Текст книги "Последний рейс «Фултона»"

Совет

Тихон поднялся на палубу.

После тесного сумрачного кубрика залитые солнцем небо и река ослепили его, и чем-то нереальным, противоестественным показалось все то, о чем они говорили с учителем: притаившийся на пароходе Черный, расстрелянный предатель Менкер, помешавшийся на ненависти к большевикам князь Лычов.

Кругом были дети – слабые, одетые кое-как, но в глазах, не по-детски усталых и измученных, уже пробивалось любопытство, интерес к окружающему.

Изменились и взрослые. Понимали, что дело им предстоит нелегкое, но сейчас, когда голодный, разрушенный город остался позади, оживились, почувствовали себя увереннее, освободились от груза тяжких, жестоких воспоминаний.

Возле историка Чернавина – низкорослого, подвижного, со сморщенным ехидным лицом – столпилось несколько молодых воспитателей. Здесь же был и Сачков. Заметив Тихона, он чуть иронично улыбнулся. Заинтересовавшись, Тихон подошел поближе к Чернавину.

Одетый в мешковатый парусиновый костюм, историк рассказывал, размахивая не по росту длинными руками:

– Наш город, господа-товарищи, знаменателен не только тем, что ровно год назад здесь произошло вооруженное выступление против советской власти, хотя и этот факт, я уверен, займет в истории полагающееся ему место. Если перелистать биографию города страницу за страницей, то почти на каждой из них или мятеж, или восстание. И все-таки я вынужден заметить, что древняя история лично мне кажется более милосердной. Взять хотя бы Ярослава Мудрого. Девятьсот лет назад пришел он завоевать этот край, населенный язычниками. Чтобы испытать силу и мужество Ярослава, они выпустили на него медведицу. Князь оказался не промах и секирой зарубил зверя. Язычники были люди дикие, темные, но и у них хватило ума сразу признать власть Ярослава. А в наше с вами печальное время уж если схлестнутся, к примеру, синие с желтыми, так те и другие до тех пор не успокоятся, пока кровью всю страну не зальют и миллионы детишек сиротами не оставят. И все с идейной подкладкой: одни, к примеру, за веру, царя и отечество, другие – за братство, свободу и равенство. Вот и спрашивается, господа-товарищи, кто умнее – дикие язычники, которые только медведицей пожертвовали, или мы с вами?..

Следом за Сачковым Тихон отошел от толпы.

Смутное впечатление осталось у него от рассуждений Чернавина. Ясно, кого он подразумевал под синими и желтыми, но с кем сам историк? Что он хотел внушить молодым воспитателям? Почему так необычно, с ехидцей, обращался к ним – «господа-товарищи»?

И наконец, случайная ли это схожесть – Чернавин и Черный?..

В салоне на корме собрались завхоз Шлыков, старшие воспитатели Никитин и Зеленина, докторша Флексер и оба фельдшера – улыбающийся, круглолицый Киссель, которого ребята сразу же перекрестили в Кисель, и его приятель Дробов – скуластый и неразговорчивый.

От команды «Фултона», кроме капитана Лаврентьева, был боцман Максимыч. С его красного, будто обваренного лица не сходило выражение заботы и беспокойства.

Всего, вместе с Сачковым и Тихоном, собралось десять человек. Советом десяти сразу же назвал их собрание неунывающий, всем довольный Киссель. А Тихон думал о Черном – неужели он здесь, среди этих обычных, нормальных людей, вроде бы искренне обеспокоенных предстоящим рейсом?

Первым взял слово капитан Лаврентьев.

Положил пустую курительную трубку на старые газеты, которые зачем-то принес с собой, оглядел собравшихся из-под насупленных бровей и заговорил прокуренным, надтреснутым голосом, будто с плеча рубил:

– «Фултон» перегружен дальше некуда. Достаточно допустить небольшой перевес на борт – и пароход перевернется. Но это еще не все. Случись пожар – последствия тоже могут быть самые печальные.

– Зачем вы пугаете нас? – удивился Никитин, статный, красивый брюнет, похожий на актера, играющего благородных героев. – Если ваша команда четко знает свои обязанности, ничего подобного не произойдет.

Его поддержала воспитательница Зеленина:

– Правильно, пожары – это не по нашей части, о них говорите со своими матросами. Заодно объясните им, что на пароходе дети, а не солдаты, пусть поосторожней будут в выражениях. И не надо, пожалуйста, рассказывать ребятам всякие ужасы про войну, они и так натерпелись.

– Насчет выражений я поговорю с командой, – пообещал капитан. – Ну а от жизни, от всего, что сейчас происходит, вы ребятишек и здесь, на пароходе, не изолируете, это уж точно. Что касается обязанностей, то команда их знает. Пожарный водопровод на пароходе сильный, пожарных рожков много, пока шли из Нижнего, провели несколько учебных тревог. Беда может случиться из-за паники, тогда матросы просто не смогут выполнить свой долг. Вспыхнем, как коробок спичек.

– Господи! Чему здесь гореть – кругом одно железо? Утюг на воде, да и только. – Сквозь толстые стекла очков докторша Флексер обвела всех растерянным, недоверчивым взглядом.

Было видно, большинство разделяет сомнение докторши, но молча. Ждали, как ответит капитан.

– Я знал, что мое предостережение покажется вам пустяком. Поэтому прихватил с собой несколько номеров газеты «Судоходец», которая выходила у нас в Нижнем. Вот послушайте, – и капитан, раздраженно сунув курительную трубку в карман кителя, нашел нужную страницу:

– «На пассажирском пароходе „Гражданин“, еще совсем новом судне, стоявшем в Казани всего с одним работающим котлом, произошел выброс из форсунки горящего мазута на елань. Кочегара в котельном отделении не оказалось, масленщик был на палубе, а помощник механика вышел на дебаркадер. Огонь охватил котельное отделение. Быстрые действия команды, умело пустившей пожарный насос и развернувшей шланги, спасли положение – пожар был потушен, однако почти на две недели пароход вышел из линии».

– Кочегар пьянствовал, масленщик загорал на палубе, помощник механика прогуливался с симпатичными пассажирками по дебаркадеру. Странно, как этот «Гражданин» вообще на воде держался, – насмешливо сказал Никитин.

Смешливый Киссель фыркнул. Капитан хмуро посмотрел на него, потом на Никитина и опять уткнулся в газету:

– «Плывущий по течению и охваченный огнем пароход „Царицын“ зажигает один саратовский дебаркадер за другим, стоящие около них суда. Летят головни, черный дым стелется над берегом. Загораются береговые склады, огненная стихия охватывает реку и берег. Множество человеческих жертв. Причины пожара не установлены. Пароход сгорел дотла».

– Вот тебе и утюг! – восхищенно проговорил Киссель и тут же споткнулся, поймав на себе укоризненный взгляд докторши Флексер.

Остальные молча смотрели на Лаврентьева.

– Таких примеров можно привести много, зачитаю еще один отрывок. – Капитан развернул третью газету: – «Страшно подумать, что представляют из себя некоторые пассажирские пароходы. Наверху пассажиры – женщины и дети. Внизу груз – смола, белая нефть, пенька, лен, рогожи, стружка. Прямо-таки какой-то костер, который вот-вот вспыхнет – и от громадного плавучего дома останется один корпус».

Лаврентьев аккуратно сложил газеты и добавил по-стариковски ворчливо:

– К счастью, у нас на борту нет такого опасного груза, как смола и нефть. Но хрен редьки не слаще – после перестройки внутренних помещений очень много дерева. Прибавьте к этому свыше тысячи набитых соломой матрасов, заполненные ящиками трюмы, грузовой отсек с дровами для кочегарки и жаркую, солнечную погоду – пока она вроде бы и не думает меняться. Все это создает серьезную пожарную обстановку.

– Где же выход? – зябко поежилась докторша Флексер, хотя в салоне, прохваченном лучами солнца, было душно, как в котельной.

Лаврентьев сказал, как отрезал:

– В первую очередь – в дисциплине.

– Вы хотите не выпускать детей на палубу? Перевести их на казарменное положение? – возмущенно спросила капитана Зеленина, одернув на острых коленях длинное темное платье.

– Я хочу в целости и сохранности доставить детей до места назначения, – начал злиться Лаврентьев.

– Что вы конкретно предлагаете? – спокойно обратился к нему Никитин.

– Создать из мальчишек две команды – палубную и машинную. В каждой из них по две смены – утренняя и вечерняя. В каждой смене по двадцать – двадцать пять мальчишек.

– А вы не боитесь, что нас обвинят в эксплуатации детского труда? – спросила капитана Зеленина.

– Какая же это эксплуатация, если несколько часов мальчишки будут при деле? – удивился Лаврентьев, большим фуляровым платком вытер взмокший лоб.

Тихон не вмешивался в разговор, приглядывался к собравшимся. Было интересно, как к предложению капитана, которое сразу понравилось Тихону, отнесется Сачков, чью сторону займет в споре. Но тот молчал, и по его бледному, строгому лицу было непонятно, о чем думает начальник колонии.

К капитану обеспокоенно обратилась докторша Флексер:

– Я не совсем поняла, что будут делать мальчишки? Дети крайне ослаблены, у многих дистрофия. Все это нельзя не учитывать.

– Вряд ли наши доводы подействуют на товарища Лаврентьева, – холодно вставила Зеленина.

– Ну, зачем же так? – с укором сказал Никитин. – Рейс только начался, а мы уже ссоримся. Это никуда не годится. Капитан тоже несет ответственность за детей, поэтому мы просто обязаны добиться взаимопонимания.

– Надо отобрать самых крепких ребят, – опять заговорил капитан. – Члены палубной команды будут помогать вахтенному матросу следить, чтобы ребята не скапливались на одном борту, швабрить палубу, наполнять питьевые бачки водой, драить медяшки. Машинная команда поможет разливать масло по масленкам, перебирать подшипники и кулиссы, проверять зазоры и прокладки, пилить и таскать дрова в кочегарку. Работы хватит. «Фултон» ходит по Волге уже седьмой десяток, все механизмы так износились, что требуют постоянного внимания и ухода. Я уверен, ребятам понравится, вот увидите. Они уже сейчас от машинных иллюминаторов не отходят. Пассажир есть пассажир – у него никакой ответственности. А если мальчишки почувствуют, что их помощь по-настоящему нужна нам, тогда и порядок будет.

Последнее, решающее слово принадлежало Сачкову – начальнику колонии:

– Считаю, что предложение капитана Лаврентьева надо принять, – бесстрастно, почти равнодушно произнес он. – У меня только две поправки: первая – вводить ребят в работу постепенно, не сразу, и вторая – вместо двух смен сделать три, чтобы не переутомлять мальчишек.

Тихон оглядел членов Совета. Казалось, все согласны с Сачковым, даже Зеленина промолчала.

– Теперь надо подумать, как занять остальных детей, – продолжил Сачков, не услышав возражений. – Да, детей нельзя перегружать ни долгими беседами, ни работой, для этого они слишком слабы. Но и без дела их тоже нельзя оставлять. Поэтому в придачу к палубной и машинной командам я предлагаю создать еще три комиссии – хозяйственную, санитарную и культурную. Первую пусть возглавит завхоз товарищ Шлыков, вторую – Раиса Михайловна Флексер, третью, которая займется организацией досуга ребят, – товарищ Никитин. Свои предложения по работе этих комиссий должны высказать их руководители.

– С ходу ничего не решишь, надо подумать, – осторожно заметил Никитин, словно почувствовал в предложении Сачкова какой-то подвох.

– В хозяйственном деле помощники всегда нужны, – откликнулся Шлыков.

– А мне в основном потребуются помощницы, – задумалась докторша. – В каютах и столовых должна быть идеальная чистота, только так мы сможем уберечься от инфекционных заболеваний.

– Значит, вопрос о комиссиях решен. Теперь надо установить четкий режим дня. Вам слово, Раиса Михайловна, – сказал Сачков докторше.

– Учитывая ослабленное состояние ребят, предлагаю следующий распорядок. Побудка – в восемь часов. Затем умывание и уборка помещений. Завтрак в девять, обед с двух до трех, ужин с семи до восьми. Отбой – в десять часов вечера. Но главное, чем мы будем кормить детей?

Сачков повернулся к Тихону:

– Продовольственным вопросом у нас занимается агент губпленбежа товарищ Вагин.

(Это был ответ Черному – кто такой Вагин, – конечно, если Черный находился в салоне.)

– Завтрак – порция пшенной каши, – начал перечислять Тихон. – Обед – суп с крупой и кусочком селедки или воблы. Ужин – опять каша. К завтраку, обеду и ужину – по куску хлеба и цикорный чай с ландринкой. Общее количество хлеба на день – двести граммов.

– Не слишком ли скромное меню? – недовольно протянул Никитин.

– Будем надеяться, что регулярность питания, солнце и свежий воздух сделают свое дело и жизнеспособность детей понемногу восстановится, – заученно сказала докторша Флексер, будто заранее приготовила эту фразу.

Никитин в сомнении покачал головой, почему-то переглянулся с Дробовым.

– Есть договоренность, что во всех городах, где будет останавливаться «Фултон», детей будут кормить в пленбежевских столовых, – добавил Тихон, настороженно перехватив этот взгляд.

– А каков, по вашим расчетам, паек на взрослого? – спросил его завхоз Шлыков.

– Паек один для всех – и для взрослых, и для детей. Правда, взрослым хлеба чуть больше, но зато они не будут пользоваться пленбежевскими столовыми – беженцами по распоряжению Дзержинского оформлены только дети.

– Как бы с такого пайка вообще ноги не протянуть, – буркнул молчавший до этого фельдшер Дробов.

Киссель рассмеялся, но у других членов Совета настроение было не такое веселое.

Неизвестно, как бы повернулся разговор о пайках дальше, если бы докторша Флексер не сказала убежденно:

– А я считаю, все правильно – детям надо расти, – и сразу перевела разговор, обратившись к капитану: – Сколько часов будем стоять в Костроме? Мне не удалось достать некоторых лекарств. Может, там получится.

Лаврентьев не успел ответить докторше, как поднялся Сачков и сказал, одернув черный китель:

– Останавливаться в Костроме не будем. Перед самым отплытием «Фултона» мне сообщили, что там появились случаи холеры.

Лаврентьев удивленно посмотрел на Сачкова, но промолчал.

– Я об этом ничего не слышала, – растерялась докторша. – В первую очередь губздравотдел должен был поставить в известность меня, а не вас. За здоровье детей я отвечаю.

– О холере в Костроме я узнал в губоно.

– Странно. А как же быть с лекарствами?

– Следующая остановка в Кинешме. Попытаемся достать там. Или в Нижнем Новгороде. Будем молить судьбу, чтобы за это время никто не заболел.

– Я предпочитаю лечить болезни, а не надеяться на авось, – все больше выходила из себя докторша, не сводила с учителя напряженного, недоверчивого взгляда.

Но Сачков словно не замечал его:

– А я предпочитаю не рисковать, когда речь идет о холере. Не мне объяснять вам, что это такое…

Сачков выполнил первое поручение Черного – в Костроме было решено не останавливаться. Костромским чекистам, с которыми связался Лагутин, так и не удалось сообщить Вагину о втором ящике динамита.

Венька

Спустившись в кормовой трюм, боцман Максимыч услышал за ящиками с хлебом подозрительный шорох. Не поленился, полез в темный угол и увидел двух мальчишек.

Выволок их на палубу, объяснил оказавшимся рядом Сачкову и Никитину:

– Умудрились на «Фултон» пробраться, а мы не углядели. Пока прятались, две буханки хлеба слопали. Что будем делать с этими зайцами?

– Придется в Костроме сдать местным властям, чтобы домой вернули, – вздохнул Никитин. – Другого выхода нет.

– Я же сказал – остановки в Костроме не будет! – с досадой проговорил Сачков, разглядывая мальчишек.

А Тихону стало жалко ребят. Было ясно, что на «Фултон» они проникли не ради приключений – худые, босоногие, оба острижены наголо, штаны и рубахи в заплатах.

Спросил мальчишку постарше, как они оказались на «Фултоне».

– Прошлой ночью у трапа никого не было – мы и прошмыгнули, – не поднимая головы, ответил тот.

– Ну, я задам вахтенному! – проворчал боцман, словно бы оправдываясь. – Совсем распустились.

– Родители есть? – продолжил Тихон расспрос.

Мальчишки молча кивнули.

– Ведь волноваться будут, если вас назад не отправим.

– Не-е, – протянул младший мальчишка. – Мы им сказали, что тоже на «Фултон» записаны. Голодно дома, вот мы с Венькой и решили…

– А тебя как звать?

– Игнашка. Терентьевы мы. Батька у нас сторожем в банке работает, а мамка прачкой. А братуху Андрея перхуровцы застрелили, он в ихнюю армию не захотел записываться. Мы, дяденька, самые что ни есть красные, не гоните нас. В мятеж нас с Венькой тоже чуть не убили…

– Хватит, разболтался, – дернув за рукав, осадил Игнашку старший брат.

Тихон вполголоса сказал Сачкову:

– Надо оставить ребят.

– А если все не так и родители спохватятся? Представляете, что будет? – опять вступил в разговор Никитин.

Игнашка суетливо перекрестился:

– Ей-богу, не вру, товарищ красный комиссар!

– А ты почему молчишь? – обратился Сачков к старшему.

– Игнашка правду сказал – искать нас не будут, – хмуря выгоревшие на солнце белесые брови, ответил тот. – Только мы не нищие, чтобы милостыню просить. Выгоните – ну и черт с вами. Мы тогда с Игнашкой работать пойдем. А домой нам никак нельзя возвращаться.

– Да уж, только вам и работать, – буркнул Сачков.

Тихон решил проверить ребят:

– В городе несколько банков. Отец ваш в котором работает?

– В Государственном, на Варваринской улице, – недовольно произнес старший мальчишка.

– А еще какие банки в городе?

– Волжско-Камский, Коммерческий, Коммунальный, – без запинки перечислил Венька. – Только теперь все буржуйские деньги народными стали.

– Молодец, в политике разбираешься. Ну а фамилию управляющего знаешь?

– Конечно знаю – Цехонский. Он в мятеж от Перхурова деньги прятал, а наш батька ему помогал – керенки военными облигациями закладывал, которые теперь даром не нужны.

– Ладно, ставьте этих зайцев на довольствие, – сказал начальник колонии Тихону. – В какой отряд их определим?

– Давайте ко мне, – неожиданно вызвался Никитин. – У меня одни смирные собрались, так что справлюсь.

Старший мальчишка посмотрел на Никитина с какой-то непонятной подозрительностью, будто чего-то испугался. Тихон тоже не мог понять, почему Никитин так круто изменил свое отношение к мальчишкам – сначала настойчиво советовал высадить их в Костроме, а теперь вдруг в свой отряд берет.

И еще одно показалось Тихону странным – когда Никитин назвал Кострому, в светлых глазах Веньки мелькнула надежда и сразу погасла, как только Сачков заявил, что остановки там не будет. В чем дело?

Тихон решил поговорить с Венькой наедине, позвал к себе в каюту, чтобы внести их с братом в списки и поставить на довольствие.

Здесь мальчишка стал еще настороженней, – сцепив под стулом босые ноги, пугливо озирался по сторонам.

– А может, все-таки высадить вас в Костроме? – заглянул ему в лицо Тихон. – Вас первым же пароходом вернули бы домой.

– Как хотите, – с показным равнодушием сказал Венька.

– А ты сам-то как хочешь?

Прямо мальчишка не ответил, по-взрослому солидно и рассудительно проговорил:

– Игнашка совсем ослабел от голодухи. Доктор Вознесенский сказал – дистрофия у него.

– А кто вас с братом убить хотел?

– Смуркин, сволочь, – неохотно ответил Венька.

– Кто такой?

– У нас в банке контролером работал. Потом, как большевики власть взяли, исчез куда-то. А в мятеж опять объявился – при штабе комендантом был. Мы с Венькой помогали ему из Бухаринской пекарни хлеб для офицеров возить, а он за это разрешал в офицерском буфете корки собирать. А что корки на всю семью, разве ими наешься? Я и подговорил Игнашку на ходу спрыгнуть с машины, а сам ему буханку скинул. Смуркин заметил, стащил меня с грузовика и давай бить. Хорошо, ему Игнашка не попался. А я ничего, живучий, не смотри, что худой.

– А потом что было со Смуркиным? Его арестовали?

– Не знаю, – замкнулся мальчишка.

Как ни старался, больше Тихон не добился от него ни слова. Это не на шутку встревожило чекиста – чего боится мальчишка?

И Тихон не ошибся в своих подозрениях – если бы не нужда, Венька тут же бы сбежал с «Фултона»…

Семья Терентьевых жила в одноэтажном флигеле во дворе банка, а за стеной прачечная, потому в комнате, где они ютились, всегда пахло сыростью и мылом.

Отец ночным сторожем работал, а днем и за дворника выходил. Рядом с рослым отцом Венькина мать девчонкой-подростком выглядела: маленькая, худенькая, с утра до позднего вечера над корытом гнулась.

До семнадцатого года управляющим банком был барон Мегден. Сухой, как вобла, на всех русских свысока смотрел. Когда война с Германией началась, банковские служащие даже обрадовались – наконец-то проклятого Мегдена из управляющих вытурят. Да не тут-то было, видать, у барона в Питере защитники нашлись. И неудивительно, если сама российская императрица – немка, ворон ворону глаз не выклюет.

На заднем дворе банка у барона псарня была, почти три десятка охотничьих собак держал. Выйдет на крыльцо да как затрубит в рог, а слуга дверь псарни откроет, и собаки через весь двор, будто бешеные, несутся. Сколько раз Веньку и других ребятишек с ног сбивали, а барону весело.

Перед семнадцатым годом, на Рождество, вдруг вздумалось барону устроить для детей банковских служащих елку. Даже Веньку – сына сторожа – и то пригласили. Отец вырядил его в новые смазные сапоги, для старшего брата Андрея купленные. Но уловил барон запах березового дегтя и приказал слуге вывести Веньку из зала у всех детей на виду.

Обида душила мальчишку, от стыда хоть сквозь землю провались. Неделю после этого случая дома отсиживался.

Был у барона сынок – Венькин одногодок. Тоже над детьми бедняков куражился, во дворе себя полным хозяином чувствовал. Чуть что не по нему – сразу с кулаками набрасывался.

Однажды Игнашка в него ненароком мячиком угодил, так барчук мальчишку в кровь избил. Не выдержал Венька – так ему за Игнашку всыпал, что тот с криком и слезами побежал отцу жаловаться.

Венька сразу понял – быть беде.

И точно. Вызвал барон Венькиного отца и приказал вместе со всем семейством с казенной квартиры съехать. Упал отец в ноги Мегдену, упрашивал не гнать, а сына, поднявшего руку на барчука, обещал наказать примерно.

Видать, понравилось Мегдену, как унижался перед ним Венькин отец, смилостивился, но тут же условие поставил – при всех во дворе банка выпороть сына.

Согласился отец, а куда денешься? Бил Веньку и зубами скрипел от унижения, а барон Мегден на крыльце в плетеном кресле сидел и внимательно следил, в полную ли силу отец сына бьет. Вот и приходилось отцу стараться, чтобы барону угодить. А младший Мегден вслух удары считал и от удовольствия ногой притопывал.

Хоть и больно, и стыдно, Венька на отца не в обиде был – понимал, что другого выхода нет. Останется отец без работы и квартиры – всей семье худо будет. Терпел да еще мать успокаивал, которая рядом стояла и от каждого удара вздрагивала, словно по ней самой били.

Вроде и незаслуженно наказали Веньку, а на пользу – будто сразу повзрослел он, не только барона Мегдена, но всех хозяев возненавидел, которые бедных за людей не считают.

После революции хоть и голодно было по-прежнему, но многое изменилось. А главное – почувствовал Венька свое человеческое достоинство. Теперь, если дрались с мальчишками, не брали в учет, кто отец – простой сторож или управляющий.

Не раз вспоминал Венька хозяйского сынка – сейчас бы он с ним за все расквитался: и за Игнашку, и за отцовское унижение, и за порку посреди банковского двора.

Но барон Мегден исчез из города со всем своим семейством сразу после Февральской революции. Вместо него управляющим стал поляк Цехонский, приехавший к ним из Варшавы, когда ее немцы взяли. Тоже барин, но с Мегденом не сравнить – подчиненным грубого слова не скажет и даже к мальчишкам, будто к барчукам, на «вы» обращался.

Большевики, как пришли к власти, Цехонского на прежнем месте оставили. Этого Венька никак не мог понять, на нового управляющего с подозрением смотрел – пусть и не дерется, как Мегден, но все равно от старого режима остался, и его бы в шею.

А потом был мятеж.

Сначала в центре города будто гром ударил – это перхуровцы, для поднятия духа и без всякой другой надобности, по гостинице Кокуева из пушки саданули.

Потом сухие винтовочные выстрелы по всему городу рассыпались, возле железнодорожного моста через Волгу зачастил пулемет, но вскоре замолчал, будто подавился.

Прибежал из банка отец, торопливо сообщил, что власть в городе взял «главноначальствующий» полковник Перхуров. Наказал матери не выпускать детей из дома и опять ушел.

Венька изнывал от любопытства, что происходит на улице.

К полудню винтовочные выстрелы смолкли, в Казанском соборе забили в колокола. Венька подумал, что все, с мятежом покончено и «главноначальствующего» Перхурова красные в Коровники отвели.

Но вернулся растерянный отец и рассказал последние новости: по городу разъезжают на грузовиках офицеры и гимназисты, ловят большевиков и хвастаются, будто из Архангельска вот-вот начнут прибывать войска союзников, а в Москве советская власть тоже свергнута и Ленин убит.

Банковские служащие встретили мятеж осторожно, с опаской, только старовер-конюх вдруг заявил себя монархистом и ушел в гимназию Корсунской в добровольцы записываться.

Управляющий банком Цехонский вел себя так, словно и вовсе ничего не случилось, и непонятно было, что у него на уме.

Но на другой день по квартирам начали ходить перхуровские офицеры-вербовщики и силой забирать в добровольцы тех, кто им на глаза попадался и мог держать винтовку в руках.

Дошла очередь и до банковских служащих. Тогда Цехонский нацепил ордена, которые ему за долгую и безупречную службу еще при царе выдали, и отправился к Перхурову. После этого служащих банка, в том числе и Венькиного отца, вербовщики больше не трогали, видимо, подействовал на Перхурова сановитый, важный вид управляющего.

Но мобилизация грозила Андрею – старшему брату Веньки.

Решили спрятать Андрея в подвале банка, на зиму забитом дровами, – место надежное, летом туда без крайней нужды никто не спускался.

Но тут случилось непредвиденное – из гимназии Корсунской, по которой красные артиллеристы начали бить прямой наводкой, выкатывая пушки на Московскую улицу, Перхуров перевел штаб в здание Государственного банка. И к деньгам поближе, и от красной артиллерии подальше.

Теперь во дворе банка постоянно толпились белогвардейские офицеры, пытающиеся изобразить из себя опытных вояк чиновники и гимназисты.

Проверять сырой подвал с дровами перхуровцы не стали, зато в другой половине, отгороженной от дровяного склада стеной, контрразведка устроила камеру для заключенных.

Офицерам-вербовщикам отец объяснил, что перед самым мятежом старший сын уехал к тетке в соседний город, там и задержался. Цехонский и другие служащие банка знали, что это не так, но помалкивали. Если бы перхуровцы нашли Андрея, всей семье не поздоровилось бы.

Корзину с едой носил в подвал Венька – на него офицеры меньше внимания обращали. Но если бы кто-нибудь догадался заглянуть в корзину, с которой он спускался в подвал будто бы за щепками для плиты, тогда беды не миновать – сразу бы догадались, что в подвале кто-то прячется.

Со страхом в глазах рассказывал Андрей Веньке, что по ночам слышит за стеной крики и стоны арестованных, там же их и расстреливали, а трупы увозили куда-то. Может, скидывали в Волгу – многие жители видели, как раздувшиеся трупы плыли по течению в сторону Коровников.

И так было каждую ночь, почти две недели.

Когда Венька видел Андрея в последний раз, тот рассказал ему, что по ночам во двор выходит коренастый человек, выкуривает папиросу и скрывается в подвале, откуда опять доносятся стоны и крики арестованных.

Андрею через подвальное окошко удалось разглядеть и запомнить этого человека. С ненавистью говорил он Веньке, что обязательно найдет палача, где бы тот ни спрятался, в какую бы шкуру ни вырядился.

После этого разговора Веньке до отчаяния стало страшно за брата.

Перед самым освобождением города красными Венька видел, как высокий офицер контрразведки, уже переодевшийся в штатское, сжигал во дворе банка какие-то документы. Потом из банка к нему подошел еще один человек – коренастый, в парусиновом дождевика. Кивнув на подвал, он что-то сказал высокому, пожал ему руку и, подняв воротник дождевика, быстро вышел со двора на Варваринскую.

Лица его Венька не успел разглядеть, но запомнилась подпрыгивающая походка – будто коренастый спотыкался на каждом шагу.

Когда из штаба разбежались последние офицеры, отец и Венька спустились в подвал, где прятался Андрей. Окликнули его, но он не отозвался. Прошли в глубь подвала – и увидели возле узкого окошка неподвижно лежащего у стены Андрея.

Венька вспомнил коренастого человека в парусиновом дождевике, как он кивнул офицеру контрразведки на подвал с дровами. Не о нем ли говорил Андрей? Не он ли пытал арестованных в подвале, а потом выследил и убил брата?

Тщетно всматривался Венька в белогвардейцев, арестованных красными в городском театре, – человека в парусиновом дождевике среди них не было. Искал его на Вспольинском поле, куда жителям города приказали явиться для регистрации. Все поле было усеяно клочками изорванных документов, от которых избавлялись участники мятежа. Но их опознавали, выталкивали из толпы, и красноармейцы уводили арестованных в дом Вахромеева на набережной, где размещалась Особая следственная комиссия.

Венька приходил и сюда, часами стоял у подъезда, но коренастого человека в дождевике среди арестованных так и не нашел.

Мать после гибели Андрея слегла, целыми днями молча смотрела в потолок, а по желтым, впалым щекам ее текли слезы.

Уже год минул, а Венька помнил все так, будто мятеж только вчера был подавлен. Боялся он этих воспоминаний. Почему-то получалось, что от воспоминаний о мятеже, о гибели Андрея память опять подводила его к событию, которое случилось здесь, на «Фултоне», и которое Венька хотел, но не мог забыть. Никому не верил мальчишка, потому с лица его не сходила настороженность, причину которой искал и не мог найти «агент губпленбежа» Тихон Вагин.

Это неведение все больше и больше тревожило чекиста.