Текст книги "Все расследования Шерлока Холмса"

– Это так неожиданно, полковник Эмсуорт, – сказал он. – Это ведь разрушит все наши планы.

– Я ничего не могу изменить, мистер Кент. Обстоятельства вынуждают нас пойти на это. Мистер Годфри готов принять нас?

– Да, он ждет.

Бородач развернулся и повел нас в большую, обставленную незатейливой мебелью гостиную. Там мы увидели стоящего у камина спиной к огню человека. При виде его мой клиент бросился вперед с распростертыми объятиями.

– Годфри, старина! Это ты!

Но человек жестом остановил его.

– Не прикасайся ко мне, Джимми. Держись на расстоянии. Да, можешь меня хорошенько рассмотреть. Я уже не похож на того бравого младшего капрала Эмсуорта из эскадрона Б, верно?

Поистине, внешность у него была необычайной. Было видно, что это действительно красивый молодой мужчина с ясными чертами лица, сильно загоревший под африканским солнцем, только вся его темная кожа была сплошь покрыта странными белыми пятнами.

– Вот почему я не принимаю посетителей, – сказал он. – Против тебя, Джимми, я ничего не имею, но я не понимаю, что тут делает твой друг. Наверное, для этого есть какие-то причины, но я не скажу, что мне это приятно, Джимми.

– Я хотел убедиться, что с тобой все в порядке, Годфри. Я видел тебя, когда ты смотрел на меня через окно, и, знаешь, я бы не знал покоя, пока не разобрался бы, что к чему.

– Старина Ральф сказал мне, что ты приехал, и я не удержался, решил посмотреть на тебя. Я надеялся, что ты меня не заметишь, но потом мне пришлось убегать в свою берлогу.

– Но что же, черт подери, все это значит?

– Да все очень просто, – сказал он, закуривая сигарету. – Помнишь тот утренний бой на Бауффельспройте рядом с Преторией, на Восточной железнодорожной ветке? Ты слышал, что меня тогда ранило?

– Слышал, но не знал подробностей.

– Я и еще двое наших оказались отрезанными от остальных. Если помнишь, местность там холмистая. Со мной были Симпсон (тот парень, которого мы называли Лысым Симпсоном) и Андерсон. Мы бы пробились из окружения, но буры вгрызлись в землю намертво. Моих товарищей убили, а я получил в плечо пулю из крупнокалиберной винтовки. Однако я сумел взобраться на коня и проскакать несколько миль, прежде чем выпал из седла без сознания.

Когда я пришел в себя, уже настал вечер. Мне было очень плохо, я чувствовал, что у меня совсем нет сил. С удивлением я увидел невдалеке дом. Довольно большой дом с широкими ступенями и множеством окон. Было чертовски холодно. Ты ведь помнишь, какой сковывающий, убийственный холод наступает там по вечерам, совершенно не похожий на наш трескучий приятный мороз? В общем, замерз я ужасно, и единственной моей надеждой на спасение было добраться до этого дома. Я с трудом встал и побрел к дому, почти не понимая, что делаю. Смутно помню, как поднялся по этим ступеням, прошел через распахнутую настежь дверь и оказался в просторной комнате с несколькими кроватями. На одну из них я и повалился. Кровать была не застелена, но меня тогда это меньше всего волновало. Я кое-как трясущимися руками стянул с себя одежду и забылся глубоким сном.

Когда я проснулся, было уже утро, но вместо того, чтобы почувствовать облегчение, я оказался в каком-то жутком кошмаре. Африканское солнце ярко светило в большие окна без штор, и каждую мелочь в этой огромной пустой спальне с выбеленными стенами можно было рассмотреть совершенно отчетливо. Прямо передо мной стоял маленький, похожий на карлика человек с огромной головой в форме луковицы, он нес какую-то околесицу на бурском и возбужденно размахивал страшными руками, которые показались мне похожими на две коричневые губки. За ним стояла небольшая группа людей, которых, кажется, очень забавляло происходящее, но, когда я посмотрел на них, меня словно обдало морозом. Ни один из них не походил на нормального человека. Их тела были искривлены, перекручены или раздуты. Страшнее всего звучал смех этих жутких существ.

Похоже, никто из них не говорил по-английски, но нужно было что-то делать, потому что карлик с огромной головой злился все больше и больше. Вопя, как дикий зверь, он вцепился в меня своими искореженными руками и стал стаскивать с кровати, не обращая внимания на то, что из моей раны тут же хлынула кровь. Этот маленький дьявол был силен, как бык, и я не знаю, что бы он со мной сделал, если бы на шум в комнату не вошел пожилой мужчина, который явно был там главным. Он прикрикнул по-бурски на карлика, и мой мучитель тут же отошел в сторону. Потом он повернулся и стал удивленно рассматривать меня.

– Как вы сюда попали? – наконец спросил он. – Подождите. Я вижу, вы совсем без сил, да еще и ранены. Плечо нужно обработать. Я врач и могу помочь вам. Но, бог мой, здесь вам грозит опасность куда бóльшая, чем на поле боя. Вы ведь находитесь в лепрозории и провели ночь в постели прокаженного.

Нужно ли что-нибудь еще говорить, Джимми. Оказалось, за день до этого этих несчастных эвакуировали на время, когда возникла угроза, что линия фронта сместится к ним. Потом, когда британцы продвинулись вперед, этот врач вернул их. Он мне сказал, что, хоть сам и невосприимчив к этой болезни, ни за что не решился бы на то, что сделал я. Он поместил меня в отдельную комнату, как мог лечил, и через неделю я оказался в общем госпитале в Претории.

Теперь ты знаешь, какая трагедия произошла со мной. Я очень надеялся, что мне повезло и зараза обошла меня стороной, но, когда я вернулся домой, на моем теле начали проявляться эти ужасные симптомы. Понимаешь, в какое положение я попал? Я жил в уединенном доме. У нас всего двое слуг, которым мы можем полностью доверять. Так что переселился я в этот отдельный домик, и мистер Кент, дав слово хранить все в тайне, согласился присматривать за мной. По крайней мере, это показалось нам приемлемым. Иначе мне грозила бы страшная жизнь среди незнакомых людей – без надежды на возвращение домой. Но чтобы о моей болезни никто не узнал, нужно было держать все в строгой тайне, потому что даже в этом тихом месте, вдалеке от всех, если бы хоть один человек узнал о моей болезни, меня бы тут же вырвали из дома и упекли в лепрозорий. Даже тебе, Джимми, даже тебе нельзя было рассказывать, что со мной случилось. Почему отец решился открыть мою тайну, я не понимаю.

Полковник Эмсуорт показал на меня.

– Вот этот джентльмен заставил меня сделать это. – Он развернул листок бумаги, на котором я написал слово «проказа». – Я подумал, раз уж он знает это, будет безопаснее позволить ему узнать все, чем держать в неведении.

– И вы совершенно правы, – сказал я. – Возможно, мое вмешательство принесет пользу. Пациента наблюдает только доктор Кент, верно? Могу я узнать, сэр, являетесь ли вы специалистом по заболеваниям такого характера, которые, насколько мне известно, по природе своей относятся к тропическим?

– Я знаю все, что положено знать образованному врачу, – с гордостью произнес он.

– Сэр, я не сомневаюсь в вашей компетенции, но уверен, вы согласитесь, что в подобном случае уместно услышать мнение другого специалиста. Вы этого не сделали, опасаясь, что вашего пациента изолируют.

– Все верно, – ответил за него полковник Эмсуорт.

– Я это предвидел, – сказал я, – и привез с собой друга, на которого можно всецело положиться. Однажды я оказал ему профессиональную услугу, и он готов помочь не как специалист, а, скорее, как друг. Его зовут сэр Джеймс Сондерс.

Наверное, перспектива встречи с самим лордом Робертсом не вызвала бы у какого-нибудь младшего офицера большего удивления и радости, чем те, которые отразились на лице мистера Кента, когда он услышал это имя.

– Для меня это огромная честь, – только и смог пробормотать он.

– В таком случае я приглашу сюда сэра Джеймса, который сейчас ждет в экипаже. Мы же, полковник Эмсуорт, тем временем можем перейти в ваш кабинет, чтобы я мог дать необходимые пояснения.

И вот тут-то мне начинает не хватать моего верного Ватсона, который каверзными вопросами и возгласами удивления возводит мое искусство, которое на деле является не более чем систематизированным здравым смыслом, в ранг чуда. Когда я сам веду рассказ, такой помощи мне ждать не от кого. И все же я попытаюсь последовательно изложить ход своих рассуждений, как я сделал это перед небольшой аудиторией, собравшейся в кабинете полковника Эмсуорта, к которой присоединилась и мать Годфри.

– В основе моей работы, – сказал я, – лежит следующее предположение: если отбросить все, что относится к разряду невозможного, то остаток, каким бы неправдоподобным он ни казался, и является истиной. Иногда случается, что остаются несколько вариантов объяснения. В таком случае приходится проверять их все до тех пор, пока какой-то один не получит достаточно убедительного подтверждения. Теперь давайте применим этот принцип к нашему случаю. Когда меня впервые ввели в курс дела, я видел три различных объяснения, почему этого молодого человека содержат или удерживают в отдельно стоящем домике в глубине отцовского сада. Он мог совершить какое-то преступление и скрываться от властей. Он мог сойти с ума, и родители не хотели, чтобы он попал в сумасшедший дом. Наконец, он мог заболеть, что тоже могло стать причиной его изоляции. Других вариантов я не видел, поэтому мне предстояло выбрать наиболее убедительное решение.

Вариант, связанный с преступлением, я отмел сразу. Сведений о каких-либо нераскрытых преступлениях из этого района не поступало. Я это знал точно. Если бы речь шла о каком-то еще не обнаруженном преступлении, то в интересах семьи, несомненно, было отделаться от правонарушителя, отослав его как можно дальше, лучше всего за границу, а не скрывать его дома. Подобному поведению объяснения я не видел.

Вариант, связанный с помешательством, показался мне более правдоподобным. Присутствие в садовом домике второго человека наводило на мысль о санитаре. То обстоятельство, что он, выходя из сторожки, запирал за собой дверь, усиливало это предположение. Возможно, больного приходилось удерживать внутри силой. Хотя надзор за ним не мог быть уж слишком строгим, иначе молодой человек не смог бы выйти в сад, чтобы посмотреть на своего друга. Наверное, вы помните, мистер Додд, что я проявлял особый интерес к мелким подробностям. Например, я попросил вас вспомнить, что именно читал мистер Кент. Если бы это был «Ланцет» или «Британский медицинский журнал», это мне значительно помогло бы. Но с другой стороны, ведь нет ничего противозаконного в том, чтобы держать душевнобольного человека дома, если он находится под присмотром специалиста и если об этом сообщено в соответствующие инстанции. К чему тогда вся эта таинственность? И в этом случае мне не удалось придумать объяснение, которое охватывало бы все известные факты.

Оставался третий вариант, самый неожиданный и маловероятный, который тем не менее объяснял все. Проказа в Южной Африке не такое уж редкое заболевание. Каким-то образом этот молодой человек мог заразиться ею. Его родители, которые, естественно, не желали отправлять сына в лепрозорий, оказались в ужасном положении. Им пришлось соблюдать строжайшую секретность, чтобы по округе не поползли слухи, ибо это неминуемо привело бы к вмешательству властей. Найти надежного врача, который за определенную плату согласился бы ухаживать за больным, не так уж сложно. Держать пациента под замком по ночам тоже нет причин. Обесцвечивание кожи – частый симптом этого заболевания. В общем, фактов, указывающих на то, что именно эта версия является истинной, собралось достаточно много. Настолько много, что я решил действовать так, словно она уже доказана. Когда, прибыв сюда, я заметил на Ральфе, который носит еду, перчатки, пахнущие дезинфицирующим средством, мои последние сомнения рассеялись. Хватило одного-единственного слова, чтобы дать понять вам, сэр, что ваша тайна раскрыта. И если я не произнес его вслух, а написал, то этим я хотел показать, что вы можете мне доверять.

Я заканчивал этот небольшой анализ, когда дверь кабинета открылась и вошел знаменитый дерматолог. Однако его вечно строгое лицо теперь не напоминало застывшего сфинкса. Он слегка улыбался, в глазах светилась теплота. Он подошел к полковнику Эмсуорту и пожал ему руку.

– Мне часто приходится приносить людям дурные известия и редко когда добрые, – сказал он. – Но сейчас именно тот редкий случай. Это не проказа.

– Что?!

– Это хорошо выраженная ложная проказа, или ихтиоз, так называемая кожа аллигатора – уродливое, тяжелое заболевание, но никоим образом не инфекционное и, возможно, излечимое. Да, мистер Холмс, совпадение действительно поразительное. Но совпадение ли это? Может быть, здесь замешаны тонкие психологические силы, о которых нам пока еще так мало известно? Может быть, именно тот страх и те сомнения, от которых этот молодой человек страдал с той самой минуты, когда понял, с кем он оказался в непосредственном общении, привели к проявлению симптомов именно той болезни, которой он боялся больше всего? Как бы то ни было, я совершенно уверен, что это не… О, я вижу, леди поражена этим счастливым известием! Мистер Кент, я думаю, вам стоит побыть с ней, пока она не придет в себя.

Дело VIII
Приключение со старым москательщиком

В то утро Шерлока Холмса охватило тоскливое и задумчивое настроение. Иногда даже его деятельный характер был подвержен подобным приступам меланхолии.

– Вы его видели? – спросил он.

– Кого? Старика, который только что ушел?

– Да.

– Ну да, мы столкнулись с ним в дверях.

– Что вы о нем скажете?

– Довольно жалкое, никчемное, сломленное существо.

– Вот именно, Ватсон. Жалкое и никчемное. Но разве вся наша жизнь не является жалкой и никчемной? Разве его история – это не тот микрокосм, который является отражением общего? Мы к чему-то тянемся. Что-то хватаем. И что остается у нас в руках в конце? Тень. Или еще хуже… Страдание.

– Это один из ваших клиентов?

– Думаю, его можно так назвать. Его направили ко мне в Скотленд-Ярде. Так врачи иногда посылают неизлечимо больных пациентов ко всяким шарлатанам, говоря при этом, что, раз уж ничем ему помочь все равно нельзя, что бы ни случилось, хуже ему не станет.

– Что же стряслось с этим стариком?

Холмс взял со стола грязную и потертую визитную карточку.

– Джосайя Эмберли. Он говорит, что был младшим компаньоном «Брикфол энд Эмберли», они производили москательные товары. На коробках с красками часто указаны эти имена. Он нажил небольшое состояние и ушел на покой в возрасте шестидесяти одного года. Купил домик в Луишеме и стал там доживать свой век после многих лет неустанного труда. Казалось бы, его ожидает спокойная, обеспеченная старость.

– Да, в самом деле.

Холмс посмотрел на конверт, на котором что-то было написано его рукой.

– Он отошел от дел в 1896 году, Ватсон. В начале 1897 года он женится на женщине, которая младше его на двадцать лет… И красива, если фотография не приукрасила ее. Достаток, жена, отдых… Живи и радуйся! Но не проходит и двух лет, и, как вы сами могли убедиться, он превращается в жалкое сломленное существо.

– Но что произошло?

– Старая история, Ватсон. Друг-предатель и неверная жена. У Эмберли есть лишь одна страсть в жизни – шахматы. По соседству с ним в Луишеме живет молодой врач, тоже шахматист. Я записал его имя: доктор Рэй Эрнест. Эрнест стал частым гостем в его доме, и нет ничего удивительного в том, что у них с миссис Эмберли завязалась тесная дружба, ибо нужно признать, что наш несчастный клиент не слишком привлекателен внешне, какими бы многочисленными ни были его внутренние достоинства. На прошлой неделе эта пара скрылась в неизвестном направлении. Более того, вероломная супруга прихватила с собой шкатулку старика, в которой хранилась бóльшая часть его сбережений. Сможем ли мы найти леди? Удастся ли вернуть деньги? Банальная проблема, но для Джосайи Эмберли это вопрос жизни и смерти.

– И как вы намерены поступить?

– Дело в том, дорогой Ватсон, что вопрос стоит несколько иначе: как намерены поступить вы? Если, конечно же, вы согласитесь подменить меня. Вы же знаете, что сейчас я занят делом двух коптских старцев, которое как раз сегодня должно разрешиться. У меня действительно нет времени ехать в Луишем, а поиск улик на месте в этом случае особенно важен. Старик очень хотел, чтобы именно я занялся его делом, но я объяснил ему свои трудности, так что он готов к встрече с моим представителем.

– Конечно, – воскликнул я. – Признаться, сомневаюсь, что смогу чем-то помочь старику, но готов сделать все, что в моих силах.

И вот жарким летним утром я отправился в Луишем, не догадываясь о том, что уже через неделю дело, за которое я взялся, привлечет к себе внимание всей Англии.

Вечером того же дня я вернулся на Бейкер-стрит с отчетом о своей поездке. Холмс, вытянув худые ноги, возлежал в своем любимом кресле. Из его трубки медленно вылетали завивающиеся клубы едкого табачного дыма, а веки его до того низко опустились на лениво уставившиеся в одну точку глаза, что можно было подумать, будто он спит. Но стоило мне запнуться или выразиться не совсем понятно, как эти веки приподнимались и серые глаза, блестящие и острые, как рапиры, пронзали меня внимательным взглядом.

– Дом мистера Джосайи Эмберли называется Тихая гавань, – рассказывал я. – Мне кажется, вас бы он заинтересовал, Холмс. Он похож на обедневшего аристократа, которому приходится ютиться среди простолюдинов. Вы знаете, как выглядят эти районы: однообразные мрачные улицы, кирпичные стены, грязные пригородные магистрали. И прямо посреди этой убогости – небольшой прекрасный островок античной культуры и уюта, старый дом, окруженный высокой, растрескавшейся от солнца стеной в пятнах лишайника. Эта поросшая мхом стена…

– Хватит поэзии, Ватсон, – строго произнес Холмс. – Я понял, высокая кирпичная стена.

– Совершенно верно. Но я бы не узнал, какой из этих домов Тихая гавань, если бы не спросил у одного бездельника, который курил на улице. Я не случайно о нем упоминаю. Это был высокий смуглый мужчина с пышными усами, по виду – бывший военный. Когда я к нему обратился, он кивнул и бросил на меня какой-то странный, немного удивленный взгляд, который вспомнился мне чуть позже.

Как только я прошел через калитку, из дома навстречу мне вышел мистер Эмберли. Утром я только мельком видел его, и то он произвел на меня впечатление довольно странного создания, но при полном свете его облик показался мне еще более необычным.

– Я, разумеется, изучил его внешний вид, но мне было бы любопытно узнать ваше впечатление о нем, – сказал Холмс.

– Мне он показался человеком, в прямом смысле согбенным невзгодами. Спина у него была так искривлена, словно он нес тяжкую ношу. Хотя он не так уж немощен, как мне показалось вначале, поскольку плечи и грудь у него богатырские. Книзу фигура его сужается; ноги тощие, как спички.

– Левая туфля помятая, правая – гладкая.

– На это я не обратил внимания.

– Разумеется. Я же заметил, что у него вместо одной ноги протез. Но продолжайте.

– Меня поразили седые волосы, которые локонами свисали из-под старой соломенной шляпы, и его лицо – озлобленное, решительное, с заострившимися чертами.

– Очень хорошо, Ватсон. Что он сказал?

– Он принялся изливать мне историю своих страданий. Вместе мы направились к дому, и я, разумеется, хорошенько все осмотрел вокруг. Никогда еще я не видел такого неухоженного сада. У меня от него осталось впечатление полнейшей запущенности, все растет как попало – так, как задумала природа, а не садовник. Как приличная женщина могла мириться с таким положением вещей, я не могу понять. Дом тоже запущен до неприличия. Несчастный старик, похоже, понимает это и пытается хоть как-то поддерживать там порядок, потому что в самой середине прихожей стояло большое ведро с зеленой краской, а когда он встретил меня, в левой руке у него была густая кисть. Он красил в доме.

Старик провел меня в свой кабинет, тоже весьма неприглядного вида, там мы и беседовали. Конечно же, он был расстроен тем, что не смогли приехать вы. «Я и не надеялся, что моя скромная персона, особенно после того, как я оказался почти без денег, может заинтересовать такого известного человека, как мистер Шерлок Холмс».

Я заверил его, что дело вовсе не в деньгах. «Конечно, не в деньгах, если он занимается этим ради искусства, – сказал он. – Но даже если в преступлении он видит только искусство, в моем деле он все равно нашел бы кое-что интересное. А в природе человека, доктор Ватсон, главное… Черная неблагодарность! Разве я отказал ей хоть в одной из ее просьб? Наверное, ни одну женщину не баловали так, как ее! А этот молодой человек… Он мне в сыновья годится. Я впустил его в свой дом, и полюбуйтесь, чем они мне отплатили! Ох, доктор Ватсон, доктор Ватсон, мы живем в ужасном мире!»

Вот такие жалобы я выслушивал целый час, а то и больше. Судя по всему, он не подозревал об отношениях своей жены с тем человеком. Жили они одни, только экономка приходила днем и уходила в шесть. В тот вечер старый Эмберли, желая доставить жене удовольствие, взял два билета в «Хеймаркет» в амфитеатр. Но в последнюю минуту она пожаловалась на головную боль и отказалась идти, поэтому в театр он отправился один. В этом можно не сомневаться, потому что он даже показал мне неиспользованный билет, который предназначался для жены.

– Любопытно… Весьма любопытно, – задумчиво произнес Холмс, которого это дело, похоже, начинало занимать все больше и больше. – Но, прошу вас, продолжайте. Ваш рассказ меня очень заинтересовал. Вы сами осматривали этот билет? А его номер, случайно, не запомнили?

– Представьте, запомнил, – не без гордости ответил я. – У меня в школьной раздевалке был такой же номер – тридцать один, поэтому он и сохранился у меня в памяти.

– Превосходно, Ватсон! Следовательно, у него место было либо тридцатое, либо тридцать второе.

– Ну да, – несколько удивившись, согласился я. – Ряд второй.

– Этого более чем достаточно. Что еще он рассказал вам?

– Он показал мне свою «крепость». Это комната, которая и в самом деле похожа на крепость или на банк. Дверь и ставни в ней железные, «ни один вор не влезет», как сказал он. Но у его жены, судя по всему, имелся дубликат ключа, и она унесла с собой около семи тысяч фунтов наличными и ценными бумагами.

– Ценными бумагами? И как же они могут обратить их в деньги?

– Он сказал, что оставил в полиции их список, и надеется, что теперь им не удастся их продать. Из театра он вернулся почти в полночь и обнаружил свою «крепость» разграбленной. Дверь и окно были открыты, заговорщики скрылись. Ни письма, ни записки они после себя не оставили, и с тех пор от них не было ни слова. В полицию он обратился сразу же.

Несколько минут Холмс сидел, задумчиво сдвинув брови.

– Вы говорите, он что-то красил. Что именно?

– Коридор. Но до моего прихода он уже успел покрасить дверь и оконную раму в той комнате, о которой я говорил.

– Вам это занятие не кажется странным в подобных обстоятельствах?

– «Надо чем-то заниматься, чтобы притупить боль в сердце». Это он так сказал. Конечно, занятие довольно необычное, но он ведь вообще необычный человек. Он у меня на глазах разорвал одну из фотографий жены… Прямо-таки разодрал на клочки, задыхаясь от ярости. «Не хочу больше видеть это проклятое лицо!» – кричал он при этом.

– Что-нибудь еще, Ватсон?

– Да, еще одно обстоятельство, которое поразило меня больше всего. Я на кебе доехал до станции «Блэкхит» и, когда садился в поезд, краем глаза заметил человека, который прошмыгнул в вагон сразу за мной. Холмс, вы знаете, что у меня хорошая память на лица. Несомненно, это был тот высокий смуглый мужчина, к которому я обращался на улице. Я потом еще раз его заметил на Лондон-бридж, но он затерялся в толпе. Я уверен, что он следил за мной.

– Несомненно, Ватсон! Несомненно! – сказал Холмс. – Так вы говорите, высокий, смуглый, с пышными усами и в очках с дымчатыми стеклами?

– Холмс, вы настоящий волшебник! Я об этом не говорил, на нем действительно были очки с дымчатыми стеклами.

– А в галстуке – булавка с масонским символом.

– Холмс!

– Это совсем несложно, милый Ватсон. Но давайте вернемся к делу. Должен признать, это дело, которое поначалу показалось мне настолько простым, что не стоило моего внимания, стремительно начинает принимать иной характер. Хоть вы, съездив туда, и упустили из виду все самое важное, но даже то, что все-таки привлекло ваше внимание, наводит на серьезные размышления.

– Что же это я упустил из виду?

– Не обижайтесь, дорогой друг. Вы же знаете, насколько я беспристрастен. Никто не справился бы с этим заданием лучше вас. Кое-кто и этого бы не сумел, и все же вы не обратили внимания на некоторые очень важные частности. Что думают об Эмберли и его жене соседи? Это всегда имеет большое значение. Что представляет собой доктор Эрнест? Он действительно такой повеса Лотарио, как можно ожидать? При вашей обаятельности, Ватсон, каждая женщина для вас – помощница и источник информации. Вы разговаривали с телеграфисткой или женой зеленщика? Я бы на вашем месте пошептался с какой-нибудь симпатичной дамой в «Синем якоре» – достаточно пары комплиментов, чтобы получить в ответ массу полезных сведений. Ничего этого вы не сделали.

– Но ничто не мешает сделать это завтра.

– Это уже было сделано сегодня. Благодаря телефону и помощи Скотленд-Ярда я, как правило, узнаю все необходимое, не выходя из комнаты. Кстати, моя проверка подтверждает рассказ Эмберли. Соседи считают его не только сквалыгой, но еще и властным и строгим супругом. То, что он хранил в своей «крепости» значительную сумму денег, не вызывает сомнения. Достоверно известно и то, что молодой неженатый доктор Эрнест играл с Эмберли в шахматы и, скорее всего, оказывал внимание его жене. Казалось бы, все просто и понятно… И все же… И все же!

– Что вас смущает?

– Возможно, собственное воображение. Ну да бог с ним, Ватсон. Давайте на время покинем этот суетный мир через боковую дверцу музыки. Сегодня в Альберт-холле поет Карина, и у нас еще есть время переодеться, поужинать и получить удовольствие.

На следующее утро проснулся я рано, но крошки тоста и две пустые яичные скорлупы на обеденном столе указали на то, что мой компаньон встал еще раньше. На том же столе меня ждала записка:

«Дорогой Ватсон!

У меня возникла пара вопросов к мистеру Джосайи Эмберли. Когда я получу ответы, можно будет считать это дело законченным… Хотя не обязательно. Будьте готовы к тому, что в три часа вы можете мне понадобиться.

Ш. Х.».

Холмса я не видел весь день, но в указанное время он вернулся – хмурый, задумчивый и не в настроении. В такие минуты лучше было его не беспокоить расспросами.

– Эмберли уже приходил?

– Нет.

– Значит, скоро будет, я его жду.

Ждать пришлось недолго, старик явился сразу за ним. На его строгом лице читались крайнее удивление и волнение.

– Мистер Холмс, я получил телеграмму и, признаться, ничего не понимаю. – Он передал телеграмму Холмсу, который прочитал ее вслух.

«Приезжайте немедленно. Могу поделиться сведениями о вашей недавней потере. Элман. Дом священника».

– Отправлено в два часа десять минут из Литл-Пэрлингтона, – заметил Холмс. – Литл-Пэрлингтон – это, по-моему, в Эссексе, недалеко от Фринтона. Разумеется, вам необходимо срочно выезжать. Скорее всего, это от самого приходского священника, а он наверняка человек ответственный. Где мой «Крокфорд»[201]201
  Ежегодный церковный справочник с перечислением всех священнослужителей англиканской церкви.


[Закрыть]? Да, так и есть: «Дж. К. Элман, магистр гуманитарных наук. Объединенный приход Мусмур – Литл-Пэрлингтон». Ватсон, загляните в расписание поездов.

– Есть подходящий в пять двадцать. Отходит от «Ливерпуль-стрит».

– Прекрасно. Вам лучше отправиться с нашим клиентом, Ватсон. Ему может понадобиться помощь или совет. Дело достигло решающей точки.

Однако наш клиент, похоже, не особенно горел желанием куда-то мчаться.

– Глупость какая-то, мистер Холмс, – воскликнул он. – Откуда этот человек может что-то знать? Поездка туда будет лишь пустой тратой времени и денег.

– Если бы ему ничего не было известно, он бы не стал посылать вам телеграмму. Срочно телеграфируйте ему, что выезжаете.

– Я, пожалуй, никуда не поеду.

Лицо Холмса приняло строгое выражение.

– Мистер Эмберли, если появляется столь очевидная зацепка, а вы отказываетесь ею воспользоваться, то полицию, да и меня лично это не может не навести на серьезные подозрения. Создается такое впечатление, что вы как-то легкомысленно относитесь к расследованию.

Это предположение, похоже, привело в ужас нашего клиента.

– Что вы! Конечно же, я поеду, раз вы так это воспринимаете, – испуганно произнес он. – Просто мне кажется совершенно невероятным, чтобы этому священнику было что-то известно, но если вы действительно думаете, что…

– Думаю, – резко оборвал его Холмс, и вопрос с поездкой был решен.

Прежде чем мы вышли из комнаты, Холмс отвел меня в сторонку и дал одно указание, которое свидетельствовало о том, что он действительно придает этой поездке большое значение:

– Чем бы вы ни занимались, проследите, чтобы он действительно туда поехал. Если он от вас улизнет или решит вернуться, вы тут же идете на ближайший телефонный узел, звоните сюда и произносите одно слово: «Ушел». Я устрою так, что мне это передадут, где бы я ни был.

До Литл-Пэрлингтона добраться не так-то просто, поскольку находится он не на главной железнодорожной магистрали, а на ветке. У меня сохранились не самые приятные воспоминания о той поездке: жара, поезд плелся медленно, а мой попутчик всю дорогу сидел насупившись и почти не разговаривал; если он и открывал рот, то только для того, чтобы сделать какое-нибудь язвительное замечание по поводу целесообразности нашего путешествия. После того как мы сошли на маленькой станции, чтобы добраться до дома священника, нам пришлось проехать еще две мили в экипаже. Хозяин – большой, солидный, напыщенный мужчина – принял нас в своем кабинете. На столе перед ним лежала наша телеграмма.

– Итак, джентльмены, – сказал он, – чем могу быть полезен?

– Мы не стали задерживаться и приехали сразу же, как вы и просили в телеграмме, – пояснил я.

– Я просил? Но я не давал никакой телеграммы.

– Я имею в виду вашу телеграмму мистеру Джосайи Эмберли относительно его супруги и денег.

– Если это какая-то шутка, сэр, то весьма сомнительная, – раздраженно произнес священник. – Я первый раз слышу имя джентльмена, о котором вы говорите, и никаких телеграмм никому не посылал.

Мы с Эмберли недоуменно переглянулись.

– Возможно, произошла какая-то ошибка, – сказал я. – Может быть, здесь проживают два священника? Вот сама телеграмма. Подписано «Элман», тут четко сказано: дом священника.

– Здесь есть только один дом священника и только один священник, а ваша телеграмма – наглая подделка, которой следовало бы заняться полиции. А пока я не вижу смысла продолжать этот разговор.