Текст книги "Последний рейс «Фултона»"

Госпиталь

Как только Тихон немного окреп, к нему пропустили начальника иногороднего отдела.

От него узнал о списке, спрятанном в пресс-папье. Аресты обошлись без перестрелок – безотказно действовал переданный Тихоном пароль: «Я от Василия Васильевича».

Рассказал Лобов и об исчезновении штабс-капитана Бусыгина. Но Тихон чувствовал: чего-то он не договаривает. На расспросы начальник иногороднего отдела не сразу ответил:

– Троцкий пытается опротестовать арест Дробыша, требует вынести этот вопрос на Коллегию ВЧК.

– Зачем? Ведь тут все яснее ясного!

– Нам-то ясно, а ему кто-то иначе дело представил.

На другой день в город приехал представитель ВЧК. Он разговаривал с Лагутиным, с товарищем Павлом. Maлинин и Польских занервничали, в обход губчека хотели освободить Дробыша. Чекисты расценили это как преступление по должности, арестовали их. Кто-то сразу же донес об этом в Реввоенсовет. Из Петрограда примчался представитель Троцкого, требовал отдать Лагутина под трибунал. Ни с чем уехал в Москву – губком партии одобрил действия председателя губчека.

Лобов в госпиталь неделю не заходил, Тихон беспокоился, что происходит в губчека. И в это время его навестил неожиданный посетитель.

Озираясь по сторонам и кого-то разыскивая глазами, в палату вошел мальчишка в накинутом на плечи халате, свисающем почти до полу. Худенькое лицо показалось Тихону знакомым, пригляделся и окликнул:

– Пашка!

Тот обрадованно заулыбался, заспешил к нему.

– Ты как здесь очутился?

– Вас пришел проведать, товарищ Вагин, – по-взрослому энергично пожал Пашка его руку, сел на табуретку, положив на колени островерхую «богатырку» с красной звездой. Под халатом плотная гимнастерка, крепкие брюки, подпоясанные кожаным ремнем. – Едва признал вас, товарищ Вагин, – солидно откашлялся в кулачок мальчишка. – Ужас, как отощали.

– Крови много потерял. Сейчас уже оклемался, в прежний вид прихожу. А вот тебя, Пашка, и впрямь трудно узнать – вон как вырядился.

– Это меня дядя Миша, – смутился мальчишка.

– Какой дядя Миша?

Лицо Пашки стало серьезным и грустным:

– Помните, вы меня в госпиталь вели, так все спрашивали, какая у меня фамилия?

– А ты мне Пашкой-хмырем назвался?

– Ну. А вы мне сказали, нет такой фамилии – хмырь.

– Верно.

– От страха и голодухи всю память отшибло, не помнил я своей фамилии. А теперь меня дядя Миша Лагутин к себе взял. У него кроме меня еще двое мальчишек коммуной живут – сами квартиру убирают, обеды готовят. Мне понравилось, я и остался.

– Молодец! Товарищ Лагутин – мужик что надо.

Наклонившись, Пашка прошептал в самое ухо:

– Их с товарищем Лобовым зачем-то в Москву вызвали.

Тихон догадался: Троцкий настоял на своем – и на Коллегии ВЧК будут рассматривать действия ярославских чекистов. Стараясь скрыть волнение за товарищей, спросил:

– А как ты, Пашка, прорвался сюда? Ведь порядки здесь строгие.

– А я, товарищ Вагин, вашим братом назвался, вот и пропустили. Иначе бы ни-ни! А вы на меня не сердитесь, что я так сказал? – насторожился парнишка.

– Ну что ты, Пашка. Зови меня просто Тихон, а то заладил «товарищ Вагин», «товарищ Вагин».

Мальчишка отвернулся, всхлипнул.

– Ты чего? Обидел чем?

Пашка ладонью смахнул слезы со щек, сказал дрогнувшим голосом:

– Спасибо вам, товарищ Тихон. Если бы не вы, сгибнул бы я от голодухи.

Почти каждый день Тихона навещала в госпитале сестра. Говорила про нехватку хлопка, о последних приказах Центротекстиля, о нефти с Эмбинских промыслов, без которой фабрику хоть закрывай. И всякий раз Тихон надеялся услышать о Маше Сафоновой. В конце концов спросил сам, работает ли девушка на фабрике.

– Работает. А что? – сунулась с вопросом сестра.

– Скажи ей, что я… То есть не я… Алексей Кузьмин лежит здесь, в госпитале, в этой палате.

Нина посмотрела на него недоуменно:

– Какой еще Алексей Кузьмин? Кто это?

– Я тебя очень прошу.

– И больше ничего не говорить?

– Ничего. Ты сделаешь это? – пытался Тихон приподняться.

– Лежи, лежи, нельзя тебе двигаться, – испугалась Нина, увидев, как взволнован брат. – Скажу я ей, завтра же скажу.

Сестра ушла, а Тихон лежал и вспоминал Волжский монастырь, куда под именем Алексея Кузьмина был послан на разведку, Машу, которая спасла его от разоблачения.

А за окном синело апрельское небо, льнули к стеклу тополиные ветви с набухшими уже почками, в открытую форточку струился весенний воздух и незнакомым беспокойством наполнял сердце.

В эту ночь заснул только под утро. Глаза открыл, словно-от толчка, и сразу подумал: придет или нет. И целый день смотрел на дверь, замирая всякий раз, как только кто-нибудь появлялся на пороге.

Ждал до обеда, после обеда, но вместо Маши пришла сестра:

– Сказала я ей, сказала, не смотри на меня так.

– Она придет?

– Не знаю, Тиша. Одно я поняла – этого Алексея Кузьмина она хорошо знает, в лице изменилась и прочь от меня, будто испугалась чего. Кто ей этот Кузьмин, родственник?

Тихон отвел потускневший взгляд в сторону, отчужденно произнес:

– Больше ничего не говори ей. Зря я тебя попросил.

Сестра поняла, что сейчас брату не до нее, и молча вышла из палаты.

Тихон вспомнил слова, сказанные Машей там, в монастыре: «Разные дороги выпали нам в жизни». Зря понадеялся он, что совпадут их дороги, Маша оказалась права…

Услышал – кто-то осторожно сел на табуретку возле кровати. Подумал: Лобов. И Тихону впервые не захотелось разговаривать с ним. Решил было притвориться спящим, но стало стыдно, открыл глаза…

Положив на колени узелок, перед ним в поношенном черном жакете сидела Маша Сафонова. Глаза большие и печальные, словно девушка тяжело переболела, лицо осунувшееся, на голове темный, туго повязанный платок.

– Я уж думал, не придешь.

Маша молча скинула платок на плечи.

– А где косы?

– Работать мешали. Как это тебя? – кивнула Маша на перевязанную грудь.

– Монаха Федора помнишь? Его работа.

Девушка вспомнила свою безрадостную жизнь в монастыре, взволнованно затеребила кончики узелка.

Тихон ругнул себя, что потревожил прошлое, взял ее за руку:

– Спасибо тебе.

– За что? – вскинула она глаза.

– Если бы не ты, пуля бы меня еще там нашла, в монастыре. Тогда бы уж раной не отделался.

– Не за благодарностью я пришла. Да и не заслужила я ее.

Девушка хотела сразу подняться, но Тихон остановил ее, провел ладонью по горячему лбу:

– Подожди, не так я сказал. Понимаешь, нельзя нам с тобой терять друг друга. Знал тебя всего три дня, а потом каждый день вспоминал.

– Если бы вспоминал, нашел.

– Так уж получилось, извини. Вот за этой самой пулей гонялся, все некогда было.

– Я тоже вспоминала тебя, – призналась девушка. – Только зря все это. Тебя прошлое назад не тянет, а для меня оно как камень на шее. На фабрике работаю не хуже других, а все боюсь, как бы про отца не узнали. Матери я не стыжусь, она как святая была, его грязь к ней не пристала. А про меня, отцовскую дочь, всякий может сказать: яблоко от яблони недалеко падает. Как мать похоронила, все одна и одна…

– Вместе нам ничего не страшно! Нельзя нам порознь!

– Это тебе, – положила девушка узелок на тумбочку.

– Я боюсь потерять тебя навсегда. Когда мы встретимся?

– Не надо нам встречаться. Может, когда-нибудь я сама найдусь. Если еще буду нужна тебе, – прибавила девушка и, наспех простившись, вышла из палаты.

Так долго Тихон ждал этой встречи, а самого главного не сказал.

В узелке он нашел грецкие орехи, кулек ландрина и восьмушку табака, которую отдал соседу по койке – курить он так и не пристрастился.

Когда через несколько дней спросил сестру о Маше, та ответила обидчиво:

– Теперь я ее почти не вижу, почему-то в другой цех перевелась. Встретила однажды – так она в сторону свернула, словно прячется от меня.

Вернулись из Москвы председатель губчека и начальник иногороднего отдела. В этот же день Лобов зашел к Тихону в госпиталь, рассказал:

– Входим в кабинет Дзержинского, а здесь уже Коллегия в полном сборе и представитель Троцкого в пенсне. Первым говорил инспектор ВЧК, приезжавший к нам для проверки. Зачитал постановление губкома партии, в котором наши действия были одобрены. Тут берет слово представитель Троцкого и начинает шпарить: «Ярославская чека разрушила аппарат военного комиссариата, нанесла ущерб обороне страны. За такие дела надо Лагутина и его помощников судить трибуналом!»

– А что же Михаил Иванович?

– Факты выкладывал, будто один к одному патроны в магазин вгонял, представителю Троцкого и сказать нечего. Правильно сделали, что главные улики приберегли про запас, вот все обвинения против губчека и рассыпались.

– А Дзержинский? Что он сказал?

– Спросил представителя Троцкого: «А как бы вы в данном случае поступили на месте ярославских чекистов?» Тот присмирел, молчит, только пенсне протирает. Тогда Феликс Эдмундович встает и говорит: «В то время, когда советская власть бьется с бесчисленными врагами, предатели еще раз пытались вонзить нам в спину нож. Ярославские чекисты схватили изменников за шиворот. На этом мы и кончим сегодняшнее заседание. Вы, товарищи ярославцы, можете быть свободны, поезжайте к себе на Волгу и работайте по-прежнему. Пусть ваши чекистские мечи остреют от боя к бою…»

Лобов помолчал, словно бы заново переживая то памятное совещание в доме на Большой Лубянке:

– После Коллегии товарищ Дзержинский задержал Лагутина у себя в кабинете, а я на улицу курить вышел. Тут представитель Троцкого останавливается рядом со мной и говорит: «Видимо, меня неправильно информировали».

– Но в чем дело? Почему Троцкий так заступался за Дробыша? – спросил Тихон.

Лобов ответил уклончиво:

– Может, его тоже «неправильно информировали»…

В двадцатых числах апреля Троцкий без предупреждения приехал в Ярославль. Лобов и председатель губчека были на митинге в Волковском театре, видели, как черный легковой «паккард» остановился у театрального подъезда и председатель Реввоенсовета, в сопровождении охраны, не глядя по сторонам, скрылся в дверях.

Два часа говорил он с трибуны об издыхающей контрреволюции и борьбе с ней, красиво жестикулируя, сыпал громкими, зажигательными фразами и неожиданными сравнениями, но ясности, как же бороться с контрреволюцией, так и не внес.

Сразу после митинга Троцкий направился в штаб военного округа. В губчека ждали грозы, но она так и не грянула. Видимо, только здесь понял Троцкий окончательно, что защищать бывшего начальника мобилизационного отдела бесполезно.

Настоящая гроза – с ливнем, вымывшим грязные улицы и площади, с молниями, которые исполосовали небо над городом, – случилась через день. Весна словно заспешила – только за неделю до этого тронулся лед в Волге и Которосли.

А в самом конце апреля в местной губернской газете появилось короткое, набранное в несколько строк мелким шрифтом сообщение о расстреле предателей-военспецов из штаба военного округа.

Казалось бы, эта заметка подвела итог одной из самых сложных и важных в то время операций губчека. Но операция на этом не завершилась.

Задание

Из госпиталя Тихона выписали только после первомайского праздника. Вышел на Большую Московскую – и не мог надышаться свежим весенним воздухом. Лужи, трамвайные рельсы, мостовая после дождя блестели под солнцем. Которосль разлилась, и мутная вода вплотную подступила к дамбе. На мосту слепили глаза свежие сосновые доски настила. Плотники, посверкивая отточенными топорами, возводили леса возле поврежденной снарядами бывшей духовной консистории.

Вспомнилось, как по этому самому мосту, исклеванному пулями и закопченному пороховой гарью, вместе с Иваном Резовым и Степаном Коркиным возвращались из госпиталя после подавления мятежа, как из выбитых окон гимназии Корсунской ветер выкидывал обрывки бумаг и серый пепел.

Сейчас здесь работала почта, у подъезда толпились служащие с портфелями, у телег переговаривались озабоченные деревенские мужики, покрикивали на отощавших, с впалыми боками лошадей.

Нашел окно класса, где заволжские рабочие сидели перед тем, как их отправили на баржу смерти. Свернул на Большую Рождественскую. Протарахтел большой черный автомобиль, волоча за собой сизый хвост бензиновой гари. Навстречу прошагал отряд новобранцев с узелками под мышками, у двух замыкающих – связки березовых веников. Их обогнали молодые работницы в красных косынках. Один из новобранцев озорно запел:

 
Моя мила белье мыла,
А я любовался.
Моя мила утонула,
А я рассмеялся…
 

Лагутин возвращению Тихона обрадовался:

– Ждал я тебя, много людей на фронт ушло. Так дело дальше пойдет – в губчека вместо сотрудников одни столы да чернильницы останутся. А работы прорва, заговорщиков еще не всех разоблачили, какая-то сволочь пыталась водокачку взорвать.

В кабинет заглянул коренастый кудрявый парень в расстегнутом пиджаке и пыльных сапогах с напуском.

– Товарищ Лагутин! У меня срочное дело!

– Проходи.

Парень сказал вполголоса:

– Тут посторонние…

– Так мечтал увидеть героического чекиста Вагина – и сразу его в посторонние записал! Нехорошо, – улыбнулся предгубчека, представил Тихону нового сотрудника: – Сергей Охапкин, прислан к нам по рекомендации большевиков ткацкой фабрики. Когда на работу принимали, рассказал я ему, как ты Ферта брал, как с Андреем Лобовым на хуторе от банды отстреливался, а потом группу Дробыша разоблачал.

– А про пожар в Коровниках вы ему не говорили? – усмехнулся Тихон.

– Про пожар? А что там интересного было?

– А как мне заведующий складом про самовозгорание медного купороса байки заливал?

– Ну, это ты ему сам как-нибудь расскажешь, – рассмеялся Лагутин. – Ну, что там у тебя, Сергей?

– Мендель продает куски мануфактуры, пропавшие со склада на Пошехонской. А там орудовала банда Кулакова.

– Что предлагаешь?

– Арестовать Менделя и допросить, он нас на Кулакова и выведет.

Лагутин закурил, сделал несколько коротких затяжек и обратился к Тихону:

– А ты что посоветуешь? У нас есть подозрение, что банда Кулакова с Бусыгиным связана.

– Мендель скажет, что мануфактуру с рук купил, и опять ищи-свищи этого Кулакова.

Председатель губчека остался доволен его ответом:

– Вот тебе, Сергей, пример, как работают опытные чекисты: сначала подумают, а потом решение принимают. Иди и еще раз прикинь, как заставить Менделя вывести нас на Кулакова без осечки. Голыми руками спекулянта не возьмешь.

Когда Охапкин вышел из кабинета, предгубчека с теплотой в голосе сказал:

– Хороший парнишка, исполнительный, только суетливый еще. Но ничего, ты таким же был. Думаю, чекист из него тоже получится.

– Считаете, из меня получился?

– На похвалу напрашиваешься? За раскрытие группы Дробыша я представил тебя к награждению. Последние сведения поручик Перов прислал из Архангельска, им заинтересовалась английская разведка, предложила сотрудничать. Товарищ Дзержинский советует операцию с поручиком продолжить. А тебе, Тихон, есть новое задание. Только предупреждаю, речь пойдет не о саботажниках, не о бандитах, не о контрреволюционерах, хотя борьба с ними, к сожалению, с повестки еще не снята.

Тихон с нетерпением ждал, какое задание получит на этот раз. «В деревнях банды, неспокойно в самом городе – все еще действует организованное подполье. О чем же хочет говорить с ним Лагутин, если не об этом, о самом важном сейчас?» – ломал он голову.

– Город все еще не оправился после мятежа, люди живут в подвалах, на чердаках, в сараях. В придачу к жилищному кризису – продовольственный. И в первую очередь голод бьет по детям рабочих, по беспризорным. Сейчас вопрос стоит так: как спасти детей от голодной смерти? Это дело чрезвычайной важности, а мы с тобой работаем в Чрезвычайной комиссии… Недавно в Москве создали по указанию товарища Ленина «Совет защиты детей». Наш губисполком обратился туда за помощью, «Совзадет» предложил организовать колонию в Самарской губернии. Но поездка может сорваться, если не принять чрезвычайных мер. Твоя задача – обеспечить детей продовольствием, медикаментами, найти врачей, воспитателей, транспорт. Большой пароход нужен – по городу около тысячи нуждающихся детей наберется. Сделай все, чтобы они выехали из голодного города, чтобы выжили. Ну как, берешься? – в упор посмотрел на Тихона предгубчека.

– Дело-то для меня уж больно необычное, – растерялся тот.

– С детьми у тебя получится, мой Пашка каждый день тебя вспоминает. В самом начале июня пароход должен выйти из города, до Самары при нынешней обстановке почти месяц плыть. Не успеешь – спрошу с тебя и как с чекиста, и как с коммуниста.

– Справлюсь ли я один?

– Начальником колонии назначен директор детского дома Сачков, сегодня в два часа он ждет тебя в губоно. Всех детдомовских тоже отправляем на пароходе – возле самого Волжского монастыря банды кружат, пока их не разобьем, детям там оставаться опасно. Обращайся ко мне в любое время дня и ночи, к саботажникам будем применять самые крутые меры.

– Вы говорили, в городе выявлены не все участники заговора? – спросил Тихон.

– Да. Заговор оказался шире, чем мы думали. В нем была замешана не только группа Дробыша.

– Феликс Эдмундович советовал продолжить операцию с Перовым. Значит, в ней будут участвовать другие? Почему вы отстранили меня? – в голосе Тихона прозвучала обида.

– Не хотел я раньше времени говорить тебе. То, чем ты будешь заниматься, прямо связано с заданием Дзержинского. Тебя подключим к операции позднее.

Тихон воспрянул духом, энергично поднялся с места:

– Можно идти? До двух часов успею побывать на пристанях.

От железнодорожного моста до Стрелки Тихон обошел все пристани и причалы. Барж и буксиров было много, пароходов меньше, и ни один из них не годился для перевозки детей. Ни с чем явился в губоно на встречу с начальником колонии.

Сачков уже ждал его. Одет он был в черный, наглухо застегнутый костюм, лицо тонкое и бледное. Когда здоровались, Тихону показалось, что в близоруко прищуренных глазах мелькнула усмешка. Потому сразу заговорил с учителем резко и сухо:

– Был сейчас на пристанях. Нужного парохода нет. Думаю, надо искать в Рыбинске или Костроме.

– Не лучше ли сразу обратиться в Нижний Новгород?

– При чем здесь Новгород?! – вспылил Тихон, решив, что над ним подтрунивают.

Сачков невозмутимо объяснил:

– Там управление Волжского пароходства. Я уже обращался туда, но меня и слушать не захотели. Может, у вас получится?

Тихону опять почудилось в голосе Сачкова ехидство, но сдержал себя, спросил, как связаться с управлением.

– Быстрее всего по телефону. Позавчера связь была.

Когда Тихон изложил начальнику управления, какой нужен им пароход, тот закричал в трубку:

– Беляки лучшие пароходы в Персию угнали. На оставшихся красноармейцев доставляем на фронт. Нет у меня сейчас таких, чтоб с удобствами и на тыщу пассажиров!

– Пойми, товарищ, ведь для детей! Для детей! Есть у тебя сердце или нет?

– Сердце есть, свои дети тоже есть, а пароходов нету.

– Не клади трубку, еще вопрос к тебе, – заторопился Тихон.

Начальник управления смилостивился:

– Давай твой вопрос. Только парохода все равно нет.

– Губчека у вас в Нижнем есть? – переглянулся Тихон с сидящим рядом Сачковым.

– Имеется. А что?

– Если за неделю не найдешь пароход, я позвоню туда, и тобой займутся как саботажником. Слышимость хорошая? Все понял?

– Все, – сердито сказал начальник управления. – Кому звонить?

– Председателю Ярославской губчека Лагутину. – И Тихон повесил трубку, рукавом вытер пот со лба.

– Ловко! – хмыкнул Сачков.

– Не ловко, а по-деловому, – хмуро поправил его Тихон. – Врачей, воспитателей искали?

– Я думал, этим займемся после, как прояснится вопрос о транспорте.

– Пароход вам будет! – твердо заявил Тихон. – Сколько нужно врачей?

– Хотя бы одного, но опытного. И не меньше двух фельдшеров. Тут уже ко мне приходили студенты-медики из Казанского университета, предлагали свои услуги. Воспитателей тоже в общем-то можно найти: обратимся к учителям, к студентам Демидовского лицея.

– С фельдшерами познакомьте меня, посмотрю, что за люди. Воспитателями займитесь сами, потом покажете списки мне.

– Если не секрет – зачем? – поинтересовался Сачков.

– Мы не можем доверить детей врагам советской власти, врагам революции! – отчеканил Тихон.

– Потребуется около ста воспитателей. Пожалуй, я не найду вам столько большевиков, – уже с явной иронией проговорил учитель.

– Большевикам хватит работы и в городе, ищите сочувствующих. Врача я попытаюсь найти сам.

– Могу дать вам совет: обратитесь к доктору Вербилину, очень опытный врач. Только сразу предупреждаю – не большевик и вроде бы даже не сочувствующий.

Поиски

В этот же день Тихон навестил врача, проживающего на Дворянской улице в собственном доме с кирпичным фундаментом. Рассказал о «Совете зашиты детей», о пароходе, о колонии. Вербилин слушал внимательно, одобрительно покачивал крупной седой головой. В соседней комнате, за закрытой дверью, кто-то играл на рояле.

– Весьма, весьма своевременное мероприятие – на лето вывезти детей из города. При такой скученности, при таком жалком санитарном состоянии и постоянном недоедании может вспыхнуть тиф, холера. Только не пойму, какое отношение все это имеет ко мне?

– Мы предлагаем вам быть врачом колонии, – удивился Тихон непонятливости Вербилина.

– Ах, вот в чем дело! Мне нужно подумать, взвесить.

– Взвешивайте, минут пятнадцать свободного времени у меня есть, – взглянул Тихон на часы на стене.

Вербилин благодушно заулыбался, длинными пальцами погладил мясистый, тщательно выбритый подбородок:

– О молодость, молодость! В вашем возрасте я был таким же нетерпеливым и скорым на решения. Вы из губоно?

– Нет, из губчека.

Вербилин чуть не поперхнулся, с вежливой насмешкой поинтересовался:

– Разве борьба с гидрой контрреволюции уже завершена?

– Почему вы так решили?

– Чекисты занимаются делом, которое не имеет к ним абсолютно никакого отношения, – снисходительно объяснил Вербилин.

– Борьба с контрреволюцией продолжается, поэтому ответ прошу дать поскорее.

Вербилин в задумчивости опять погладил подбородок.

– Извините, мне нужно посоветоваться.

Поднявшись с кресла, ушел в соседнюю комнату, плотно прикрыв за собой дверь, – звуки рояля оборвались.

Появившись в комнате, врач поудобней уселся в кресло с обтянутыми кожей подлокотниками и, потирая руки, заявил:

– Я согласен с вашим предложением, но у меня будут некоторые условия, удовлетворение которых считаю обязательным. Во-первых, паек…

– Пайком обеспечим.

– На общих началах?

– А какие еще могут быть начала?

– Извините, – развел руками Вербилин. – Это мне не подходит.

– А что же вам подойдет?

– Двойной паек себе и жене, итого – четыре пайка.

Тихон кивнул на закрытую дверь, за которой опять послышались звуки рояля:

– Ваша жена тоже врач? Будет вам помогать?

– Ни в коем случае! – встрепенулся Вербилин. – У нее жесточайшая мигрень. Свежий речной воздух, абсолютный покой и хорошее питание, надеюсь, улучшат физическое и духовное состояние моей жены. События последних месяцев весьма подорвали ее здоровье. Требую двухместную каюту с удобствами нам, каюту под изолятор, еще одну под приемный покой. Четырех опытных фельдшеров. Да, чуть не забыл – обязательно санитарку, которая взяла бы на себя заботу обо мне и жене: постирать, погладить, убрать каюты.

– Значит, служанку?

– Санитарку, я же русским языком сказал, – недовольно скривился Вербилин.

Тихон поднялся на ноги, проговорил со злостью, которую было уже не сдержать:

– Как-нибудь обойдемся без вас, вашей жены и ее мигрени. В городе голод, разруха, а вы служанку требуете от советской власти да двойной паек. Рвач вы, а не врач!

– Как вы смеете?! Я буду жаловаться!

– Жалуйтесь на здоровье!

– Вы еще пожалеете об этом! – тоненько и противно закричал Вербилин.

Из соседней комнаты высунулась рыхлая женщина в цветастом халате. Уходя из квартиры, Тихон в сердцах хлопнул дверью, в прихожей что-то со звоном упало.

Сразу от Вербилина пошел в губздравотдел, попросил списки городских врачей. У многих были телефоны. Позвонил нескольким – все тут же испуганно отказались. Тихон догадался: Вербилин сдержал свою угрозу, успел их предупредить.

Совсем было отчаялся, как вдруг увидел в списке знакомую фамилию: Флексер Игорь Павлович, зубной врач, Флексер Раиса Михайловна, лечащий врач.

От Лобова он знал, что во время следствия по делу группы Дробыша жена Флексера вернулась из Костромы, заходила в губчека справиться о судьбе мужа. Ей рассказали о его работе в царской охранке, о приговоре Ревтрибунала.

«А что, если позвонить ей? – подумал Тихон. – Нет, лучше схожу…»

И вот он опять стучится в квартиру на Духовской улице. Раиса Михайловна, низенькая женщина с черными глазами на смуглом, осунувшемся лице, пригласила в комнату.

Здесь ничего не изменилось: на столе скатерть с кистями, на шкафу размеренно тикают часы в позолоченном футляре.

– Все, что я знала о муже, я уже сообщила, – сухо заговорила хозяйка.

Движения у нее были резкие, порывистые, голос с хрипотцой. Пока разговаривали, несколько раз закуривала одну и ту же папиросу и забывала о ней.

Тихон почти слово в слово повторил сказанное Вербилину, не скрыл и о бесполезных звонках.

– Так это вы тот страшный чекист, который грозил Вербилину маузером?

– Он и вам позвонил?

– Перед самым вашим приходом. А где маузер? Что-то его не вижу.

Тихон насупился, нервно задергал кисти скатерти:

– Сегодня я без оружия, врет Вербилин.

– Я так и поняла. Хотите чаю?

– Я к вам по делу.

– Вот за чаем и поговорим о вашем деле, – категорично заявила Раиса Михайловна и ушла на кухню.

Молча выпили по чашке, Тихон посмотрел мельком на часы.

Хозяйка перехватила его взгляд, сдвинула пустые кружки к чайнику и спросила:

– Вас не пугает, что жена контрреволюционера будет лечить пролетарских детей?

– Если бы я сомневался в вашей порядочности, то не пришел бы.

– И все-таки вы рискуете.

– Вы согласны или нет?

Хозяйка вздохнула, опять закурила папиросу:

– Тяжело мне сейчас оставаться в городе: кто за Советы – косится, кто против – с сочувствием лезет. Потому и соглашаюсь, хотя все трудности и неудобства представляю.

Тихон обрадовался, попытался успокоить ее:

– Насчет пайка не волнуйтесь. Двойной дать не можем, но я договорился в губздравотделе – они оформят командировку и помогут деньгами.

Раиса Михайловна раздраженно возразила, по-мужски энергично взмахнув рукой:

– Никаких командировочных от губздравотдела мне не нужно! Обеспечьте каюту, медикаменты и один паек.

– Вербилин требовал две каюты – под приемный покой и под изолятор.

– Это необязательно. Повесим одеяло, отгородим где-нибудь угол. Главное – медикаменты. Если их не найдете, тогда откажусь и никакие уговоры не помогут.

Тихон горячо поблагодарил женщину. Она слабо, с усилием, улыбнулась:

– И вам спасибо. За доверие. Постараюсь его оправдать. Говорят: муж и жена одна сатана. По-всякому бывает. Игорь Павлович много говорил о грядущей революции, о народе-мученике. Я поверила ему, а он, оказывается, женился на мне, чтобы выявлять подпольщиков и выдавать их охранке. Эту каинову печать мне теперь ничем не отмыть.

Не стал Тихон успокаивать Раису Михайловну, знал – бесполезно…

Как только в губздравотделе он заикнулся о медикаментах, заведующий сразу замахал на него руками:

– И не просите, ничего у нас нет. Медикаментами распоряжается губвоенкомат, все уходит в госпитали, в санитарные поезда, на фронт.

Весь следующий день Тихон обивал пороги в губвоенкомате, что находился в Борисоглебском переулке. Из одного отдела направляли в другой, ссылались на тяжелое положение на фронтах. Многие удивлялись самой затее – отправить детей на юг, где полыхала война.

Тихон хотел уже идти к Лагутину, но сначала решил обратиться к военкому Громову – была не была.

Тот понял его с полуслова – на военных складах Тихону выдали йод, порошки, пилюли от «живота», от кашля, от зубной боли. Нашли грелки, ножницы, машинку для стрижки волос, а главное приобретение – градусник. С ткацкой фабрики выдали вату и марлю.

На Волжской набережной, в бывшем доме купчихи Кузнецовой, разместился губпродком. Только здесь Тихон по-настоящему понял, что такое продовольственный кризис, о котором говорил Лагутин. Когда он положил перед заведующим губпродкома заявку на продовольствие для колонии, тот выругался от удивления:

– Ты соображаешь, братишка, где я все это найду в разрушенном городе?

– Для детей прошу.

Заведующий – из балтийских матросов, в мятеж командовал бронепоездом «Смерть буржуям» – потряс заявкой перед носом у Тихона:

– Если бы не для детей, я бы тебя за эту бумажку собственноручно в расход пустил, без трибунала, взял бы грех на душу. На складах – полный штиль, мыши с голоду сдохли, паек почти каждый день урезаем. А ты рыбьего жира просишь, масла сливочного.

Тихон поверил: этот изможденный, издерганный матрос обманывать не станет.

– Дай, что можешь, – сказал он.

Заведующий куда-то звонил, требовал, пугал трибуналом. В результате Тихон получил разнарядку на мешок ячневой муки, бочку селедки и двадцать килограммов карамели ландрина.

– Знаю, на такую ораву мало, братишка, но сейчас больше ничего нет, хоть проверяй. Перед отплытием хлеба дам. А насчет масла… Ладно, попробую, но твердо не обещаю. Сам видишь, какая ситуация в городе.

От председателя губчека Тихон узнал, что звонили из Нижнего Новгорода – пароход для детской колонии придет через две недели.

– Молодец, одно дело уже свернул, – похвалил его Лагутин. – Что кислый такой? Радоваться надо.

– Может, и пароход не потребуется. – И Тихон, перечислив, что получил в губпродкоме, мрачно добавил: – Этого не хватит даже до Саратова.

Лагутин задумался, потом решительно поднял телефонную трубку, заказал разговор с Москвой.

Спросил, как Тихон ладит с Сачковым.

– Не нравится он мне, попросту слова не скажет. Попросил его список воспитателей показать, а он словно не понимает зачем.

– Ты ему объяснил?

– Сказал, мы не можем доверять детей первому встречному-поперечному, а у самого и другая мысль была – вдруг кто-нибудь попытается на пароходе из города улизнуть?

– Правильно думаешь, случай удобный.

– А Сачков ехидничает: я вам сто большевиков-воспитателей при всем желании не найду. Чуть было на пароход настоящую контру не подсунул. – И Тихон, ничего не утаивая, рассказал о случае с Вербилиным.

Выслушав его, Лагутин нахмурился, строго предупредил:

– Если врач пожалуется – будем твое поведение разбирать на Коллегии.

– За что, Михаил Иванович?! – возмутился Тихон. – У нас дети голодают, а он себе служанку и двойной паек требует!

– Ты пришел к нему по заданию губчека, а вел себя как крючник с пристани.

– Я ему о голодных детях, а он мне о своих удобствах. Правильно я его рвачом обозвал. Попробовали бы вы сами сдержаться.

– И сдерживаюсь! Каждый день в этом вот кабинете сотни раз сдерживаюсь! Если чекисты нервы распустят, врагам от этого только легче станет. Вчера наорал, сегодня оскорбил, а завтра невиновного в горячке под расстрел подвел! Вот тут какая последовательность. Черт знает до чего можно докатиться, если своим лохматым чувствам волю дать. Контрреволюция заставила нас прибегнуть к террору, но никто не давал нам права пользоваться властью, чтобы бить направо и налево, не разбирая, кто враг, а кто просто обыватель. За полтора года советской власти его, обывателя, не переделаешь. Уверен, что среди тех, кого обзвонил Вербилин, есть и честные люди. А теперь по твоей выходке они будут судить о всей чека.