Текст книги "Последний рейс «Фултона»"

Подозрения

Когда на левом берегу Волги показалось предместье Костромы и над монастырскими стенами замаячили церковные купола, возле историка Чернавина опять собрались молодые воспитатели, свободные от вахты члены команды.

– Перед вами, господа-товарищи, знаменитый Ипатьевский монастырь, куда в 1613 году явилось посольство Земского собора, чтобы пригласить на русский престол боярина Михаила Романова. История полна парадоксов. Спустя триста лет последнего царя из дома Романовых – Николая Второго – расстреляют в доме купца Ипатьева в Екатеринбурге. Как говорится, круг замкнулся. Кстати, в Костроме стоит памятник крестьянину Ивану Сусанину. Любопытно, как с этим памятником поступят новые власти? С одной стороны, вроде бы представитель трудящегося крестьянства, а с другой – явный монархист, за царя-батюшку живот положил, – ехидно рассуждал Чернавин.

Было заметно, что рассказы историка пользуются успехом, его поведение все больше беспокоило Тихона.

Но подозрения вызывал не только Чернавин. Все чаще Тихон склонялся к мысли, что колчаковский агент вполне мог передоверить свое задание кому-то другому. Внимательно и недоверчиво приглядывался ко всем, кто окружал его на «Фултоне»: воспитателям, фельдшерам, завхозу Шлыкову – и даже докторше Флексер.

Вспомнилось, как в подвале губернаторского особняка чекисты нашли картотеку жандармских осведомителей, а в ней характеристику на секретного агента по кличке Странник. Им оказался Игорь Павлович Флексер – муж Раисы Михайловны.

Начальник иногороднего отдела губчека Андрей Лобов рассказал тогда Тихону, что до революции Раиса Михайловна долгое время помогала социал-демократам, прятала в своем доме на Духовской улице нелегальных, потом вышла замуж за доктора Флексера – и почти сразу в городе начались аресты.

Лобов связывал это с провокаторской деятельностью Странника, а когда Тихон высказал предположение, что докторша могла действовать заодно с мужем, решительно не согласился с ним и отозвался о ней по-доброму.

Начальник иногороднего отдела редко ошибался в людях, а встреча с докторшей, когда Тихон предложил ей отправиться на «Фултоне» в качестве детского врача, убедила его в правоте Лобова. До сих пор помнились слова Раисы Михайловны, произнесенные искренне и с болью: «Эту каинову печать мне теперь ничем не отмыть».

И такая мука была в черных глазах Раисы Михайловны, что Тихон поверил ей. Но сейчас, на «Фултоне», опять одолевали сомнения – как эта умная, энергичная женщина, столько лет прожив с предателем, могла не знать его подлинного лица?

Именно на квартире супругов Флексер состоялась встреча Тихона со штабс-капитаном Бусыгиным, а тот был связан с полковником Ливановым, к которому явился колчаковский агент. Если докторша – враг, она вполне могла быть тем самым человеком, которому представитель Колчака перепоручил инспекцию поволжской агентуры.

Так думал Тихон, и вместе с тем он не мог не учитывать, что докторша попала на «Фултон» только благодаря его настойчивости, а вся ее работа по подготовке этого рейса характеризовала ее как нельзя лучше. Наконец, ей было просто не под силу доставить на «Фултон» ящик с динамитом.

Впрочем, на пароходе у Черного мог быть сообщник, который и затащил динамит, – опять мучили Тихона подозрения.

Однажды, когда он в одиночестве стоял на палубе, к нему подошел фельдшер Дробов. Обычно сдержанный и молчаливый, тут он неожиданно разговорился:

– Вы не находите, товарищ Вагин, что наш рейс может плохо кончиться?

– Что вы имеете в виду? – Тихон решил, что каким-то образом фельдшеру стало известно о динамите.

– «Фултон» движется вниз по Волге в районы, которые вот-вот могут оказаться в руках Деникина. Я помню, как в прошлом году белочехи захватили Казань. Мы с Кисселем едва вырвались из города – буквально в последний момент.

– Насколько я знаю, вы с Кисселем не большевики. Белочехи вас бы не тронули, зря бежали.

– Я же говорил, мы в красноармейском госпитале работали, на пароходе раненых эвакуировали, – раздраженно напомнил Дробов. – Каппелевцы в Казани не только большевиков вешали, а всех сочувствующих советской власти…

Только сейчас Тихон обратил внимание, как четко изъясняется Дробов. И ни одного лишнего движения. Так и представилось, что вместо кургузого серого пиджака и вздутых на коленях брюк на фельдшере безукоризненно сидит перехваченный ремнями офицерский мундир.

Тихон с усилием отвел глаза в сторону, сказал как можно равнодушней:

– Если Деникин подойдет к Сызрани, возле которой должна разместиться колония, «Фултон» повернет назад.

– В любом поволжском городе может вспыхнуть мятеж вроде прошлогоднего. А если с «Фултоном» что случится, всю вину на вас, большевиков, свалят, которые затеяли этот рейс. Вы, как бывший чекист, не можете этого не понимать, – с досадой проговорил фельдшер.

– Откуда вы знаете, что я работал в чека?

– Завхоз Шлыков сказал. А разве не так?

– Я действительно работал в чека, но теперь агент губпленбежа. Обеспечиваю детей продовольствием, остальное меня не касается.

– Значит, я не по адресу обратился, – зло сказал Дробов и тут же оставил Тихона одного.

«Зачем подходил фельдшер?» – спрашивал себя Тихон. Поверил ли, что он теперь не чекист, а только агент губпленбежа?

Вспомнил слова Лагутина, сказанные им за день до отплытия, о том, что «Фултон» еще стоит у причала, а по городу уже ползут слухи, что он обязательно перевернется, что большевики отправляют детей из города, чтобы избавиться от лишних ртов.

Эти слова прямо перекликались с тем, что говорил Дробов. Кто он – друг или враг? Что представляет из себя завхоз Шлыков, который сказал Дробову, что Тихон был чекистом?

Вспомнил разговор с завхозом в ту ночь, когда боцман Максимыч нашел в трюме «Фултона» динамит, опять представилась гимназия Корсунской, комендантом которой был Шлыков и где перхуровцы держали арестованных большевиков, прежде чем отправить их на баржу смерти.

Так и не успел Тихон выяснить, где Шлыков был во время мятежа. Зачем потребовалось завхозу говорить Дробову, что Тихон работал в чека? Кто первым начал этот разговор – Шлыков или Дробов?

Как-то Лаврентьев обмолвился, что на «Фултоне» эвакуировали из Казани красноармейский госпиталь. Значит, оба фельдшера – Дробов и Киссель – были в Казани в те самые дни, когда там находился «Фултон».

Тихон решил поговорить с Лаврентьевым, поднялся на ходовой мостик. Кроме капитана и рулевого здесь были повар Скамейкин и воспитатель Кленов.

«Фултон» пришел за детьми без повара – тот сбежал еще в Нижнем Новгороде, как только узнал, какой хлопотный рейс предстоит пароходу.

Найти нового повара оказалось не так-то легко. От желающих не было отбоя, многие мечтали устроиться на сытное место, но Сачков и Тихон всех браковали – люди приходили неопытные или нечистые на руку. Время шло, а повара на «Фултоне» все не было. Буквально за день до отплытия завхоз Шлыков привел Скамейкина – бывшего повара ресторана Бутлера на Казанском бульваре. Сухопарый, невысокого роста, он держался с достоинством, понравился и Тихону, и Сачкову, но, когда ему сообщили, каким запасом продовольствия располагает колония, Скамейкин поднялся с места и презрительно спросил:

– И это все, что советская власть может предложить голодным детям?

– Кое-что обещали дать в городах, где будет останавливаться «Фултон», – ответил ему Тихон.

Скамейкин только улыбнулся:

– Нет, ваше предложение мне не подходит. Я повар, а не фокусник, из обещаний супа не сваришь.

Тихон чуть не сорвался, но повара принялся уговаривать Сачков. Скамейкин знал себе цену – согласился не сразу и тут же потребовал отдельную каюту. Договорились о каюте на двоих, так соседом Скамейкина оказался воспитатель Кленов, которому Сачков поручил всю канцелярскую работу. Видимо, они пришлись друг другу по душе, их часто можно было видеть вместе.

От Сачкова Тихон знал, что в мятеж у Кленова погибла семья. О пережитом горе воспитатель ни с кем не говорил и, как заметил Тихон, старался обходить молчанием все, что касалось мятежа. Было ему около сорока, но выглядел он старше своих лет – сутулился, длинные волосы уже тронуты сединой.

Любуясь Волгой, впадающей на горизонте в голубое небо, Кленов с грустью сказал Лаврентьеву:

– Не перестаю вам завидовать, капитан. Замечательная у вас служба.

– Вы так думаете? – неохотно отозвался Лаврентьев.

– А разве не так? – неподдельно удивился Кленов. – В деревнях насмерть дерутся за землю, в городах чахнут от голода, а у вас тишина и покой.

– Хорош покой, когда с обоих берегов артиллерия бьет, а у нас полные трюмы снарядов, – с обидой проговорил капитан. – Мы ведь не только пассажиров возили – и раненых под огнем эвакуировали, и десант высаживали. Скольких поубивало, искалечило. Вот тебе и покой…

– Но это сейчас, а раньше, до революции? – перебил его Кленов.

– А что раньше? Райской жизни и тогда не было. Матрос за навигацию рублей тридцать получал, из них половина на штрафы шла – за непослушание, пропажу груза, курение на палубе. И терпели, потому как, если протестовать будешь, мигом на берегу без гроша в кармане окажешься. Рабочему на заводе и то лучше, чем матросу. Там гудок услышал – и домой. А матрос только двенадцать часов вахты отстоял – погрузка. Не успел в сыром трюме на нары прилечь – разгрузка, а за ней аврал. И так весь рейс. Потому у водников и жизнь короткая была: пятнадцать лет проплавал – и на берег списывают. Судовладельцу больные да увечные не нужны.

– Вы говорите о матросах. Но капитанская служба – совсем другое! Вы полный хозяин на пароходе, все в ваших руках.

– Судовладелец – вот кто был настоящий хозяин. Вернешься из рейса, а он тебе выговаривает: почему долго шли, почему не тот груз взяли, не там остановились. Придешь после такого разговора в контору, а тебе вместо денег бумажку с вычетами подают. Хочется после этого плюнуть на все и уйти в бакенщики.

Чувствовалось, разговор с воспитателем взволновал капитана, однако Кленов не отставал:

– Но ведь не ушли? Значит, что-то удерживало, – понимающе улыбнулся он и, как бы ища поддержки, взглянул на стоящего рядом Тихона.

– Жить надо было – вот и служили. В капитаны я вышел из лоцманов, каких мне это трудов стоило – лучше не вспоминать. Управляющий нашим пароходством барон Бухгольц сам был из немцев, поэтому капитанами предпочитал назначать иностранцев или русских дворян, пришедших из военного флота. Были и среди них дельные капитаны, но больше попадалось таких, которые Волги не знали, целиком полагались на лоцманов. Зато выправкой и офицерским лоском на пассажиров впечатление производили. Им и платили больше, а над нами, которые из лоцманов вышли, тот же Бухгольц издевался как хотел. Однажды такую шутку устроил – заставил капитанов трех однотипных пассажирских пароходов тянуть билеты, кому какой оклад назначить. Командиру «Матвея» выпало семьсот рублей за навигацию, мне пятьсот, а командиру «Марии» всего триста. Пытался он жаловаться – куда там! А я лишь год с таким окладом проплавал, потом он и мне триста положил. Это только с виду служба у нас почетная была. Но уж если стал капитаном, надо это звание с честью носить. Я думал, отслужил свое, а тут предложили ребят до хлебных мест доставить. Посмотришь на них – самой бы страшной смертью казнил тех, кто этот мятеж затеял…

Не дослушав капитана, Кленов, вжав голову в плечи, торопливо ушел с ходового мостика.

Лаврентьев удивленно посмотрел ему вслед.

– Что это с ним?

– В мятеж у него жена и обе дочки погибли, – объяснил капитану Скамейкин. – Не надо было вам о мятеже вспоминать, – неприязненно добавил он и тоже покинул мостик.

– Вон как. Не знал. – Лаврентьев полез в карман за трубкой, о чем-то тяжело задумался.

Тихон не сразу обратился к нему:

– Вы как-то говорили, что эвакуировали раненых из Казани. Кроме «Фултона» другие пароходы в этом участвовали?

– Что это вдруг тебя заинтересовало? – буркнул Лаврентьев, видимо, все еще переживая свой промах с Кленовым.

Тихон уклонился от прямого ответа:

– Просто из любопытства не спросил бы.

– Понятно, – покосился на него Лаврентьев и заговорил, попыхивая трубкой: – Мы тогда из Нижнего доставили в Казань подкрепление. Белочехи уже обстреливали город артиллерией. Нам дали приказ принять на борт раненых красноармейцев, поскольку на санитарный пароход все не поместились. Чехи ударили неожиданно, убитых и покалеченных было много.

– Не помните название этого парохода?

– Как не помнить, он у соседнего дебаркадера стоял. Я пошел туда насчет погрузки посоветоваться. Разговариваем с капитаном, вдруг слышим – ездовые на пристани на коней кричат. А те испугались и никак по трапу на пароход не идут. Их кнутами, а они ни с места, от страха глаза ошалелые, кровью налились. Капитан приказал снять раненых с повозки, ездовые давай опять кнутами наяривать. Кони взбесились – да как рванут по трапу на пароход галопом, мигом палубу перескочили, деревянное ограждение сломали и на полном ходу вместе с повозкой в воду бухнулись. А повозка тяжелая, сразу утянула коней под воду, только круги по реке. Не догадайся капитан людей снять, быть бы беде. Я, как на «Фултон» вернулся, сам стал за погрузкой наблюдать, а потом коней на палубе к пиллерсам привязали, чтобы они под обстрелом, от страха, тоже за борт не кинулись.

– Вы так и не сказали, как назывался санитарный пароход.

– «Анна», мы потом ее у Нижнего нагнали. Приходим, а тут сообщают, что из-под Казани в спешке красноармейский лазарет не вывезли. Нас в Нижнем оставили, а «Анна» пошла туда вторым рейсом. Слышал потом, ее беляки захватили и всех перестреляли.

– Кроме «Фултона» и «Анны» другие пароходы принимали раненых?

– Нет, это я точно знаю. Все остальные пароходы, как обстрел начался, ушли из Казани. Одни по приказу, другие панике поддались.

– А на «Фултоне» сейчас никого нет, кто на «Анне» был?

Лаврентьев ответил с заминкой, неуверенно:

– Я тогда у них, кроме капитана да санитаров, никого и не видел…

Встревожил Тихона разговор с капитаном Лаврентьевым. Во время эвакуации из Казани Дробова и Кисселя на «Фултоне» не было. Значит, они находились на санитарном пароходе «Анна». Но «Анна» попала в руки белых. Как удалось Дробову и Кисселю вырваться из Казани?

В тот же день вечером, после ужина, когда колонисты уже улеглись спать, у Тихона состоялся еще один разговор, тоже оставивший смутное впечатление.

Воспитатель Никитин и раньше, еще до отплытия «Фултона», часто беседовал с ним, но все по пустякам. На этот раз Никитин улучил момент, когда возле Тихона никого не было:

– Давно хотел с вами о Веньке Терентьеве поговорить. Вы не находите, что он себя странно ведет? Приглядывается ко всем взрослым, будто в чем-то подозревает.

Не сказал Тихон, что и сам давно уже заметил это.

– Мальчишка пережил белогвардейский мятеж, натерпелся страху. Вот и все объяснение.

– Думаю, мятеж здесь ни при чем, – возразил Никитин. – Тут что-то другое кроется. Я заметил, они с братом хлеб прячут. Не сбежать ли хотят? Пытался со старшим Терентьевым поговорить начистоту, так он и вовсе затаился. Может, вы с ним потолкуете? Вам все-таки сподручней.

– С какой стати? – Тихон недоуменно посмотрел на Никитина.

Тот многозначительно улыбнулся и без всяких переходов вдруг сказал:

– А ведь у нас с вами, товарищ Вагин, есть общие знакомые. Как говорится, мир тесен.

– Теперь у нас общих знакомых целый пароход, – вяло ответил Тихон, а сам насторожился – видимо, именно сейчас Никитин заведет тот самый разговор, к которому давно стремился.

– Я имею в виду Андрея Лобова.

– Да, он был моим командиром в красногвардейском отряде. А вы откуда его знаете?

– Познакомился при весьма неприятных обстоятельствах, когда он уже был начальником иногороднего отдела губчека.

– Проходили по какому-то делу? – вроде без интереса спросил Тихон.

– Да как сказать, по делу или не по делу. Кто-то анонимку написал, будто я в мятеже участвовал и меня даже в офицерской форме видели, хотя я никакого отношения к военной службе не имею, а во время мятежа у брата в Данилове гостил. Вот Лобов по этому поводу и разговаривал со мной в губчека.

– Ну, и чем все закончилось? Разобрались?

– Разобрались, да не сразу. Приехал из Данилова брат и все подтвердил. Возможно, вы о нем слышали – он начальник Даниловской уездчека. – Никитин с любопытством заглянул Тихону в лицо.

– Нет, не приходилось.

– В общем-то и неудивительно – он в губчека редко появляется, только когда вызовут. Ведь вы там работали? – как бы мимоходом спросил Никитин, но при этом опять внимательно посмотрел на Тихона.

– Теперь не работаю, – ответил Тихон, всем своим видом показывая Никитину, что этот разговор его тяготит.

– А что случилось? Сами ушли или обстоятельства заставили? – не отставал воспитатель, словно бы ничего не замечая.

– Долго рассказывать, и, признаться, желания нет, – нахмурился Тихон. – Простите, мне надо к капитану, – торопливо сказал он и направился к трапу.

Шел и спиной чувствовал на себе взгляд Никитина.

И опять мучили Тихона назойливые вопросы. К чему Никитин рассказал об анонимке, в которой его обвинили в участии в мятеже? Зачем сообщил, что его брат работает в чека? Может, хотел упрочить свое положение на «Фултоне», отвести от себя всякие подозрения?

Насторожил Тихона и разговор о Веньке Терентьеве. Почему Никитин так заинтересовался мальчишкой? Не боится ли он, что Венька может о чем-то рассказать ему, Тихону?..

Не знал Тихон, что в то самое время, когда он разговаривал с Никитиным, за сотни верст от них встретились люди, которых упоминал воспитатель, и то, что они обсуждали, незримо было связано с событиями, происходящими на «Фултоне».

Предатели

В кабинете председателя уездной чрезвычайной комиссии Никитина сидели двое – сам председатель Даниловской чека и начальник иногороднего отдела губернской чрезвычайной комиссии Андрей Лобов. Керосиновая лампа слабо освещала темные от загара лица.

На столе перед ними помятая, порвавшаяся на сгибах карта губернии. Вся она исчеркана красным и черным карандашом. Заглянув в нее, непосвященный человек решил бы, что пользоваться картой уже нельзя.

Однако сидевшим за столом чекистам эти вроде бы неразборчивые и небрежные пометки говорили о многом: черный карандаш – о сосредоточении бело-зеленых банд и проведенных ими диверсиях, красный – о продвижении чекистских и чоновских отрядов.

Казалось, многочисленные черные линии перечеркнут, уничтожат скупые красные.

– Смотри, какая складывается картина, – говорил Никитину начальник иногороднего отдела, водя по карте тупым концом карандаша. – Четвертого июля банда штабс-капитана Бусыгина остановила и разграбила на Вахромеевском разъезде воинский эшелон с двумя орудиями, снарядами и винтовками. Потом Бусыгин захватил станцию Путятино и взорвал железнодорожный мост. Одновременно банда Пашкова сжигает мост на участке Данилов – Любим, а братья Озеровы объявились под Пречистым. Путятино мы освободили, но Бусыгин со своей бандой кружит где-то рядом. Вывод можно сделать один – все три банды действуют согласованно, и цель их состоит в том, чтобы захватить Данилов. Руководители банд – люди военные, опытные. Они не могут не понимать, что этот план обречен на провал, если у них не будет достаточно артиллерии, – это раз; и если их наступление не поддержат изнутри, то есть в самом Данилове, – это два. Сейчас охрана дороги усилена чекистами и чоновцами, на линии действует бронепоезд с отрядом красноармейцев из Шестой армии Северного фронта. Двух орудий Бусыгину мало, чтобы взять Данилов. Значит, он не успокоится, пока не захватит еще один эшелон. Думаю, что после того, как штабс-капитан едва ноги унес из Путятина, он вряд ли решится сунуться к железной дороге напрямую. Обязательно на какую-нибудь хитрость пойдет, а вернее всего использует своих людей здесь, в Данилове. Лагутин говорил мне, у тебя есть кто-то на подозрении.

Большеголовый, стриженный наголо Никитин глянул на Лобова, на карту на столе и заговорил сиплым, басовитым голосом:

– Когда вы арестовали в штабе военного округа предателей-военспецов, мы тут тоже раскрыли организацию бывших офицеров. Я еще тогда понял, что офицеры как-то с бандитами связаны. А недавно мы получили одно интересное послание. – Никитин выдвинул ящик стола и протянул Лобову плотно исписанный листок бумаги.

Письмо было написано неуверенной рукой, с многочисленными ошибками, и таким стилем, что, читая его, Лобов несколько раз невольно улыбнулся, хотя содержание письма было тревожным и в искренности пишущего Лобов нисколько не сомневался:

«Дорогие товарищи чекисты!

Прочтите эти строки, этот крик нашей наболевшей души. Мы, сочувствующие советской власти крестьяне Зарайцевской волости, не можем дальше молчать. Нет сил на это да и не имеем права молчать, что делается у нас.

Председатель нашего волостного исполкома Гордеичев и его секретарь Варнавин – явная контра, к советской власти никакого отношения не имеют, а установили у нас в волости свою, кулацкую власть, от которой мы очень страдаем. Семьям красноармейцев пособия не выдают, а придет беднота за хлебным пайком, так говорят, что документов мало, чтобы выдать. А семьям дезертиров и кулаков хлеб дают и никаких документов с них не просят.

У попа Василия Троицкого в церкви гробы стоят, а в тех гробах зерно, которое он от продотрядчиков прячет, а бандитам отдает. Поп – ярый монархист, он же буржуазия, но такой тонкий дипломат, что перещеголяет Бисмарка. С председателем волисполкома они гостятся между собой, как родные братья, а поп сошелся с некоей Рыбниковой из буржуазного семейства, которая имеет какие-то связи в Данилове, поп то и дело возит туда подарки, а секретарь волисполкома на все это сквозь пальцы смотрит, потому что тоже контра и в Питере свой магазин имел и говорил намедни, что лучше было бы вместо теперешней власти опять урядников посадить. Вот эта шайка и распускает всевозможные антисоветские слухи, а хлеб из ссыпного пункта раздала бандитам, а также собирала для них у кулаков хлеб, яйца и масло.

Товарищи чекисты! Помогите нам вывести эту контру. Мы можем головой ответить за написанное, все это чистая правда. Мы, пролетарии, деревенская беднота, теперь прозрели, теперь мы знаем, что такое советская власть, и умрем за нее, да сгибнут попы и буржуи».

Дочитав письмо, Лобов покачал головой:

– Знакомая личность – Василий Троицкий.

– Когда это ты с ним успел познакомиться? – удивился Никитин.

– Вчера вечером, как из Путятина бандитов выбивали. Послал я разведчиков выяснить, где у бандитов пулеметы. Вроде бы все предусмотрел, а только бросились в атаку, вдруг нам в спины пулемет ударил, нескольких ребят положил. Оказалось, с колокольни бьют. Двое наших поднялись туда – у пулемета поп в рясе. Мигом окинули его с колокольни. Потом один боец, из местных, опознал в попе Василия Троицкого.

– Эх, жаль, живым не взяли! – расстроился Никитин, хлопнул по столу ладонью.

– С попом все ясно. Ты мне объясни, как Гордеичев и Варнавин в волисполкоме очутились? Куда ты, чекист, смотрел – такие дела под носом творятся? – Лобов ткнул пальцем в письмо.

– Не так-то все просто. В прошлом году Бусыгин инсценировал арест Гордеичева и Варнавина – увел их с собой в лес. Вскоре они вернулись, якобы удалось бежать. А я думаю, они там, в лесу, получили от Бусыгина точные инструкции, как дальше действовать.

– Что же ты их не возьмешь? Через Гордеичева и Варнавина можно на банду выйти.

– Арестовать – дело нехитрое, да я все боялся Троицкого спугнуть, с которым они близкое знакомство водили. Заинтересовало меня, к кому поп так часто в Данилов ездил. Проследил за ним – и глазам своим не поверил.

– Ну, не тяни! Кто это оказался?

Никитин долгим, тяжелым взглядом посмотрел на Лобова:

– Начальник уездной милиции Венкин.

– Та-ак. – Лобов не в силах был скрыть изумления. – А может, они умышленно стараются бросить тень на Венкина?

– Тогда бы Троицкий не стал пробираться к нему на квартиру ночью, переодевшись.

– А Рыбникова? – Лобов опять ткнул пальцем в письмо. – Какую роль играет она?

– Рыбникова – родная сестра начальника нашей железнодорожной станции Ермилова. Мужа ее за участие в прошлогоднем мятеже расстреляли. Вместе с Ермиловым несколько раз ездила в Зарайцево, к Троицкому. Думаю, встречались там с Бусыгиным, договаривались, как действовать совместно. И Венкин, уверен, из той же шайки-лейки.

– Но где доказательства? У тебя же только предположения!

Никитин показал рукой куда-то за окно:

– Если бы твои ребята Троицкого с колокольни не скинули, а арестовали, как положено, тогда бы и доказательства были. Месяц назад бандиты подкараулили нашего военного комиссара и зверски убили. О том, что комиссар поедет той дорогой, кроме меня, один Венкин знал. Нутром чувствую – Венкин связан с бандитами, Троицкий к нему не случайно шастал. И к Ермилову я давно присматриваюсь – на Вахромеевском разъезде эшелон с оружием бандиты наверняка с его помощью остановили. Надо арестовать Ермилова и Венкина, пока не поздно. – Бусыгин обязательно постарается перехватить еще один эшелон с оружием.

В том, что говорил Никитин, была своя логика, но не было у Лобова полной уверенности, что Венкин связан с бандитами. Здесь, в Данилове, мешочники, спекулянты и саботажники его как огня боятся. И вдруг рядом с ним – Троицкий, как писали в своем неграмотном, но искреннем письме крестьяне села Зарайцева, «ярый монархист, он же буржуазия».

Что могло быть общего между этими людьми?

И все-таки они почему-то встречались. И встречались тайком, ночью. Если это не провокация, то что же? Как проверить Венкина, чтобы необоснованным подозрением не обидеть человека, преданного советской власти? А если он окажется не тем, за кого выдает себя, как использовать его и выйти на Бусыгина?

Задача, которая сначала казалась Лобову невыполнимой, постепенно прояснялась, будущая операция приобретала конкретные очертания.

План был такой. Послать к Венкину человека, который сообщит ему, что Василий Троицкий ранен и просит передать, чтобы Венкин приехал к Гордеичеву, где его ждут. Если начальник уездной милиции не предатель, он сразу арестует мнимого связного. На этом операция прекратится, а чекистам предстоит неприятный разговор с Венкиным. Если же Венкин действительно связан с бандитами, он согласится на встречу. Тогда связной отправляется к Гордеичеву и передает, что начальнику милиции нужно немедленно встретиться с Бусыгиным, чтобы сообщить сведения, касающиеся эшелона с оружием. Явится ли Бусыгин сам или пошлет на встречу с Венкиным кого-нибудь другого – нельзя было загадывать, зная, как осторожен и опытен штабс-капитан, но сообщение об эшелоне не может его не заинтересовать, – так считал Лобов.

Этот план он изложил Никитину. Тот горячо поддержал его, спросил, кто пойдет связным.

– Я и пойду, – решил Лобов.

– Да ты что?! А вдруг Венкин тебя опознает? – отпрянул от стола Никитин, под стеклом керосиновой лампы тревожно качнулся язычок пламени. – Ведь он решения трибунала дожидаться не станет – тебя в расход, а сам в лес, к Бусыгину.

– Мы с ним ни разу не встречались, да и не хотелось бы подвергать опасности кого-то другого. Кроме того, мне надо самому посмотреть, как Венкин встретит связного от попа, – даже если он предатель, он может отказаться от встречи с Бусыгиным. Не исключено, что у них для связи есть какой-то пароль, который мы не знаем. Если же Венкин окажется честным человеком, мне потом будет легче объяснить, чем была вызвана эта проверка. Как видишь, я для этого дела – самая подходящая кандидатура, – улыбнулся Лобов.

Он понимал, что предложенный им план держится на одних предположениях: если Венкин предатель, он явится к Гордеичеву; если Гордеичев связан с бандой, он найдет Бусыгина; если Бусыгин знает Венкина как своего агента, он согласится на встречу. Все было под сомнением, но чекистов неумолимо подгоняло время – банду штабс-капитана Бусыгина надо было уничтожить как можно быстрее, ее действия на железной дороге представляли реальную угрозу связи Северного фронта с Москвой.

Поздно вечером, одетый в шинель с поднятым воротником, Лобов осторожно постучался в дом Венкина. Хозяин – высокий и плечистый – вышел на крыльцо с керосиновой лампой в левой руке, правая – в кармане кителя.

Что ж – у начальника милиции врагов хватало, многие были не прочь рассчитаться с ним. Насторожило другое – то, что Венкин не удивился позднему гостю.

– Кто такой? Зачем явился? – приглушенно спросил он, пытаясь лампой высветить лицо Лобова.

Начальник иногороднего отдела отступил в темноту, сердито сказал, глубже надвинув на глаза поношенную офицерскую фуражку:

– Пригаси лампу, соседи увидят.

Венкин тут же прикрутил фитиль.

Это уже было подозрительно – начальник уездной милиции не стал бы бояться соседей, если бы ему нечего было скрывать от них.

– Меня Троицкий прислал, – добавил Лобов и заметил, как лампа в руке Венкина качнулась.

Был момент, когда Лобов решил, что вот сейчас начальник милиции арестует его прямо здесь, на крыльце, что подозрения Никитина беспочвенны.

Но произошло другое.

– Почему он сам не пришел? – понизил голос Венкин.

Теперь у Лобова уже не было сомнений, что начальник уездной милиции – предатель. Никитин оказался прав.

– Его вчера ранили, когда красные к Путятину подошли, – ответил он, стараясь ничем не выдать своей ненависти к изменнику.

– Черт! Зачем он туда сунулся?

– Кто знал, что чекисты так быстро доберутся из города.

– Ну, что ему надо?

– Чтобы завтра в девять вечера ты был в Зарайцеве, у Гордеичева. Штабс-капитан Бусыгин будет тебя ждать.

Венкин сосредоточенно задумался.

– Что-то я тебя не видел в отряде, – вдруг с подозрением спросил он, опять пытаясь разглядеть лицо Лобова.

– Я раньше в отряде Пашкова был, теперь Бусыгин меня к себе взял. Ну, что ему передать? – поторопил Лобов Венкина.

– Ладно, завтра приеду. Мне теперь один конец…

– Пиши тогда записку.

– Это еще зачем?

– Бусыгин велел. Боится в ловушку попасть, а твой почерк он знает. Пиши так: «По интересующему вас вопросу буду в Зарайцеве в девять вечера». И подпись. От себя ничего не добавляй, лишнее.

– А если тебя поймают и записка у чекистов окажется? – наклонился к Лобову Венкин.

– Не бойся, уничтожить ее я успею. А живым в руки чекистов мне никак нельзя попадаться – они меня еще с июля прошлого года ищут, – усмехнулся начальник иногороднего отдела.

И Венкин поверил ему, успокоился:

– Заходи в дом, напишу записку.

– Я здесь подожду. Давай быстрее, мне еще топать и топать, – Лобов присел на ступеньку крыльца.

Венкин ушел.

Лобов перевел дух, рукавом шинели вытер взмокший лоб. Только сейчас он почувствовал, каких огромных усилий стоил ему этот короткий разговор. Потому и в дом отказался войти – боялся сорваться, не справиться со своей ролью до конца.