и выбросил в мусоропровод. Открытки потом приходили еще несколько раз, всякий раз все так же с Главпочтамта, и во всех одинаково ему обещали сделать секир-башка. Пару раз позвонили с угрозами и по телефону. Из-за шума, поднятого прессой, городская прокуратура открыла против «Памяти» уголовное дело, в один прекрасный день Лёнчик достал все из того же почтового ящика повестку с предписанием явиться на допрос. Утаить от жены визит к следователю не получилось. И неожиданным образом рассказ о том, как сходил к следователю, стал водоразделом в их отношениях. Жена слушала его, и по мере того, как рассказ его продвигался к концу, выражение ее лица становилось все более презрительным и высокомерным. «Дурак, – с интонацией этого презрительного высокомерия сказала она, когда он закончил. – Вот теперь я точно знаю, убедилась в том окончательно: дурак. Это у тебя какой шанс был себя раскрутить! Ничего не использовал, дурак. Другие на тебе имена себе делали, а ты…» Лёнчик смотрел на нее, и в нем была предельная, последняя ясность: она ему больше не жена.

По результатам следствия к суду привлекли одного человека – того лысо-седоголового, что сидел в амфитеатре с мегафоном. Спустя несколько месяцев после приговора, когда отсидел в колонии уже чуть ли не половину срока, его обнаружили в раздевалке повешенным. Было это самоубийство или наказание той могущественной силы, которая использовала его в своей таинственной злой игре, за некую оплошку? Так оно и осталось загадкой. Примерно в это же время Тараскин позвонил Лёнчику с радостным известием, что нашлись деньги на издание книги о происшествии в ЦДЛ, нужно срочно писать, другие уже заряжены, пишут, через месяц – рукописи редактору на стол и в набор. «Какая книга, ты что», – изумился Лёнчик. «Ты что, не хочешь? – изумился, в свою очередь, Тараскин. – Они же тебя чуть не убили!» Его дела шли в гору, он был нарасхват, не было издательства, где бы его сейчас не издавали. «Человек в могиле, за все заплатил, какие воспоминания», – сказал Лёнчик. Тараскин возмутился. «При чем здесь “в могиле”, – заорал он в трубке. – Это борьба! За наше будущее! Наших детей! Ты от борьбы увиливаешь?»

Лёнчик не стал отвечать на его вопрос. «Боря, я не участвую», – отрезал он.

Но и годы спустя эта история то так, то по-другому напоминала ему о себе. Однажды, уже лет семь прожив в Германии, поездив по Европе и побывав на Земле обетованной, напомнил ему о ней и Костя. «А зря ты, слушай, – сказал он Лёнчику в свое очередное появление в Москве, – не стал тогда использовать возможность заявить о себе поярче. Я наших бывших что в Германии, что в Израиле, знаешь, сколько встречал, кто себе там жизнь на ореоле борца против “Памяти” сделал. Десятки! И не стесняются». От кого-кого, но от Кости слышать это было – хуже, чем от жены в свою пору. «Я что, потому что стеснялся?» – спросил Лёнчик. Костя часто-часто заморгал и замахал перед собой руками крест-накрест. «Извини, извини, – торопливо проговорил он, – извини. Я сказал глупость, не знаю, как сказалось, прости».

23

Мы выходим с Костей из храма под звон колоколов. Они звонят отнюдь не в честь только что завершившегося таинства крещения, совершенного над Костей, – просто настало время ударить в колокол, вот звонарь и ударил, но у нас обоих такое ощущение, что этот звон неслучаен.

Вид у Кости, однако, совсем не праздничный и не торжественный.

– Я ведь, кажется, должен сейчас чувствовать что-то вроде просветления? – спрашивает меня Костя, когда мы уже подходим к храмовой ограде. – Но я – ничего такого.

– С чего ты взял, что ничего? – Я стараюсь говорить легко и небрежно, чтобы свернуть шею его пудовой серьезности и вытащить из него того солнечно-наивного, которого в нем и люблю. – Просто это у тебя внутри… Понемножку поднимется наверх. Не сразу.

– Но вот ты же говорил, – продолжает упорствовать Костя в своем самобичевании, – что когда исповедался и причастился…

Я прерываю его:

– У каждого по-своему. Всяк портной на свой покрой, помнишь еще, живя там в германиях, русские поговорки?

– Я в «германиях»! – возмущается Костя. – Меня скоро лишат там права на жительство: я живу в Москве, не там!

Это он намекает на то, что он сидит здесь, в Москве, из-за меня. Он уже наспался у меня на раскладушке, его уже тянет собственный дом, который у него теперь в тех самых «германиях», но я не справляюсь с заданием для Евгения Евграфовича, конец мая, а работы впереди не меньше, чем сделано, мне нужна помощь, и кому подать ее мне, как не Косте?

– Ладно, – говорю я, – жил бы там – так бы все и метался, не зная, куда пристать. А вот задержался – и созрел.

– Да, ты знаешь, – отвечает Костя через паузу, – ты прав. На меня твой рассказ, как ты причастился, сильное впечатление произвел. А то ведь столько слышишь вокруг о православных священниках, что они – как секретари райкомов КПСС: не готов! не допущу! иди из церкви!..

– Есть, конечно, такие, – соглашаюсь с ним я. – А мне, можно предположить, повезло. Хотя мое причащение – мед с горчицей. С облаков – оземь и всмятку.

Теперь уже спешит успокоить меня Костя:

– Ну, у католиков, например, вообще не имеет значения, на какой желудок причащаешься: голодный или полный. Это ведь всё человеческие правила.

– Но мы-то с тобой не католики, – снова не соглашаюсь с ним я.

За этим разговором мы доходим до задов метро «Новослободская», где оставлено мое корыто, Костя готов ехать обратно в Ясенево и вновь впрягаться в надетое мной на него ярмо – ворошить таблицы с анкетами, лазить по интернету, прочесывать газеты, – но я не позволяю ему уклониться к моим «Жигулям» и влеку с Сущевки на Новослободскую. Костя крестился в храме Пимена Великого – той церкви, где когда-то я купил, выйдя из издательства «Молодая гвардия», свой крестик, который носил сначала в кармане пиджака, а теперь вот ношу, как и положено, на шее; в двухстах метрах от «Новослободской», у «Менделеевской» – «Ист буфет», и я полагаю, что мы с Костей должны отметить сегодняшнее событие. Я посещал этот «Ист буфет» с Евдокией, да во времена, когда в кармане у меня не звенело, что же мне не сводить сюда друга в такой день?

– Ну вот, сынок, – когда мы входим внутрь заведения, говорю я, подталкивая его подниматься по лестнице на второй этаж, где, собственно, и размещается «Ист буфет», – духовной пищей ты сегодня окормлен, теперь в честь этого дела нужно ублажить плоть.

Костя – мой крестный сын, а я его крестный отец. Забавно.

– И я что, – в тон мне, но и не без серьезности осведомляется Костя, – должен отныне исполнять все твои указания?

– Безропотно, сын мой, безропотно, – отвечаю я.

Наши тарелки уже основательно опустошены, когда мне что-то начинает мешать. Невероятно как хочется обернуться – и я оборачиваюсь. Я оборачиваюсь – и, как на невидимую длинную шпагу, напарываюсь на взгляд. Взгляд Евдокии. Она смотрит на меня тем своим самоумаленно-ироничным взглядом с кислинкой, который делает ее такой, какой я ее, собственно, и люблю, за которой я готов в огонь и воду, а попадутся медные трубы – ив них. Она сидит за большим, сдвоенным столом в компании своих сверстников, и, увидевши ее в этом молодняковом, исполненном хваткой свежей силы зверинце, я тотчас испытываю острый и болезненный укол ревности. Я испытываю ревность, я готов за нею даже в медные трубы, но при том едва не за целый месяц не предпринял никакой попытки увидеться с ней!

Мгновение, что мы смотрим с ней через зал друг на друга, длится тысячелетие. Потом, не дождавшись, чтобы я поднялся и направился к ней, она поднимается сама и, не отрывая от меня этого своего взгляда с кислинкой, идет к нашему столу. Идет – и смотрит на меня, смотрит – и идет, и вот она уже около нас.

– Привет, – говорю я, отодвигая для нее от стола свободный стул.

Но она не садится. Она остается стоять над нами, глядя на нас сверху вниз, а мы смотрим на нее снизу вверх.

– Привет-привет, – говорит она, переводя взгляд с меня на Костю и обратно. – Вот не ожидала.

– Какое событие отмечаем? – киваю я в сторону ее компании, которая сейчас во все глаза пялится на нас.

– Конец зачетам. Впереди сессия, – произносит она тоном примерной студентки.

– Достойное событие, – отзываюсь я.

– Это все, что ты хочешь мне сказать? – спрашивает она.

Действительно, неужели это все, что я могу сказать ей?

– Познакомься, – указываю я на Костю. – Константин Пенязь, ты о нем знаешь.

– О, очень приятно, – стреляет Евдокия в него глазами. – Много наслышана. А я, – она на мгновение умолкает, подыскивая определение, которое в наибольшей степени удовлетворило бы ее, и находит: – Я его пассия, – кивает она на меня. – Тоже, наверно, слышали.

– А как же, а как же! – Костю подкидывает с его места, он бросается к Евдокии, изготовясь принять ее руку и запечатлеть на ней почтительно-приветственный поцелуй.

Но назвавшаяся моей пассией Евдокия подавать ему руку не собирается.

– Константин, у вас пустая тарелка, – говорит ему Евдокия.

– Да, а что? – оглядывается Костя на стол. – В общем, не совсем пустая.

– Вам бы надо ее пополнить, – как не услышав его, повелевает Евдокия.

Костя в недоумении снова оглядывается на свою тарелку, и до него наконец доходит, что от него требуется.

– Да-да, – восклицает он, – вы, абсолютно правы! Конечно, надо!

Мазнув по мне потрясенным взглядом, Костя улетает к раздаче со своей еще не совсем пустой тарелкой, а Евдокия, проигнорировав выдвинутый мной стул, опускается на Костино место напротив меня. Я гляжу на нее не без восхищения и даже некоторой гордости: о, она будет достойной хозяйкой дела, когда настанет пора принять его на себя. Во всяком случае, «брить лбы» подобно пушкинской Татьяниной родительнице у нее получалось бы отменно.

– Видишь, еще не уехал, – как оправдываясь, киваю я вслед улетевшему Косте.

– А у меня уехал, – тотчас отзывается Евдокия. И умолкает.

Отец уехал, и мы можем встретиться, но я первая тебя не позову, ты должен сам – это означают ее слова и молчание, что следует за ними.

– Безумно сейчас занят, – говорю я. – Делаем вместе, – очередной кивок в сторону раздачи, где сейчас Костя нагружается новой порцией съестного, поясняет, кого я имею в виду, – большую работу, не спим, не едим.

– Не едим? – указывая движением подбородка на тарелку передо мной, иронически вопрошает она.

– Вот потому и тут, – нахожусь я. – Чтобы отъесться вперед на неделю.

– Некогда есть, и позвонить тоже некогда? – смотрит она мне в глаза, и кислинки в ней нет уже и в помине.

– Вот, получается, что-то вроде того, – изрекаю я.

Это, конечно, неправда, я брался за трубку, чтобы набрать ее номер, тысячу и один раз, да я и набирал его – не раз и не два, десятки раз, – но вот набрать до конца – нет, не набрал ни разу. Бывший вице-мэр стоит между ней и мною с того дня прочнее гранитной скалы. Хотя я и надеюсь, что это пока.

Молчание, разверзающееся после моего ответа ей, как пропасть. Шагни – и сверзишься в бездну. И бездна все расширяется, расширяется – с каждым протекающим мгновением берега ее отходят дальше, дальше друг от друга, и все дальше, все дальше относит друг от друга нас.

Евдокия поднимается, так ничего больше и не произнеся. И я тоже молчу, глядя, как она превращается на другой стороне пропасти в точку на горизонте. При том, что я готов и к огню, и к воде, и к медным трубам.

Удаляющиеся шаги Евдокии через десяток секунд сменяются приближающимися шагами Кости. Он там на раздаче не столько набирал новую еду, сколько наблюдал за нами.

– Ну, скажу я тебе! – обрушивается он на стул, только что принадлежавший Евдокии. – Я, конечно, предполагал, и все же… выше всяких предположений! Чудо как хороша!

– Без комментариев, Костя, без комментариев! – восклицаю я.

Празднование события, свершившегося в храме Пимена Великого, испорчено. Мне теперь хочется одного: покинуть «Ист буфет» поскорее. И, оставляя зал, глянув напоследок на азартно шумящий зверинец за сдвинутыми столами, на фигурку не оборачивающейся ко мне Евдокии там, я испытываю что-то подобное тому физическому облегчению, что ощущаешь, скинув с плеч груз, который был непомерен для тебя, но избавиться от которого никак не мог.

* * *

Появление Бухгалтерши каждый раз подобно урагану. Или тайфуну. Тайфуну – вернее. Ураганам не дают собственных имен, а тайфунам присваивают. Вот и моя бухгалтер не называется у меня кроме как Бухгалтерша. С большой буквы. И другого имени у нее нет. Она Бухгалтерша. Она врывается в мою квартирку разнузданной стихией – большая, толстая, с постоянной миной недовольства на лице, постоянно недовольным голосом, кажется, она не говорит, а орет, даже когда и не повышает голоса.

– Я вам за эти гроши не буду работать, – заявляет-орет она, только войдя и проходя на кухню. – Туда ходи, сюда ходи, везде там сиди, вот сами походили бы посидели! Не сделала вам ничего! – доставая из громадной, какого-то раблезианского размера сумки, в которой носит и деловые бумаги, и продукты из магазина, папку с документами моего фонда, кидает она ее на стол. – Хотите – сами делайте за такую зарплату. Не доверяете еще: копейки со счета не могу взять. Это не оскорбление?!

Вот главная причина ее демарша: она хочет получить доступ к счету. Что за комиссия, Создатель, – необходимость держать бухгалтера, при том, что реального движения финансовых потоков у меня никакого. Но без бухгалтера нельзя, бухгалтер должен быть непременно, отчетность – первое дело, и приходится не просто держать его, но еще и всячески умасливать. За полгода существования фонда это у меня уже третья Бухгалтерша, и все они были одинаковы. Все были недовольны, все орали (даже если и не орали), все хотели получить право собственноручно снимать деньги в банке.

– Как это вы ничего не сделали? – сажусь я к столу и беру с него папку. – Вы уже получили за эту работу деньги авансом.

Бухгалтерша выхватывает папку у меня из рук.

– А вот надо было бы не сделать! Что я, не вижу, что вы за фонд? Какими делами занимаетесь – и мне такие гроши?!

Она получает совсем не гроши, и работы у нее – кот наплакал, все-таки фонд – не торговая компания. Если по-настоящему, ее следовало бы выгнать. Прямо сейчас, без задержки. С первыми двумя я так и сделал. Но именно потому, что я их выгнал, мне не остается ничего другого, как эту терпеть. Выгнав ее, я обрету точно такую же четвертую.

– Сколько бы вы хотели получать? – спрашиваю я.

Она называет сумму. Плати я ей столько, через полгода счет фонда будет пустым.

– Давайте реалистичней, – предлагаю я.

Она начинает орать. В смысле, она говорит, но все равно что орет. Так продолжается добрые десять минут. Консенсус, к которому мы приходим, больше устраивает ее, чем меня, но ее предшественницы стоят у меня перед глазами и незримо для нее агитируют в ее пользу.

Дело занимает у нас еще десять минут. Разве чуть побольше. До пятнадцати минут, во всяком случае, мы не дотягиваем.

Тайфун, подрагивая в руке своей раблезианской сумкой, удаляется из квартиры, как и положено уходящему тайфуну, в сиянии благости и чистого неба над головой. Из комнаты после щелчка замка с лицом, перекошенным словно от зубной боли, вылезает Костя.

– Ну, крокодил, – говорит он с тем восхищением, которое на деле означает потрясение. – А ты-то, ты-то! Совладать с такой пастью! Я бы не смог.

– То-то ты спрятался и не возникал, – поддеваю я Костю.

– Так ты же сам сказал – не возникай. – Костя со своей серьезностью, как всегда, заглатывает крючок до самого желудка.

– А ты бы не стерпел, выскочил – и пришел мне на помощь.

– Как бы это я тебе помог? – недоуменно вопрошает Костя.

– По морде бы ей, по морде!

– А-а, – доходит до Кости, что попался. И он делает вид, что замахивается на меня: – А вот если я тебе? Сколько еще будешь держать меня здесь? Пашу у тебя, как раб на галерах!

– Скоро, Костя, скоро на отдых, – отвечаю я теперь без всяких шуток. – Вот сын сейчас еще поднесет свои материалы, и на них закрываем исходную базу.

Мое намерение выдать на-гора бумагу, где будет вся правда-матка, обернулось воистину галерами: голое изложение своего взгляда и мнения – это для публицистического выступления в печати, документ требует конкретики, цифр и фактов, статистики и социологических данных – и пришлось все это добывать, а добывши, сопоставлять и анализировать. Что говорить, то, что мы делаем сейчас вдвоем с Костей, в советские годы делал бы целый институт, со зданием в пять этажей, штатом в сто человек, персональной машиной директора и загранкомандировками за госсчет. Без собственного исследования, пусть и небольшого, оказалось, также не обойтись, и мы на моем корыте побывали с Костей в целом десятке подмосковных городов – провели там уличные опросы; тоже, кстати, работенка не для ленивых. Разве что еще один человек будет иметь право на частицу будущей славы: мой старший сын. Уже пару месяцев, как он покончил с личным предпринимательством, устроившись в какую-то, как сам говорит, серьезную контору, ездил вот от нее в командировку на Урал – мой родной Свердловск, ныне Екатеринбург, Челябинск, Магнитогорск, Курган, – и я, дав анкеты, обязал его провести нужные мне опросы там. О, до чего ему не хотелось! Уж он отговаривался! Но занять у отца и не возвратить – это нормально? Раз нормально, весло в руки – и на галеру. Долг платежом красен.

Новый звонок в дверь раздается – мы с Костей втянулись в работу, и от нас идет пар.

– Кто это еще? – отрываясь от компьютера, недовольно вопрошает Костя. День крещения запомнится ему не только знакомством с Евдокией, но и ударным трудом.

– Скорее всего, о ком мы с тобой говорили, – роняю я, направляясь к двери. – Мой старший. Будем надеяться, сделал, что требовалось.

– Особо не надейся, – кричит мне в спину Костя. Его собственный родительский опыт подсказывает ему ответ, не делающий чести нашим детям.

Я открываю дверь. Это он, сын. И, едва переступив порог, он, как обычно, погребает меня в своих объятиях.

– Папа, папа, папа, – говорит сын, поглаживая меня по спине, по плечам, по шее. – Папочка мой, родной мой. Я тебя люблю, папочка, ты у меня такой папа!

Я не знаю, как реагировать на это. Я не привык к подобным нежностям с его стороны, мне неловко слышать его обращение «папа» – всегда «отец», с чего бы вдруг «папа»? – и в ответ я бормочу что-то несуразное, типа «ну хватит», и стараюсь поскорее выдраться из его рук.

– Раздавишь, – говорю я. – Прямо уральский медведь.

– Нет, нет! – выпускает меня сын из своих объятий. – Настоящий уралец ты, я только сын уральца. Так там везде и представлялся: сын уральца.

В голосе его нет и следа депрессии, что пережимала ему горло годы и годы, это голос удачливого, крепко стоящего на ногах, сильного человека.

– Сын уральца привез с Урала, что от него требовалось? – спрашиваю я.

– Все, что надо. Все сделал, как ты просил, – отвечает сын. – Со временем было напряжно, но я все равно. Бегал по улицам, приставал к людям, будто какой-то студентишка.

Мне нравится этот его новый голос, мне приятно его слышать, как у меня сжималось сердце от того его голоса, напоминавшего об обвитом змеями Лаокооне. Все это, однако, не значит, что я забыл, зачем он пришел ко мне.

– Ничего страшного, что побегал, – жестоковыйно не принимаю я его жалобы. – Мы вон с Костей тоже бегали.

– А, Константин Павлович еще здесь, не уехал! – восклицает сын. – Рад буду его увидеть.

Он всегда любил Костю, ему нравится с ним общаться, особенно это усилилось после отъезда Кости, как оно говорится, на ПМЖ в Германию – возможно, потому что Костя теперь словно бы окружен неким невидимым, но явным ореолом, от него натягивает ароматом иной жизни, благоуханием европейской цивилизации.

Костя между тем выползает из комнаты.

– Привет-привет! – подает он руку моему сыну. – Слышу-слышу ваш разговор. Молодец, что помог отцу. Я, видишь, тоже впряжен.

Мы все втроем перемещаемся из прихожей на кухню, Костя принимается хлопотать по хозяйству, собирая чай, а я, мешая ему, раскладываю перед собой стопку бумаг, принесенную сыном, лезу внутрь ее, просматриваю анкеты, комментарии, которые он сделал в соответствии с моей просьбой. Похоже, сын ничего не приукрасил – ив самом деле побегал по улицам студентишкой, попахал.

– Спасибо, сын, – благодарю я его.

– Пожалуйста, папа, – этим своим новым, раскрепощенным голосом отвечает мне сын.

С полчаса мы сидим на кухне втроем, в нас с Костей после «Ист буфета» не лезет ничего, а сын ест и нахваливает, расспрашивает Костю о жизни в Германии – словно собирается перебраться туда сам. У меня возникает чувство, что аромат иной жизни, исходящий от Кости, вызывает в моем сыне ту печальную зависть, что свойственна человеку при сознании полной невозможности обрести имеющееся у другого – когда обрести это хочется.

Потом Костя уходит в комнату грести галерными веслами дальше, и мы остаемся с сыном на кухне вдвоем. Меня безумно интересует, что представляет собой его работа, позволившая ему буквально переродиться, но ничего внятного услышать мне от него не удается. Ни о том, зачем он ездил на Урал, ни о том, в чем вообще заключаются его обязанности, как, равным образом, и о самой конторе. Из его ответов выходит, что, работая сейчас в этой конторе, он охраняет-оберегает страну от всякой нечисти. За что и получает хорошие деньги, для чего и нужно мотаться по всей стране. Но есть же всякие государственные институты, удивляюсь я, которые этим занимаются: ФСБ, милиция, другие структуры. Ты что, режу я уже напрямую, в какую-то из этих служб определился? Да нет, папа, это у тебя примитивные представления о современном устройстве общества, сейчас все не так, отмахивается сын. Ради провокации я высказываю бредовое предположение: вы что, типа каких-то коммерческих структур при этих службах? Нет, не так, конечно, получаю я ответ, но если тебе хочется, то считай, что так. У нас учредители очень серьезные люди, все раньше в тех структурах работали. Так вы вроде какого-то детективного агентства, что ли, осеняет меня. «Нет, пап, ну какое детективное агентство, – усмехается сын. Мы ни за кем не следим, у нас сбор информации по-другому организован». Единственно внятное, что мне удается вытащить из него, так то, что его контора по своему официальному статусу тоже фонд, как те «рога и копыта», которые учреждены по научению Евгения Евграфовича мной. Что ты, какие параллели, снова с усмешкой отзывается сын, когда я поминаю свой фонд. У нас все по-настоящему. Офис, техника, летучка, совещания. Не сравнивай.

Он уже стоит в прихожей, входная дверь отомкнута, когда в кармане у меня звонит мобильный. Мы наскоро обнимаемся, он распахивает дверь, машет мне рукой и уходит к лифтам, а я захлопываю дверь и наконец извлекаю мобильный из кармана.

– Да, – бросаю я в трубку, не посмотрев, кто звонит.

Трубка отзывается голосом Евгения Евграфовича:

– Так где же вы, Леонид Михайлович? Что случилось? Почему ваша работа еще не у меня?

Он уже и до этого пару раз самолично звонил мне, торопил, и вот снова.

Я принимаюсь объясняться: вот как раз сегодня доставлены последние материалы, обработаю их, откомментирую – и считай, всё, записка готова, еще несколько дней, ну неделя.

– Поторопитесь, Леонид Михайлович, поторопитесь, – с внушением произносит в трубке Евгений Евграфович. – Непомерно затянули. Давно пора было представить. Через неделю – последний срок, больше вам дать не могу.

Я отсоединяюсь от линии, едва не плавясь от счастья. О, это многого стоит, когда твоя работа нужна, когда она – не просто ради денег, а для дела. «Для дела, для дела!», – эйфорически звучит во мне.

– Что лыбишься, как блин на сковородке? – спрашивает меня Костя, когда я, еще держа телефон в руке, вхожу в комнату.

Я показываю ему телефон:

– Звонили. Ждут. Требуют поскорее.

– О договоре поговорил? – опускает меня с небес эйфории на землю Костя.

Елки зеленые! Я хлопаю себя по лбу. Забыл! Опять.

Что-то Евгений Евграфович не торопится нынче заключать со мной договор. Меня это смущает. Все-таки, когда синица в руках – жить веселее и можно спокойно пялиться на журавля в небе. Хотя, откровенно говоря, я не переживаю особенно, что договора пока нет. Прошлый опыт показал мне – Евгений Евграфович слов на ветер не бросает.

– Полюбуемся пока на журавля в небе, – не очень, наверно, понятно для Кости отвечаю ему я. Возможность говорить сильным мира сего правду в лицо – превыше всего, вот что я имею в виду под этим.

* * *

Гремучина проходит мимо меня, как мимо невидимого духа. Меня нет для нее, я ее обидчик, враг, негодяй.

– Здороваться надо, – говорю я – несколько вслед ей, но так, что она прекрасно меня услышит.

За что тут же и получаю:

– Интриган, скотина! – остановившись, ненавистно бросает она мне. – Недобили тебя «памятники». А надо было.

Не тронь г… – гласит народная мудрость (именно так, обозначая слово лишь первой буквой), – не завоняет. Достало ума дураку – тронул.

– Нехило она вас, – слышу я иронический голос сбоку, и, повернув голову, вижу рядом светско-аристократическую улыбку Боровцева. Умеют критики, что литературные, что музыкальные, оказаться в нужное время в нужном месте, чтоб стать свидетелями. – За что так? Не иначе как наступили на любимую феминистскую мозоль.

Критики не только умеют быть свидетелями, но еще и свидетелями любопытными.

– Ошибаетесь, – говорю я, пожимая ему руку. – Феминизм – всего лишь мозоль, аз же грешный разбил ей сердце.

– Неужели? – с изумлением поднимает бровь Боровцев, из чего я заключаю, что мои слова восприняты в том смысле, в каком это выражение употребляется обычно.

– Не поделили найденный клад, – разъясняюще говорю я, и Боровцев после секундного недоумения принимается понимающе кивать головой. На лице его появляется выражение удовольствия, как от глотка вина, неожиданно оказавшегося более чем хорошим.