Текст книги "Последний рейс «Фултона»"

Признание

Следующую остановку «Фултон» сделал в уютном и сонном Юрьевце, до церковных главок утопающем в зелени. Городок выглядел так, словно и знать не знал о том, что творится сейчас в России.

Но и здесь суровое время жестко напомнило о себе ранеными солдатами на пристани, самодельным плакатом на афишной тумбе: «Тащи в чека местного Колчака».

Только причалили к единственному сохранившемуся дебаркадеру, с низовья Волги подошел еще один пароход – «Решительный». Столпившиеся на его палубе красноармейцы с удивлением разглядывали запруженный детьми «Фултон».

И отсюда не удалось Тихону связаться с Лагутиным. Расстроенный, возвращался на «Фултон», когда на берегу его задержал командир красноармейского отряда «Решительного» – низкорослый, быстрый в движениях, узкое лицо изъедено оспинами. Требовательно спросил, куда отправляют детей. Тихон рассказал о разрушенном городе, о колонии под Сызранью.

– А если Деникин к Сызрани выйдет? – хмуро спросил командир.

– Повернем назад. Но в городе ребятам все равно не выжить.

– Слышал, у вас в губернии бело-зеленых полно.

– Из-за близости банд эвакуировали детский дом в Волжском монастыре.

– Ясно. Значит, не зря наш отряд к вам на подмогу направили. – Командир горестно посмотрел на «Фултон». – Как же вы их прокормите? Как вообще смогли этот рейс организовать?

– Помог Дзержинский – отдал приказ оформить детей как беженцев. Теперь до самой Сызрани будут получать взрослый паек.

– Лагутина знаешь? – понизил голос командир.

– Михаила Ивановича? Как не знать – он к этому рейсу прямое отношение имеет.

– Каким образом? – удивился военный.

– А вот так, пришлось и нашим чекистам вмешаться.

– Временно мы в его распоряжение поступаем, а потом дальше – Колчака добивать, – уже иначе, с доверием, сказал командир отряда, вынул кожаный кисет с махоркой.

– Слушай, командир! – обрадовался Тихон. – Мне надо кое-что сообщить Лагутину, а связи нет. Я письмо напишу, а ты передай. Договорились?

Командир недоверчиво посмотрел на Тихона:

– Что-то я тебя не пойму, парень: занимаешься детьми, а сообщения шлешь председателю губчека. Может, объяснишь?

– У нас в городе сейчас такая обстановка, что одно с другим крепко связано, – не стал вдаваться в подробности Тихон.

– Темнишь ты, парень, но черт с тобой, пиши. Письмо передам сразу, как только придем. И читать не буду, – сердито добавил командир и, отвернувшись, начал скручивать цигарку.

Здесь же, на берегу, Тихон написал Лагутину о полученных Сачковым записках, о своих подозрениях, о том, почему «Фултон» не останавливался в Костроме и как Сачкову удалось выполнить первое поручение Черного.

Возвращаясь из города, мимо них прошел старпом «Фултона» Козырнов. Посмотрел на Тихона, на командира отряда, замедлил шаг, словно хотел остановиться, но тут же поспешно поднялся по трапу на «Фултон».

Вчетверо сложив листок, Тихон протянул его командиру. Тот засунул листок в карман выгоревшего кителя, застегнул пуговицу. Заметив внимательный взгляд Тихона, сказал:

– Не волнуйся, парень. Все сделаю, как обещал. А чтобы тебе спокойней было, знай – я в партии четыре года, понимаю, что к чему. Хорошо, что вы нам встретились, – теперь мои красноармейцы в бой будут сами рваться, чтобы скорей покончить с бандюгами. Это – лучшая агитация, и оратора не надо…

«Решительный» отошел от пристани раньше «Фултона». Перед этим бойцы выгребли из карманов и котомок все, что можно было дать детям: недозрелые яблоки, ломти хлеба и куски сахара в табачной крошке.

Ребята долго махали вслед «Решительному» тонкими, слабенькими ручонками. И крепче сжимали натруженные солдатские руки длинные трехлинейки…

Письмо Тихона пришло в губчека, когда Лагутин готовился к первому допросу Ливанова. Из этого письма стало ясно, что Черный без крайней нужды не откроется Сачкову. Черного мог назвать полковник Ливанов. Но захочет ли он говорить?

Допрос предстоял трудный.

Оказавшись в западне – в тесном товарном вагоне, окруженном чекистами, – штабс-капитан Бусыгин вскинул офицерский наган и, зажмурившись, выстрелил себе в висок. Оставшись без командира, офицеры-боевики без сопротивления сдались чекистам. Каждый понимал, что, вздумай они сопротивляться, общим гробом станет для них этот грязный вагон, где устойчиво пахло навозом.

Личный представитель Колчака полковник Иванцов сбежал в самом начале боя у разъезда на сорок втором километре. Среди убитых нашли Злотникова, получившего динамит, который оказался потом на «Фултоне». Он же, Злотников, приходил в лавку к Менделю.

Многие из попавших в плен офицеров согласны были рассказать все, что им было известно, но, как убедился Лагутин, о готовившейся на «Фултоне» диверсии никто из них не знал. И получалось, что, несмотря на полный разгром банды, интересующие его сведения Лагутин мог получить только от одного человека – полковника Ливанова.

Вышагивая по камере, мысленно готовился к первому допросу и Ливанов. Умный человек, он понимал, что если чекисты узнали план захвата эшелона, то им известно и многое другое. Значит, рассуждал он, спасти от смерти его может только чистосердечное признание, а в представлении бывшего полковника Генерального штаба это все-таки было предательством.

Что же делать? Как одновременно сохранить жизнь и достоинство, уважение к себе?

После долгих раздумий Ливанов решил признаться только в том, что хоть в какой-то степени могло быть известно чекистам: о Труфилове, связь с которым явно под их контролем, о Бусыгине и Иванцове – эти наверняка погибли или арестованы, причем первое, подумал Ливанов, предпочтительней – в таком случае о других связях можно бы умолчать. В том числе и о Черном, выполнявшем на «Фултоне» задание колчаковской контрразведки.

Однако Лагутин начал допрос не так, как предполагал Ливанов. Вместо того чтобы расспрашивать об участии в прошлогоднем мятеже, вдруг спросил полковника, есть ли у него дети.

По лицу Ливанова пробежал нервный тик:

– Какое это имеет значение?

– Пытаясь спасти детей от голода, мы отправили в хлебные губернии пароход «Фултон», а вы и ваши сообщники погрузили на него динамит, чтобы погубить детей. Как вы – русский офицер, бывший полковник Генерального штаба, – пришли к этому преступлению?

У Ливанова не хватило сил отпираться:

– Ловко работаете, когда только научиться успели.

Но не пытайтесь меня разжалобить. Если нашли динамит, значит, взрыва не будет.

– Вы оформили Злотникову документы на два ящика, а на «Фултоне» пока нашли только один. Может, второй предназначался для другой цели?

– Нет, Злотников увез на «Фултон» оба ящика. Ищите как следует – вот все, что могу вам посоветовать.

– И вас не мучает совесть? Я не случайно спросил, есть ли у вас дети. Представьте, что они находятся сейчас на «Фултоне».

– Что вы хотите от меня? – вскинулся Ливанов.

– Чтобы вы назвали имя вашего агента на «Фултоне».

Пока мы не обезвредим его, детям будет постоянно угрожать опасность.

Оттягивая время, чтобы заново решить, что утаить, а в чем признаться, Ливанов пустился в рассуждения:

– Спасать свою жизнь за счет чужой – предательство… Вы не задумывались, Лагутин, что ваша теория классовой борьбы слишком упрощенно представляет историю – тут негодяи богачи, а там хорошие бедные? Не слишком ли примитивное разделение, тем более когда речь идет о русском народе, у которого на первом месте всегда была душа, а не кусок хлеба?

– Назовите имя вашего человека на «Фултоне», – повторил Лагутин.

Полковник глухо сказал, немигающим взглядом уставясь в пол:

– Черт с вами, игра проиграна… Это Черный.

– Нас интересует фамилия, а не кличка.

– Фамилию я не знаю.

– Я этому не верю.

– Воля ваша. Мне безразлично, верите ли вы мне или нет.

– Ладно. Что вы знаете о нем, кроме клички? – спросил Лагутин, не спуская с полковника глаз.

Ливанов заговорил медленно, через силу, словно с трудом избавляясь от мрачного наваждения:

– Во время мятежа он служил у начальника контрразведки Сурепова, в подвале банка на Варваринской допрашивал арестованных, а потом сам же их пристреливал. Из подвала почти не вылезал, так что в лицо его не многие знали, а фамилия, наверное, только Сурепову известна. Вот вы удивляетесь, откуда в нем такая жестокость, а Черного тоже можно понять – под огнем красной артиллерии погибла вся его семья. Сразу после этого он и пришел к Перхурову, чтобы отомстить вам. Теперь он ни перед чем не остановится, ему дети на «Фултоне» – живое напоминание о собственных, которые погибли.

– Вы оправдываете его?

– Я просто хочу сказать, что в вашей классовой теории не все учтено, и, может быть, не учтено самое главное. Судя по всему, Черный из интеллигентов, до революции в роскоши не купался, а оказался с нами, – как вы пишете, ставленниками помещиков и буржуазии. А сколько крестьян с нами? Спрашивается – почему? По-вашему – мужик должен бездумно за рабочим идти, а у него свое представление о счастье. Вот он и мечется, свою правду отстоять не может и с чужой никак не согласится. Так что, Лагутин, зря вы о скором пришествии всеобщей справедливости мечтаете. Пророков и до вас было много, а всех рано или поздно развенчивали, потому что нельзя беспокойную человеческую душу хоть классовой, хоть какой другой теории навсегда подчинить…

Лагутин не перебивал полковника – понял: тому надо выговориться, облегчить ту самую душу, о которой он постоянно твердил. Сколько таких и похожих «откровений» председатель губчека выслушал в этом кабинете!

Дождавшись, когда Ливанов выговорился, Лагутин вернулся к допросу:

– Я еще раз спрашиваю фамилию Черного.

Полковник воскликнул, срывая голос:

– Клянусь, я не знаю ее!

– Где вы с ним познакомились?

– В контрразведке у Сурепова. Он поручил Черному избить меня, прежде чем отправить в подвал, где сидели арестованные большевики.

– Интересное поручение. Ну, и как Черный справился с ним?

Ливанов чуть заметно поежился:

– Чего-чего, а бить он умеет. Правда, бил лишь по лицу и вполсилы, чтобы только синяки остались, но нетрудно было представить, как он бьет по-настоящему. Такой кулаком и убить может, хотя с виду обыкновенный, заурядный человек.

– Опишите его.

– Среднего роста. Черноволосый. Лицо несколько вытянутое. Глаза серые. Когда злится, уставится на тебя, словно гипнотизирует. Но вывести его из себя трудно, с улыбкой убьет и не поморщится. Вот, пожалуй, и все. Всегда подтянут, одет аккуратно, подумаешь – учитель или конторщик.

– Как вы встретились с ним после мятежа?

– Он сам нашел меня, когда я уже служил в штабе. Мне требовался помощник, и я привлек его к работе.

– И вы ничего не знали о нем?

– Ничего! – раздраженно выпалил Ливанов. – Черный никому не доверял, даже мне.

– Как же вы с ним поддерживали связь?

– Очень просто – ровно в двенадцать он звонил мне в штаб. Если была нужда, мы встречались на бульваре и все обговаривали.

– Каким образом Черному удалось устроиться на «Фултон»? Кто ему помог?

– Об этом он мне не докладывал. Иногда у меня создавалось впечатление, что в городе у него есть свои люди, о которых он мне не говорит. Возможно, они были оставлены контрразведкой Сурепова.

– Черный действует на «Фултоне» в одиночку? – задал Лагутин вопрос, давно вертевшийся у него на языке.

До сих пор Ливанов не назвал Сачкова, за помощью к которому обратились «истинные патриоты России». Скрывал или ничего не знал о нем?

– Перед самым отплытием «Фултона» Черный намекнул, что на пароходе есть у него верный человек, но кто – не сказал…

В кабинете зависла тишина.

«Кто же сообщник Черного?» – спрашивал себя председатель губчека. Сачков? Но учитель показался ему человеком, искренне желающим разоблачить пробравшегося на «Фултон» врага. Или речь идет о другом, настоящем сообщнике Черного, которого еще предстоит разоблачить?

– Мы перехватили записку Черного начальнику детской колонии Сачкову. Видимо, он и есть тот самый верный человек?

– Начальник колонии – сообщник Черного? – переспросил Ливанов с сомнением. – Впрочем, все возможно. Черный – крепкий орешек, вы еще с ним повозитесь, – злорадно добавил полковник.

– Почему он боялся остановки в Костроме?

– И об этом знаете?.. Тут все просто – получив от Иванцова явки, он решил съездить туда еще до отправления «Фултона» и чуть не угодил в руки чекистов. Потому и боялся остановки в Костроме, – боялся, что его опознают.

Пока Ливанов не сообщил ничего такого, что бы позволило разоблачить Черного.

– Кроме Костромы, где еще нужно побывать Черному? – спросил Лагутин, как бы продолжая разговор о динамите.

– В Нижнем Новгороде, Казани, Симбирске…

Спохватившись, что сказал лишнее, Ливанов изменился в лице:

– Больше не услышите от меня ни слова. Одно дело – жизнь детей, другое – наша с вами борьба. Здесь мы общего языка никогда не найдем. Я вам – смертельный враг. Вы у меня все отняли…

– Бросьте ломаться, Ливанов, – взмахом руки остановил полковника Лагутин. – Недавно было подтверждено право губернских чрезвычайных комиссий на непосредственную расправу, вплоть до расстрела, в местностях, объявленных на военном положении. Вы были арестованы в Даниловском уезде, где это положение действует. Так что вопрос о вашем расстреле почти решен.

Ливанов вскинул на председателя губчека неживые, белесые глаза:

– За чем же дело стало?

– У вас, Ливанов, остался только один, да и то очень небольшой, шанс сохранить жизнь – дать чистосердечные признания. Возможно, это учтут в губкоме партии – есть постановление без его санкции высшую меру наказания в исполнение не приводить.

Одутловатое лицо Ливанова исказила презрительная гримаса:

– Помяните мое слово, Лагутин: если вы удержитесь у власти, вас погубит бюрократия.

– Лучше подумайте о своей судьбе. Многое нам и самим известно, например, о полковнике Иванцове…

Лагутин приказал конвойным увести Ливанова. Заложив руки за спину, бывший начальник артиллерийского управления штаба военного округа понуро вышел из кабинета.

Провокация

Эту ночь председатель губчека провел за рабочим столом – снова и снова просматривал протокол допроса Ливанова, по крохам пытался восстановить портрет Черного.

Задание, порученное Тихону Вагину, осложнилось еще больше – у Черного оказался сообщник, а кто – неизвестно. Неужели Сачков?

Уже после отплытия «Фултона» Лагутин встретился на одном из совещаний с заведующим губернским отделом народного образования. До революции Биркин был сослан на каторгу в Сибирь, оттуда через Владивосток перебрался в Америку, в Россию вернулся сразу после Февральской. В город после мятежа Биркин был направлен самим Луначарским, личным знакомством с которым он очень гордился.

– Я слышал, рейс «Фултона» проходит успешно? – поинтересовался он у председателя губчека.

– Вы хорошо знаете Сачкова? – вместо ответа спросил Лагутин.

Биркин замялся – вопрос председателя губчека застал его врасплох.

– Да как сказать. Вроде бы думающий, грамотный учитель. Но к советской власти, на мой взгляд, свое окончательное отношение еще не определил, до сих пор приглядывается.

– Почему вы так считаете?

– В мае прошлого года мы вместе с ним были в Москве на учительском съезде. Многие говорили о том, что нельзя ограничиваться только ликвидацией неграмотности, надо вести и политическую работу. А Сачков заявил мне, что работники просвещения в первую очередь должны дать народу образование, а уж он сам пусть выбирает, с какой партией ему по пути.

– Знакомая позиция – на этой балалайке особенно меньшевики любят играть. Можно ли доверять Сачкову? – напрямую задал вопрос Лагутин.

Биркин снял пенсне, протер стекла носовым платком и только потом ответил, опять водрузив пенсне на нос:

– Доверять или не доверять – это вы сами решайте. Вот вам еще одна деталь. На этом же съезде в перерыве между заседаниями делегатам стали выдавать бутерброды – черный хлеб с кусочком селедки. Сразу же за ними установилась очередь человек в десять-пятнадцать, и в ней вместе со всеми стояла Надежда Константиновна Крупская. Это прямо-таки поразило Сачкова, он мне так и заявил: если жена главы правительства стоит в очереди, как рядовой делегат, значит, в России действительно пришло к власти народное, демократическое правительство.

– Вы бы ему еще сказали, сам Владимир Ильич в парикмахерской очередь занимает и начинает сердиться, если его пытаются пропустить вперед.

– А вы знаете, что добавил Сачков? – хитро прищурил заведующий губоно близорукие глаза. – Будет обидно, если в будущем такие примеры демократизма останутся только в воспоминаниях наших потомков. – От смеха стеклышки пенсне на носу Биркина запрыгали, как велосипедные колеса на ухабистой дороге.

Этот разговор не случайно вспомнился Лагутину сейчас, над протоколом допроса Ливанова, – имя Черного все еще оставалось неизвестным, хотя начальник колонии и обещал помочь чекистам. «Что представляет собой Сачков?» – в который раз спрашивал себя Лагутин. Не зря ли он доверился учителю? Не было ли это опрометчиво с его стороны?

От мучительных вопросов раскалывалась голова. Уже светало, когда Лагутин прилег на диване в кабинете, а ровно в семь утра опять был за рабочим столом.

И тут дело приняло новый, неожиданный оборот.

В коридоре послышались торопливые шаги, дверь настежь распахнулась, и в кабинет влетел Сергей Охалкин. Положил на стол перед Лагутиным несколько листков серой, плотной бумаги, прихлопнул их ладонью и возбужденно сказал:

– Вот полюбуйтесь, Михаил Иванович, что про нас напридумали.

Председатель губчека отодвинул папку с допросами и склонился над серыми листками. Края бумаги были небрежно оборваны, на обратной стороне еще не застыл желтый пахучий клей.

На всех листках, как убедился Лагутин, был один и тот же текст, написанный красивым каллиграфическим почерком, которым обычно отличались губернские чиновники. Стиль возвышенный, напыщенный, в духе царских манифестов:

«Граждане многострадального города!

Неизмеримы муки и лишения, на которые обрекла вас так называемая советская власть, не данная нам Богом, а навязанная дьяволом. И вот большевики-кровопийцы совместно со своими верными опричниками-чекистами затеяли новое гнусное злодейство: они отправили беззащитных детей вниз по Волге, чтобы в поганой Персии продать их в рабство неверным мусульманам, жестокость и беспощадность которых можно сравнить только с большевистским террором.

Истинные русские патриоты пытались предотвратить это неслыханное преступление, но чекисты, эти кровавые большевистские псы, подло расправились с ними.

И вот злодейство свершилось! Возле Пучежа старый, перегруженный пароход „Фултон“, годный только на слом, перевернулся, и дети погибли все до единого, не успев помолиться Богу о спасении души своей.

Так пусть же гнев Божий и ваша праведная, святая ненависть падут на головы большевиков и чекистов. Их злодейство не должно остаться безнаказанным, к этому взывает Господь Бог и загубленные души невинно убиенных младенцев».

Внизу стояла подпись: «Истинные патриоты России».

Лагутин вспомнил, что от имени «истинных патриотов» обратился к Сачкову за помощью и бывший царский генерал-адъютант Лычов. Было ясно – совпадение не случайное.

Пока Лагутин читал листовку, незастывший клей прилип к пальцам. Брезгливо сбросив ее на стол, председатель губчека вытер руки, спросил, где обнаружены листовки.

Сергей взлохматил волосы на голове, скороговоркой перечислил:

– На Мытном рынке, на городском театре, на Власьевской церкви. Одна возле самой губчека висела. Расклеены везде, где народ собирается. Наверняка, и еще где-то есть, я только те содрал, которые по дороге попались. Рядом люди толпятся, чекистов почем зря честят. Ловко, мерзавцы, сочинили, даже Персию приплели. Что будем делать, Михаил Иванович?

Лагутин позвонил на телефонную станцию, попросил связаться с Городцом, где по графику движения должен был находиться «Фултон». Нервно постукивая пальцами по закраине стола, выслушал, что ему ответили. В сердцах бросил телефонную трубку на рычажки.

– Все еще нет связи. Последнее донесение от Тихона получил из Юрьевца. Позавчера пытался вызвать Пучеж, сообщить Вагину о втором ящике динамита, и тоже не получилось…

В кабинет заглянула секретарша, нерешительно остановилась у порога, прикрыв за собой тяжелую высокую дверь:

– Михаил Иванович! К вам делегация ткачих, требуют срочно принять. Женщины плачут, ругаются. Пропустить?

– Что же мне теперь, бегать от них? – рассердился Лагутин. – Семь бед – один ответ. Запускай всех. Чувствую, таких посетителей много будет, никуда не денешься.

– Тут из Москвы телеграмма пришла, – вроде бы некстати добавила секретарша, подошла к столу.

– Потом с телеграммой, – отмахнулся Лагутин. – Сначала надо с ткачихами поговорить.

– Телеграмма подписана Вагиным.

– Как Вагиным?! Почему из Москвы? – Лагутин вырвал из рук секретарши телеграфный бланк с косо наклеенным текстом. Прочитав его, радостно сказал:

– Молодец Тихон – из Городца догадался послать телеграмму через Москву. А теперь давай делегацию, – предгубчека оправил гимнастерку под ремнем и решительно поднялся из-за стола.

Женщины ввалились в кабинет толпой. Заговорили все разом, с ненавистью глядя на Лагутина. Из общего шума выбивались отдельные злые возгласы:

– Ироды! Наших детей в Персию!..

– Где Митька мой, говори!..

– Как котят, детишек утопили, чтобы со стрижеными девицами жрать и пить в три горла!..

Шум не стихал, а все набирал силу. Разъяренные женщины все ближе подступали к столу, за которым молча и неподвижно стоял Лагутин.

Худая черноволосая женщина, растопырив пальцы, тянула к его лицу костлявую темную руку, кричала исступленно:

– Где мой Митька?! Я тебя за Митьку собственными руками удушу, убивец!..

Лагутин попятился к стене, полез в карман. Женщины словно подавились криком, в наступившей тишине кто-то из них сказал со страхом:

– За наганом полез, щас стрелять будет…

Предгубчека достал из кармана медный портсигар, вынул из него папиросу, но закуривать не стал, сипло проговорил, воспользовавшись тишиной:

– Успокойтесь, бабы. Стрелять не буду. У меня нервы крепкие, всякого повидал, вот только таких глупых впервые вижу.

Женщины опять загалдели:

– Это почему же мы глупые?..

– Эк, умный выискался!..

Лагутин ткнул пальцем в листовки на столе, раздраженно сказал, обведя разъяренные лица женщин жестким, тяжелым взглядом:

– Негодяи, которые эту пакость сочинили, именно на вашу дурь и рассчитывали. Разуйте глаза! Неужели не понимаете, кому нужно, чтобы вы на большевиков и чекистов набрасывались? Вашим вчерашним хозяевам, которые спят и видят власть себе вернуть и на рабочего человека опять хомут надеть. Они, негодяи, все рассчитали. Под городом бандиты телеграфные столбы повалили – наверняка, по указке тех, кто эти листовки сочинил, чтобы их не сразу на вранье поймали…

Женщины не перебивали Лагутина – видимо, этих веских слов они и ждали от него. Но в усталых глазах все еще сквозило недоверие, темнела неостывшая злоба.

– А может, они лучше тебя знают, что пароход утонул? – сердито сказала одна из женщин. – А ты нас тут успокаиваешь и срамишь ни за что ни про что.

– Только что пришла телеграмма – дети на «Фултоне» чувствуют себя хорошо, их кормят в пленбежевских столовых, а в Городце даже сладкого белого хлеба выдали – с ним можно чай и без ландрина пить.

Лагутин и сам не мог понять, почему вдруг вспомнил сладкий хлеб, о котором говорилось в телеграмме Вагина. Но на женщин эта мелочь подействовала успокаивающе.

– Дети поправляются, а нашим врагам этот рейс – как нож в сердце, – продолжил Лагутин. – Вот они и сочинили пакость, знали, что у вас сейчас все думы о ребятах – как они там, что с ними?

– Уж точно, – вздохнула, обмякнув, черноволосая женщина, только что грозившая удушить Лагутина своими руками. – Ночи не сплю, все сердце изболелось, как там Митька. Себя проклинаю, что отпустила. А с другой стороны, как ни ряди, на моей пайке ему от голода не оправиться.

– А муж-то где? – спросил Лагутин с сердитым, не показным участием.

– Убили, как вместе с товарищем Павлом мост через Волгу у беляков отбивал. Ты не думай, что я супротив большевиков, – в мятеж у Которосли раненых перевязывала, нашим ткачам под огнем патроны таскала.

– Эх, бабы, бабы, – укоризненно сказал Лагутин, только теперь закурив зажатую в руке папиросу. – Сколько вы тут чепухи нагородили – вспомнить страшно. Не послали бы мы детишек на смерть, ведь чекисты – вчерашние солдаты и рабочие, наши ребята тоже на «Фултоне» плывут. У меня у самого, как телеграмма пришла, будто камень с плеч. Так что успокойтесь и другим передайте – живы-здоровы дети, ничего с ними не случилось.

– А ты отдай нам телеграмму, начальник. Мы ее на фабрике повесим, чтобы все видели, – сказали из толпы.

Лагутину ничего не оставалось, как отдать телеграмму. Ее передавали из рук в руки, и измученные лица женщин светлели, таяло в глазах недоверие, враждебность.

Но тут одна из женщин сказала отчужденно:

– Бумага все стерпит. Может, телеграмму сочинили, когда ребят уже и в живых не было?

Женщины опять пытливо и тревожно уставились на председателя губчека.

– Да вы что, бабы? – растерялся он. – Зачем же мы вас будем обманывать? Вот линию восстановят, я сам свяжусь с «Фултоном».

– Э, нет, начальник, так не пойдет, – решительно сказала все та же черноволосая худая женщина. – Может, тебе, мужику, и привычно ждать, а нам, бабам, невмоготу, – все мысли о том, как там на «Фултоне». Того гляди – в станок угодишь.

– Что же вы хотите от меня? – Лагутин ладонью разогнал папиросный дым.

– А ты пошли на «Фултон» человека. Пусть он своими глазами убедится, что все в порядке. Да такого пошли, чтобы мы ему поверили.

– Правильно, Дарья! – дружно поддержала толпа черноволосую женщину.

Охапкин, до этого молча сидевший в углу кабинета, вскочил на ноги, торопливо проговорил:

– Михаил Иванович! Я хоть сейчас готов, только пошлите.

Лагутин чуть не выругался – людей в губчека и так не хватало. Но посмотрел на женщин и понял – другого выхода нет, как ни ищи.

– Ну, что, бабы, доверяете парню? – спросил он женщин. – Потом опять явитесь в губчека: не того послал, другого отправляй?

Женщины в упор, требовательно несколько секунд разглядывали молодого чекиста. Парень от смущения покраснел, не знал, куда руки деть.

– По глазам вроде бы честный, – неуверенно, с сомнением сказала чернявая. – А в душу кто заглянет?

– Это верно: чужая душа – потемки, – поддакнули ей.

– Господи! Так это же Настасьи Охапкиной сынок, с нашей фабрики! – обрадованно воскликнула другая женщина.

– Я и сам у вас работал, забыли, что ли? – хмурясь, проговорил Сергей, неожиданно пробившимся баском.

– Точно, у нас в чесальном работал, – признала парня третья. – А теперь, значит, в чекисты подался? Солидный стал, не признаешь сразу. Я, бабоньки, так считаю – лучшего делегата нам не найти. Свой парнишка, фабричный.

– Договорились, посылай его, начальник, – за всех сказала Лагутину чернявая. – А если чего лишнего наплели, так извини – это нас с толку сбили. Найди, кто эти бумажки писал, мы с ним сами поговорим. На всю жизнь охоту отобьем чернила изводить…

Женщины уже выходили из кабинета, когда одна из них – видимо, недавно из деревни, – показала пальцем на стол и нерешительно спросила Лагутина:

– Там, в бумажках, про Персию написано, будто вы ребятишек туда отправили… Так этому тоже не верить, али как?

Женщины приостановились в дверях. Долго сдерживался Лагутин, но сейчас не вытерпел, громыхнул по столу кулаком:

– Битый час с ними толкую, что к чему, а они опять за свое! Какая к черту Персия?! Вы что, белены объелись?!

Вспышка гнева председателя губчека подействовала на женщин сильнее, чем все остальные доводы. Исчезла скованность, какая-то недоговоренность, женщины облегченно заулыбались.

Одна из них, самая молодая и бойкая, пошутила:

– Смотрите, бабоньки, какой мужик горячий: чуть не по нему, сразу кулаком об стол. Вот, наверное, жена, бедная, мучается…

Толкаясь и оживленно перебрасываясь шутками, женщины вышли из кабинета. Лагутин устало опустился на стул, ворчливо сказал Охапкину:

– Сунулся со своим языком. Сколько раз говорил – и толку никакого.

Парень попытался изобразить из себя виноватого, но тут же поднял голову и спокойно произнес:

– А вы меня, Михаил Иванович, все равно бы на «Фултон» послали. Ткачихи к вам первыми пришли. Придут и другие – эти листовки, видимо, у всех проходных висят. Так что ехать все равно надо, иначе город не успокоить. И Вагину надо помочь, трудно ему там одному…

Лагутин удивленно посмотрел на парня, подумал про себя: как быстро взрослеют ребята на чекистской работе – еще вчера голубей по крышам гонял, а сегодня на равных участвует в борьбе с изощренным врагом.

Женщин Лагутин успокоил, но себя успокоить было труднее. Что происходит на «Фултоне»? Почему листовки появились именно сейчас? Где спрятан второй ящик динамита?

Обстоятельства складывались так, что ехать Охапкину надо было немедленно – разоблачить провокацию и передать Вагину все, что стало известно о Черном. Конечно, этого мало, надо бы провести дополнительное расследование, но времени не было.

И тут чекистам повезло.

Перед самым отъездом Охапкина его вызвал Лагутин, протянул помятый листок бумаги, на котором карандашом были сделаны два рисунка, – на одном человек в штатском, а на другом тот же самый человек, но в офицерской форме, на голове фуражка с кокардой.

– Только что принесла квартирная хозяйка Федорова, – объяснил Лагутин. – Делала уборку в комнате учителя и в мусоре нашла этот листок. По ее словам, Федоров сделал рисунки в тот самый вечер, когда ушел на «Фултон».

– Думаете, Черный?

– Все может быть. Разберетесь там, на «Фултоне», но будьте осторожны. А сейчас иди в губоно – я договорился, они примут тебя на работу. Если с «Фултона» придет запрос, кто ты такой, в губоно подтвердят, что ты их новый сотрудник. Тебе придется остаться на пароходе, пока не арестуете Черного. Мы не все учли, когда отправляли одного Тихона, – надеялись, Черный сразу откроется Сачкову, а он оказался хитрее. Сам знаешь, как в губчека не хватает сотрудников, но делать нечего – мы не можем рисковать жизнью детей. Не имеем права…