Текст книги "Последний рейс «Фултона»"

Казань

Возле Костромы полковник послал штабс-капитана, одетого в полувоенную форму, в город.

Бусыгин вернулся с губернской газетой, из нее узнали то, о чем уже догадывались, – мятеж в Ярославле подавлен.

На газету большими кусками нарезали три фунта дешевой колбасы, располовинили каравай хлеба. Ели и не могли насытиться.

Потом Перхуров переоделся в приобретенное Бусыгиным гражданское платье – узенькие чиновничьи штаны, серый заношенный пиджак. В этом наряде и с саквояжем полковник стал похож на бежавшего с деньгами кассира.

За Костромой угнали двухвесельный ялик. Плыли по ночам, прижимаясь к берегу, днями отсыпались в прибрежных кустах. Уже не переставая лили дожди, с течением спорил встречный ветер, оба веслами до крови стерли ладони.

За Васильсурском встретили рыбаков, от них узнали: дальше плыть нельзя – впереди стоят сторожевые пароходы и всех заворачивают, некоторых даже арестовывают.

У тех же рыбаков обменяли лодку на еду и котелок, пошли пешком. Двигались левым берегом, в нескольких верстах от Волги. Однажды увидели в лесу рабочих, занятых укладкой бревен, затаились в кустах. Из разговоров услышали – Казань кем-то взята, вроде бы чехами.

Рабочие по виду – из бывших офицеров, но подойти к ним Перхуров побоялся. Начал остерегаться даже верного Бусыгина – на ночь клал саквояж под голову, спал с наганом в руке.

Перед самой Казанью их окружили чешские солдаты, загомонили непонятно, угрожающе размахивая короткоствольными винтовками.

– Свои! – воскликнул Перхуров и перекрестился.

Но, когда солдаты попытались из его рук вырвать саквояж, он стал отбиваться со свирепостью. Вмешался офицер, немного понимавший по-русски. С трудом «главноначальствующему» удалось объяснить, кто он, вместе с Бусыгиным их отправили в штаб.

Отоспавшись, весь следующий день Перхуров бегал по магазинам и барахолкам, пытаясь подыскать что-нибудь похожее на форменную одежду. С рук удалось купить почти новый офицерский френч с аккуратно заштопанной дыркой. Ее полковник разглядел только у себя в номере и мысленно обматерил татарина-перекупщика. Перхуров догадался: хозяин френча сам рассчитался с жизнью – штопка находилась точно напротив сердца.

Вечером бывший «главноначальствующий» встретился с бывшим руководителем разгромленного «Союза защиты Родины и свободы» в номере гостиницы «Болгар».

Вид у Савинкова был угрюмо-сосредоточенный, в глазах нездоровый блеск, голос охрипший и раздраженный. По случаю встречи он выставил бутылку коньяку и часто прикладывался к ней.

– Если бы не изменил большевикам командующий Восточным фронтом Муравьев – не видать бы нам Казани. Город взяли полковник Каппель и чешский поручик Швец! А формально власть у самарской Учредилки – Комитета членов Учредительного собрания, – рассказывал Савинков. – Короче говоря, полная неразбериха. Не успел появиться здесь, как ко мне приставили шпика. И не поймешь, на кого он работает, – на чехов, на Каппеля или на Учредилку.

Перхуров спросил, насколько надежна оборона города.

– Долго нам здесь не удержаться.

– Неужели дела обстоят так плохо?

– Судите сами. Рядом, в Свияжске, штаб красных. Каппель пытался атаковать его, но безуспешно. Романовский мост через Волгу также не удалось взять. Вот так-то, полковник. Здесь находится основная часть золотого запаса России, свыше миллиарда рублей. Потихоньку начали отправлять его в Самару и Уфу… Рабочие бунтуют, крестьяне из Народной армии бегут, тюрьма «Плетени» набита битком, а толку никакого. Учредиловцы, как крысы в бочке, грызутся между собой за портфели, за деньги…

Слушая Савинкова, полковник все больше хмурился, теребил бороду.

– А чехи? Какую роль в наших событиях играют они?

– Чехи не могут разобраться, что же делается в России, на кого опереться. У них одна задача – прорваться к Владивостоку, а оттуда во Францию и по домам. Сейчас у меня все надежды на Колчака и союзников. Только эти две силы – одна с востока, другая с севера – способны по-настоящему бороться с большевиками. А при такой расстановке значение поволжских городов огромно. Как вы упустили Ярославль?! – не удержался от упрека Савинков, глотнул из рюмки коньяку.

– Я смог его взять, – устало бросил Перхуров. – А удержать город можно было только артиллерией, которая находилась в Рыбинске, где восстанием руководили вы лично, – едко закончил полковник.

Савинков недовольно поморщился, ругнув себя, что коснулся этой болезненной темы:

– Не будем заниматься взаимными упреками. Остались в Ярославле люди, преданные нашему делу? Можем мы рассчитывать на них в дальнейшем?

Перхуров рассказал о последнем разговоре с начальником контрразведки Суреповым, о тайнике с оружием, о явках, переданных поручику Перову.

Савинков, разминая ноги, прошелся по комнате. Одет он был в чешский, с иголочки, китель, французские, крепкие еще галифе и заношенные русские сапоги.

– Вы хорошо знаете этого поручика?

Перхуров оскорбился:

– Я бы не стал отдавать явки первому попавшемуся!

За мужество генерал Брусилов лично наградил его именным оружием.

– Перов знает, кого контрразведка назначила руководителем подполья?

– Нет. Об этом знают только три человека – я, Сурепов и его заместитель Поляровский.

Савинков опять сел за стол, пригубил рюмку:

– Будем надеяться, полковнику Сурепову также удастся уцелеть. Ярославль нам еще пригодится, это замок сразу на две двери – на Москву и Петроград. Мне стало известно, что даже после нашего поражения там сохранился костяк кадетского «Национального центра». Вне подозрения большевиков его руководитель. А эта организация связана с «Союзом возрождения России», состоящим из меньшевиков и эсеров, и так называемым «Правым центром». В настоящее время предпринимаются решительные шаги, чтобы объединить эти разрозненные силы в единую организацию. Не дожидаясь, когда это произойдет во всероссийском масштабе, мы уже сейчас можем сделать это в Ярославле. Но туда нужно послать очень энергичного и надежного человека.

– У меня есть на примете. Вы его хорошо знаете…

– Да, на этого человека можно положиться, – выслушав полковника, согласился Савинков. Решив вопрос о связном, сказал, не спуская с Перхурова испытующих глаз: – Между прочим, здесь появилась одна наша общая знакомая.

– Кто такая?

– Актриса Барановская, – с наигранным спокойствием ответил Савинков.

Перхуров привстал от неожиданности, вцепился руками в подлокотники кресла:

– Как она здесь очутилась?!

Словно бы испытывая терпение полковника, Савинков помедлил:

– Не знаю, как вам и ответить… Сюда ее послали чекисты, но она сразу призналась нам в этом и заявила, что на вербовку согласилась с единственной целью – опять оказаться среди своих. Чекисты каким-то образом разнюхали, что мы договорились встретиться здесь, в Казани, и решили с помощью Барановской следить за нами, – объяснил Савинков.

Но сомнения Перхурова не рассеялись:

– А может, и признаться в перевербовке ей было поручено большевиками?

– Барановская выдала нам чекистскую явку в Казани. Вряд ли такое задание ей могли поручить большевики. Я сам допрашивал хозяина явочной квартиры – правоверный коммунист, слова не сказал. Пришлось расстрелять.

Перхурова эти доводы не убедили:

– Доверять Барановской все равно больше нельзя! – убежденно произнес он. – Продала раз, продаст другой.

Савинков посмотрел на него с интересом, склонив голову набок:

– Предлагаете ликвидировать?

– Ничего я не предлагаю, решайте сами, – отвел глаза полковник. – В Ярославле она работала хорошо, грех обижаться, а что представляет из себя теперь – не знаю. – И он залпом выпил свою рюмку коньяку.

– Я могу устроить вам встречу, – с фальшивой невозмутимостью сказал Савинков.

– Нет уж, избавьте, – резко возразил Перхуров и вернулся к разговору о связном: – Мне думается, с засылкой его в Ярославль надо несколько повременить. Переждать, когда у большевиков горячка кончится, первое время они будут хватать и правых, и виноватых.

Савинков напустил на себя деловую озабоченность, отставил рюмку:

– Согласен с вами. Тем более, что в Ярославль надо явиться не с пустыми руками. Восьмого сентября в Уфе состоится государственное совещание с целью образования единого правительства и единой армии. Я приглашен на него. Конечно, там будет сплошная говорильня в духе Керенского, никаких иллюзий я не питаю, но представится возможность встретиться с людьми из «Национального центра». В Ярославле им удалось спрятать от большевиков один весьма интересный для нас архив. Так что передавайте связному суреповские явки, я возьму его с собой в Уфу, там он получит пароль к руководителю ярославского «Центра».

Савинков рассказал, какой архив спрятан в Ярославле. От досады, что не знал об этом архиве раньше, полковник чуть зубами не заскрипел.

– Да, я слышал, вам удалось вывезти из Ярославля крупную сумму денег? – как бы между прочим поинтересовался Савинков.

– Слишком громко – крупная сумма, – проворчал Перхуров.

– Сколько?

– Два миллиона с небольшим.

– Я вот о чем подумал, Александр Петрович, не отдать ли эти деньги связному? В Ярославле они ему пригодятся.

– Все? – вырвалось у полковника.

Савинков промолчал, усмехнулся, наблюдая, как болезненно принял его предложение «главноначальствующий». А Перхуров с трудом сдерживал себя. Вспомнилось, как боялся за эти деньги, когда уходили из города на «Пчелке», как тащился с ними по болоту, как не выпускал саквояж из рук до самой Казани, а потом отбивался от чехов. И теперь отдавай деньги связному? А вдруг он не доберется до Ярославля? И пропали миллионы, сохраненные с таким трудом?

Савинков угадал его сомнения и переживания:

– Эти деньги, Александр Петрович, пойдут на святое дело. А наш посланец – человек энергичный и нашему делу предан.

– Черт с ними, забирайте! Они у меня вот где, – ладонью резанул себя по шее полковник.

– Как быть с Барановской – ума не приложу, – перевел разговор Савинков, испугавшись, как бы Перхуров не передумал с деньгами.

– От нее сейчас мало проку.

– Жаль, красивая женщина.

«Ну, актер, – подумал Перхуров. – Давно решил покончить с ней, а советуется, чтобы у самого руки чистенькими остались». Но сказал о другом, барабаня костяшками пальцев по краю стола:

– Конечно, Комуч далеко не то правительство, во имя которого мы сражались, но все же, в силу обстоятельств, надо ему подчиниться.

– Для нас с вами все враги большевиков – наши друзья, – согласился Савинков. – Вы уже получили назначение?

– Да. Определен начальником боевой группы, действующей в районе озера Бакалы…

Таковы были обстоятельства, предшествующие многим событиям, в которых примет участие молодой чекист Тихон Вагин. Но прежде чем перейти к этим событиям – коротко о том, чем кончили Перхуров и Савинков. Их судьбы во многом до удивления схожи…

Расплата

«Приказываю самым срочным порядком закончить погрузку орудий, снарядов и угля и незамедлительно следовать в Нижний. Работа эта должна быть выполнена в самый кратчайший срок. Местный Совдеп и советские организации должны оказать полное содействие. Каждая минута промедления ложится тяжелой ответственностью и повлечет соответствующие меры по отношению к виновным. Телеграфируйте исполнение. Председатель Совнаркома Ленин».

Эту телеграмму в конце августа восемнадцатого года получил командир отряда миноносцев, следовавшего из Кронштадта, через Мариинскую водную систему и Рыбинск, к Нижнему Новгороду, чтобы вместе с Волжской военной флотилией не допустить продвижения белых из Казани вверх по Волге.

Копия телеграммы была вручена председателю Рыбинского Совдепа, и в тот же день, пополнив запасы угля и погрузив орудия и снаряды, отряд миноносцев продолжил путь к Нижнему.

Девятого сентября отряд кораблей Волжской флотилии подошел к Казани, на пристани бывшего пароходства «Самолет» высадился десант и, захватив у белочехов артиллерийские орудия, начал обстрел города. Среди «доблестных» защитников Казани началась паника. Перхурову чудом удалось вырваться из окружения, пробраться в Уфу.

Савинкова здесь уже не было. Бывший руководитель «Союза защиты Родины и свободы» понял: надо бежать. «Социалист» становится доверенным лицом монархиста Колчака и уезжает за границу выпрашивать у союзников вооружение, убеждать их не прекращать войны с Советами.

Ярым сторонником «верховного правителя» становится и Перхуров, за заслуги в борьбе с большевиками его производят в генерал-майоры.

С новым званием – новое назначение: Перхуров – начальник партизанских отрядов Третьей колчаковской армии. Впрочем, командовать ему пришлось только одним отрядом – под ударами Красной армии воинство Колчака бежит. Бежит и Перхуров.

В марте двадцатого года севернее Байкала поредевший отряд новоявленного генерал-майора окружили красные партизаны, предложили офицерам сдаться без боя. Перхуров колебался: ему, потомственному дворянину, выпускнику Генеральной академии, наконец, генерал-майору, – поднять руки перед мужичьем с охотничьими дробовиками?

Колебания кончились, как только красный парламентер, бородатый сибиряк с умными, насмешливыми глазами, показал ему газету с постановлением Советской власти об отмене смертной казни в связи с разгромом Юденича, Колчака и Деникина.

– Сдавайся, господин офицер, подобру-поздорову, пока советская власть милует. Да больше не греши, а то ведь и казнит, – посоветовал мужик.

Перхуров приказал отряду сдать оружие, но совет парламентера пропустил мимо ушей…

В Иркутском лагере для военнопленных он узнает о нападении белопанской Польши, о воззвании советской власти к офицерам помочь в борьбе с польской шляхтой. Перед Перхуровым замаячила надежда сбежать за границу. Он пишет заявление с просьбой направить его на фронт, но энтузиазм бывшего генерал-майора настораживает, ему отказывают.

А в это время за тысячи верст от Иркутска, в Варшаве, на французские, английские, польские деньги Савинков собирает так называемую «Русскую народную армию».

Но война закончилась не так, как мечталось Савинкову, – Красная Армия чуть было не взяла Варшаву. Пришлось заняться работой хоть и хорошо оплачиваемой, но грязной – создавать на территории своей бывшей родины шпионскую сеть, полученные сведения сбывать польской разведке. Подсобным органом ее становится созданный Савинковым «Народный союз защиты Родины и свободы», банды которого пересекают польскую границу, убивают, вешают, травят ядом, сжигают живьем коммунистов и сочувствующих, грабят советские банки, спускают под откос поезда, угоняют скот, освобождают из тюрем уголовников.

Если бы бывшему начальнику штаба «Союз защиты Родины и свободы» Перхурову удалось вырваться из России, то он нашел бы в новой савинковской организации достойное применение своему опыту.

Но Перхуров не теряет надежды – его час еще придет.

В конце двадцатого года, скрыв свое участие в ярославском мятеже, он проходит фильтрационную комиссию и направляется в Екатеринбург, в распоряжение Приуральского военного округа.

Вспыхнул кронштадтский мятеж, который оживил все контрреволюционное подполье. В Екатеринбурге нашлись люди, которые знали о роли Перхурова в ярославском мятеже, предложили ему, с его опытом, возглавить восстание в губернии. Перхуров соглашается не раздумывая, налаживает связи с офицерскими группами, с бандами бело-зеленых, все подготавливает для бегства в Колчедан, со взятия которого должно начаться восстание. И тут чекисты Екатеринбурга, давно приглядывавшиеся к военспецу, арестовывают его вместе с сообщниками. Становится известным участие Перхурова в ярославском мятеже, под конвоем его отправляют в Москву, потом в Ярославль, куда выехали члены Верховного Военно-революционного трибунала.

Судебный процесс по делу Перхурова наметили проводить в здании бывшего Интимного театра, в котором до мятежа была штаб-квартира заговорщиков, здесь принявших решение о начале мятежа. Но желающих присутствовать на суде оказалось так много, что слушание дела Перхурова перенесли в Волковский театр, где разыгралась последняя сцена мятежа, когда немецкий лейтенант Балк пытался спасти от справедливого возмездия сдавшихся ему офицеров перхуровского штаба. Теперь здесь должна была решиться судьба самого «главноначальствующего».

Доверимся памяти и впечатлениям очевидцев…

Черная тюремная машина входит в толпу у театра, словно поршень в масло, из нее выводят Перхурова. Он снимает фуражку, набожно крестится на главки Казанского монастыря и на прямых, негнущихся ногах идет к подъезду. Некоторое время толпа молча смотрит на него. И, словно булыжники, на полковника обрушиваются крики:

– Иуда!

– Убить, как собаку!

– Чего зря по судам таскать?!

Толпа дрогнула, загудела, перегородила проход к подъезду. Конвоиры с винтовками сгрудились вокруг Перхурова, чтобы предотвратить самосуд. Начальник конвоя обращается к толпе:

– Граждане! Успокойтесь! Всему свое время!

Это спасло Перхурова.

На сцене театра – члены Ревтрибунала, обвинитель, защитник. На скамье подсудимых, под охраной, – Перхуров. На нем галифе, короткая офицерская куртка, отчего длинные руки полковника кажутся еще длиннее. Черные волосы мысом нависают над низким, упрямым лбом. Лицо смуглое, почти темное, с резко выдающимся носом. Небольшая черная борода и усы, неискренние, лихорадочно блестящие глаза. Таким в день начала суда предстал Перхуров перед очевидцами…

Зачитывается обвинительный акт. После пятиминутного перерыва опрашивается подсудимый. Перхуров отвечает четко и даже с бравадой. Православный. Сорок шесть лет. Потомственный дворянин Тверской губернии. Учился в Московском кадетском корпусе, затем в Александровском военном училище. Выпускник Академии Генерального штаба. Германскую войну начал капитаном, закончил полковником. После Февральской революции ни в каких выборных органах не состоял, с политическими партиями связей не имел. Служил в артиллерийском дивизионе Двенадцатой армии. После Октябрьской революции некоторое время – руководитель военной школы…

Голос Перхурова тускнеет, о ярославском мятеже, бегстве в Казань, службе у Колчака, пленении и вторичном аресте рассказывает без энтузиазма, обвинителю приходится вытягивать из него каждое слово:

– Признаете ли вы, что боролись с советской властью?

– Я за Учредительное собрание, которое выберет ту власть, которую захочет большинство, – пытается Перхуров уйти от ответа, хотя вопрос предельно ясен.

– Каким путем вы думали провести свою политическую программу?

– Путем вооруженной борьбы, – мнется полковник.

– Борьбы с кем?

– С советской властью.

– Значит, вы признаете, что боролись с советской властью?

– Если бы Учредительное собрание избрало формою правления Советскую власть, мы бы с ним согласились. Но сначала выборы, свободные выборы в Учредительное собрание.

– Свергнув советскую власть в Ярославле, вы арестовали всех городских большевиков, – напоминает обвинитель.

– Для созыва Учредительного собрания необходимо временное отстранение большевиков.

Обвинитель уточняет:

– Временное отстранение – это физическое истребление коммунистов?

– За время мятежа я не подписал ни одного смертного приговора! – вскидывается полковник.

– Вашими офицерами были расстреляны большевики Закгейм, Зелинченко, Нахимсон.

– Это случилось при аресте, – невразумительно отвечает Перхуров. – Как погиб Нахимсон, я вообще не знаю, не слышал…

– За каждый артиллерийский выстрел вы обещали казнить десять коммунистов.

– Под огнем вашей артиллерии гибло мирное население, я хотел остановить это. Свою угрозу я не осуществил.

– А баржа смерти? Разве это не способ истребления?

Перхуров молчит.

– Почему вы не прекратили дальнейшего, уже бессмысленного сопротивления? Почему продолжали подвергать город страшному разрушению, а жителей обрекали на гибель?

– Я боялся, что красные учинят кровавую расправу над повстанцами.

– А сами бежали из города? Своим побегом вы совершили в отношении гарнизона бесчестный, постыдный, преступный акт.

– Мою вылазку охарактеризовал как прорыв Борис Савинков, а не сам я.

Председатель суда Ульрих пытается еще раз выяснить политические убеждения подсудимого. Перхуров неуверенно перечисляет: Учредительное собрание… Земля народу и свободный народ… Независимая армия на основе военной дисциплины…

– Царской, палочной дисциплины? – спрашивает обвинитель. – Сохранился приказ за вашей подписью о введении воинского устава. С небольшими изменениями он – копия царского.

– Я считал необходимым создать такую армию, которая была бы построена на дисциплине, выработанной веками. Чин и чинопочитание имеют большое воспитательное значение для солдат.

– За какое же правление вы теперь? – обращается к Перхурову председатель суда.

– До Февральской революции я считал себя убежденным монархистом.

– А теперь?

– Если бы на пост монарха нашелся новый Петр Великий…

– Разве генерал Алексеев не подходит на царский престол?

– Нет!

– Колчак?

– Нет!

– А Николай Николаевич Романов?

– Нет!

– Может, Савинков?

– Боже сохрани. Никогда! – брезгливо морщится Перхуров.

– И ваши монархические убеждения не поколебала даже распутинская грязь?

– Конечно, Григории Распутин вызывал некоторое неудовольствие, но это не касалось царского дома, – неуверенно произносит Перхуров. – Впрочем, покойный государь действительно был слабоват умом.

– Кроме монархистов, кто еще состоял в «Союзе защиты Родины и свободы»?

– Кадеты. Эсеры. Группа плехановцев, которых вы называете меньшевиками. Наконец, савинковцы. Эсеры много говорят и мало делают, мешают и правым и левым. Меньшевики тоже не лучше. На выборах в Учредительное собрание я голосовал за кадетов.

– Как ваш «Союз» относился к крестьянству?

– Имелась специальная агентура для выявления недовольства, на которое мы в будущем рассчитывали.

– Были основания?

– Да! Несколько резолюций крестьянских сходок! – оживляется Перхуров.

– Где именно? Сколько?

– Этого я не знаю, – сникает полковник.

– А рабочие были в вашей организации?

– Не помню…

«Не знаю», «не помню», – все чаще отвечает Перхуров, понимая, что честные ответы не в его пользу.

Суд переходит к событиям в Екатеринбурге. Не отрицая, что заговор существовал, Перхуров пытается доказать, что он отговаривал его участников от выступления, от «бессмысленного кровопролития». Обвинитель напомнил ему:

– Вас арестовали, когда вы собирались бежать в Колчедан. Чем вы объясните попытку к бегству?

– После кронштадтского мятежа в газетах часто упоминали Ярославль, мою фамилию. Одно время на стенах Екатеринбурга даже появились плакаты: «Кто разрушил Ярославль? – Полковник Перхуров». Меня часто спрашивали, не родственник ли я тому Перхурову. Все это очень нервировало, я испугался нового ареста. Кроме того, у меня было невыносимое материальное положение – за работу в штабе я получал всего девять фунтов муки на две подели.

– Поэтому вы и решили бежать именно в Колчедан, где намечался мятеж?

– Это совпадение…

По просьбе обвинителя оглашаются показания участников заговора в Екатеринбурге:

– «Полковник Перхуров с радостью согласился взять на себя руководство восстанием… Послал к местному архиерею за благословением и церковным золотом, обещая оградить монастыри от расхищения их большевиками. Но архиерей сказал, что он в это дело вмешиваться не будет…»

И в Ярославле Перхуров начал с того, что испросил благословение митрополита Агафангела. Прием испытанный, в этом – весь Перхуров: набожно перекреститься, прежде чем убить.

Последнее слово полковник зачитывает по бумаге, она предательски дрожит в руке:

– «…Единственная власть, которая может вывести Россию из тяжелого положения в более короткий срок, – советская. Людей, желающих работать на пользу родины под руководством советской власти, найдется больше, чем смотрящих на дело с узкой точки зрения какой бы то ни было партии. И только объединение советской властью в своих руках таких людей и правильное использование их сил и способностей может привести к скорейшему достижению желанной для всех цели – спокойного и благополучного существования России и всех живущих в ней…»

Желание вывернуться любой ценой, даже лестью в адрес своих врагов, – в каждом слове Перхурова. Обвинитель четко и точно комментирует речь подсудимого:

– …Его «вылазка» ясно показала, что у него отсутствует даже кастовая военная честь и личная храбрость. Политической экономии он учился у мешочников и спекулянтов, называя эту публику «страдающим народом». Хитрость заменяет ему ум, а коварство – храбрость. Сколько еще таких Перхуровых «любят» родину так же, как он. Сколько еще в России таких иуд, которые в любой момент за тридцать сребреников рады продать родину…

Защита просит приобщить к делу воззвание к бывшим офицерам помочь в борьбе с польской шляхтой, за что обещалось полное прощение прежних преступлений, предлагает обратиться в Иркутский лагерь, действительно ли Перхуров изъявлял желание выступить на борьбу с белопанской Польшей.

Обвинитель возражает – неопровержимо доказано, что после войны с Польшей полковник участвовал в новом заговоре против советской власти.

Ревтрибунал принимает его возражения и удаляется на совещание. Зал театра набит битком, но тишина такая, что слышно, как за толстенными стенами его проскрежетал трамвай.

Появляется комендант судебной сессии:

– Встать! Суд идет!

Стук кресел, шум – и опять томительная, натянутая тишина.

Председатель суда Ульрих оглашает текст приговора:

– Именем Российской Советской Федеративной Социалистической Республики… полковник Перхуров признается виновным по всем пунктам обвинения и приговаривается к высшей мере наказания – расстрелу…

Перхуров едва заметно вздрагивает, но держится по-военному прямо, на темном лице стынет кривая усмешка. Из зала несутся крики:

– Заслужил!

– Правильно!

Сочувствующих полковнику нет. А через три дня в губернской газете было напечатано короткое сообщение, которым закончилось дело Перхурова:

«Приговор, высшая мера наказания – расстрел, над полковником Перхуровым, организатором и руководителем Ярославского белогвардейского восстания, приведен в исполнение в 1 час ночи с 21 на 22 июля сего года».

В это же самое время в Москве шел судебный процесс над правыми эсерами. Так судьба монархиста Перхурова еще раз уродливо переплелась с фальшивыми «социалистами».

«Нам нужно хорошо знать, тщательно изучать наших непримиримых врагов, чтобы возможно реже попадаться впросак», – говорил на суде обвинитель Перхурова.

Как же сложилась дальнейшая судьба бывшего «социалиста» Савинкова?..

Из Польши он вынужден бежать во Францию – Советское правительство в ультимативной форме потребовало у поляков изгнания бандитов из «Народного союза защиты Родины и свободы». Савинков терпит одно поражение за другим, рушатся последние надежды. И тут его агенты привозят из Москвы известие, что там действует сильная контрреволюционная организация ЛД – либеральные демократы. Савинков посылает своего проверяющего – тот возвращается горячим сторонником установления связи с ЛД, уговаривает Савинкова возглавить ее.

В Париж к нему приезжает представитель организации Мухин, который рассказывает о разногласиях в ЛД между «активистами» и «накопнетамн», трезво смотрит на перспективы борьбы с Советами. Савинков решает сделать последнюю проверку – направляет в Россию своего ближайшего помощника полковника Павловского. Через некоторое время получает от него письмо – организация существует, Савинкову необходимо быть в Москве. Рассеиваются последние сомнения. В августе 1924 года Савинков переходит польскую границу, добирается до Минска – и здесь на «конспиративной» квартире его спокойно и буднично арестовывают чекисты.

Нетрудно представить состояние Савинкова, когда он узнал, как выманили его из-за границы. Оказалось, что ЛД – выдумка чекистов, Павловский писал свои письма из России под их диктовку, а Мухин, представитель «либеральных демократов», – старший оперативный сотрудник контрразведывательного отдела ОГПУ.

В тринадцати пунктах обвинительного заключения по делу Савинкова был прослежен путь предателя и антисоветчика – от комиссара Временного правительства до просителя в приемных «демократа» Черчилля и фашиста Муссолини.

На вопросы о подготовке мятежей в Ярославле и Рыбинске он отвечал неохотно. Не вдаваясь в подробности, которые были не в его пользу, так говорил о задуманном контрреволюцией:

– План был таков: занять Верхнюю Волгу для движения на Москву, а французский десант поддержит восставших. Но французы нас обманули, десант в Архангельске не был высажен. Восстание утратило смысл…

Обида на союзников, вовремя не поддержавших восстание, то и дело прорывалась в словах Савинкова:

– Чаша унижений была выпита до дна. Приходилось кланяться за каждую пару сапог, за каждый пулемет. Я буду счастлив, если когда-нибудь вам удастся предъявить им счет. Пускай за все заплатят!

Председатель суда Ульрих – он же вел дело Перхурова – спросил Савинкова:

– Из каких соображений англичане и французы давали белогвардейским армиям сапоги, патроны, пулеметы?

Савинков старается ответить объективно:

– Русские подерутся между собой. Тем лучше. Чем меньше русских останется, тем слабее будет Россия и обойтись без нас будет не в состоянии. Вот тогда мы придем и разберемся.

В защиту собственной деятельности он приводит такие же нелепые и неуклюжие доводы, как Перхуров:

– Мы стояли на точке зрения, что наше дело – расчистить путь народу, но не навязывать ему своей власти. Мы стояли за то, чтобы власть была осуществлена, если хотите, своего рода диктатурой.

– Диктатурой кого? – уточняет председатель суда.

– Это не было указано, – хитрит Савинков.

Понимая, что подобные ответы звучат неубедительно, все свое красноречие он употребил на заключительное слово, пытаясь снять с себя часть вины и переложить ее на обстоятельства. Перхуров делал это по-солдафонски неуклюже, позер Савинков, поднаторевший в словесной эквилибристике, действовал тоньше и расчетливей:

– Граждане судьи! Я знаю ваш приговор заранее. Я жизнью не дорожу и смерти не боюсь. Я глубоко сознавал и глубоко сознаю огромную меру моей невольной вины перед русским народом, перед крестьянами и рабочими. Я сказал «невольной» вины, потому что вольной вины за мной нет. Я безоговорочно признаю советскую власть и каждому русскому человеку, который любит свою родину, я, прошедший всю эту кровавую и тяжкую борьбу с вами, я, отрицавший вас, как никто, говорю ему: если ты любишь свой народ, то преклонись перед рабочей и крестьянской властью и признай ее без оговорок…

Трудно сказать, насколько искренними были эти слова, но их тоже приняли во внимание, и приговор суда – расстрел – был заменен десятилетним заключением.

Через восемь месяцев после вынесения приговора Савинков написал Дзержинскому письмо: