Текст книги "Последний рейс «Фултона»"

Пожары

К городу, будто вражеский фронт, подступала зима, все чернее становилась вода в Волге и Которосли, по ночам к берегу примерзал тонкий припай, жители напяливали на себя изношенные шинели и фуфайки, всякое рванье. Той одежды, которую сразу после мятежа выдали из интендантских складов, на всех не хватило.

Контрреволюция душила советскую власть голодом, разрухой, бандитским разбоем. Теперь делала ставку на будущие морозы, решила оставить город без топлива. В городе начались пожары…

И раньше с каланчи пожарного депо на Семеновской площади наблюдатели замечали огни у Леонтьевского кладбища, у Городского вала, за Которослью. Били в колокол, взлетали на мачту шары, указывающие, в каком районе пожар, из широких ворот выезжала пожарная команда. И всякий раз тревога оказывалась ложной: то горел сухой мусор на пустыре, то у развалин кожевенного завода полыхал костер из облитых бензином бревен.

Когда запылали железнодорожные мастерские возле Московского вокзала, пожарники выехали туда не сразу, подумали: опять ложная тревога, не стоит из-за пустяка лошадей гонять.

Почти одновременно вспыхнули дровяные склады на Стрелке. Стало ясно: это поджоги, к местам пожаров выехали чекисты Зубков и Лобов.

Вольно-пожарная дружина железнодорожников отстояла мастерские, возле которых были большие запасы угля, а склады на Стрелке сгорели почти полностью – пожарные телеги застряли в ямах, в которых брали песок на городские нужды, огонь тушили лишь брандспойты с казенного парохода. Может, и ямы копали не только из-за песка, но в расчете на этот пожар.

Загорелись штабеля леса в Коровниках, над ними поднялся столб дыма, под ветром опрокинулся, вытянул к Заволжью черный, клубящийся хвост.

Лагутин послал туда Тихона. Когда машина губчека, гремя рассохшимся кузовом, фыркая старым фиатовским мотором, выехала на дамбу, стало видно и пламя – оно жадными языками лизало низкое облачное небо, освещало купола церквей, острым углом вонзившуюся в небо шатровую колокольню.

– У лесопилки Глинского горит, – определил водитель Краюхин, с усиками, как у киногероя, в кожаной куртке и фуражке, в огромных кожаных крагах.

До самого склада машина не доехала, засела в грязи. Пытались стронуться назад – грязь всосала машину еще глубже, по самое шасси.

Обругав водителя, Тихон выпрыгнул из кабины, пошел пешком.

Телеги с бочками застревали, воду приходилось выливать и поворачивать назад. Матюкались потные извозчики, ржали лошади, скрипели и трещали телеги, у конторы склада непрерывно били в колокол.

Здесь пекло так, что рукавом приходилось заслонять лицо, искры прожигали одежду. Взмокшие рабочие бегали с баграми и ведрами, откатывали бочки с керосином.

Каким-то чудом сюда проехала карета скорой помощи, у конторы стонал обгоревший складской сторож.

Тихон схватил за плечо рабочего с красными лихорадочными глазами, с лицом в копоти и с царапиной во всю щеку. Показал чекистское удостоверение, спросил, как найти заведующего складом.

– Из чека? Вовремя, товарищ. Мы Шанина, заведующего, до выяснения под замок посадили, в конторе он. Может, и не виноват, а проверить надо…

Вид у Шанина был взволнованный и утомленный, взгляд с Тихона беспокойно перескакивал за окно, где бушевал огонь, руки в нетерпении ерошили ежик волос на голове.

Чекист попросил рассказать, как начался пожар, положил на стол стопку бумаги. Шанин возмутился, дряблое лицо задрожало:

– Тушить надо, а не рассказывать! Да и рассказывать нечего – произошло самовозгорание медного купороса.

– Самовозгорание? – удивился Тихон.

– Сразу видно, молодой человек, что вы ничего не смыслите в химии.

– А вы объясните.

Шанин начал сыпать мудреными химическими терминами, Тихон добросовестно записывал за ним.

Когда протокол был составлен, заведующий пожаловался на самоволие рабочих:

– Вместо того чтобы организовать тушение пожара, я должен сидеть здесь. Это безобразие! Лучше меня этого склада никто не знает, это не склад, а лабиринт из дров.

– Вам придется вместе со мной поехать в губчека, – заявил ему Тихон.

Шанин чуть ли не со слезами просил оставить его на складе, бил себя в грудь:

– Без меня рабочим с огнем не справиться, поймите вы это. Надо обязательно отстоять лесопилку, там дорогие машины, оборудование!

Доводы заведующего звучали убедительно, пламя за окном подступало к самой конторе. И Тихон решился:

– Со склада никуда не уходить, можете сегодня же потребоваться!

Краюхин за это время успел как-то развернуть машину, быстро доехали до губчека.

Лагутин сам вел допрос заведующих складами на Стрелке и в железнодорожных мастерских. Тихон положил перед ним протокол допроса Шанина. Предгубчека бегло просмотрел его, спросил, где Шанин.

– Остался на складе тушить пожар. Я предупредил, чтобы никуда не отлучался, если потребуется – вызовем.

Лагутин вскочил на ноги, пальцем показал на заведующих складами:

– Эти вот тоже хотели на самовозгорание свалить, а уже вещички приготовили, вовремя их Зубков и Лобов накрыли. Сейчас же марш в Коровники, одна нога здесь, другая там! Чтобы через час Шанин был в чека!

Когда Тихон примчался на склад, заведующего здесь уже не застал. Расспросил людей, но никто Шанина на пожаре не видел – он исчез сразу же, как только ушел чекист.

– Он живет в доме Градусова. Может, успеем перехватить? – сказал рабочий с расцарапанной щекой, смотрел на чекиста подозрительно.

По тому, какой беспорядок был в квартире заведующего – вещи раскиданы, ящики стола выдвинуты, опрокинут стул, – Тихон понял: сюда Шанин не вернется. В шкафу на кухне нашел начиненную ручную бомбу, наряды на бензин союза потребительских обществ и фальшивую печать этого союза.

От соседей узнал: брат Шанина участвовал в мятеже и по приговору губчека месяц назад расстрелян.

Когда садился в кабину грузовика, заметил, как губы Краюхина кривит ухмылка, вздрагивают тонкие ноздри.

– Что, улетела птичка? – не удержался водитель. – Не надо было, товарищ чекист, рот варежкой раскрывать, сейчас Лагутин задаст перцу.

– На дорогу лучше смотри, а то опять застрянешь, – процедил Тихон, и сам понимая, что наказания ему не миновать.

В этот же день он получил выговор по губчека. Оправдываться было нечем, из допросов арестованных выяснилось, что Шанин – один из организаторов поджогов, он подкупал других заведующих, расплачиваясь с ними драгоценностями, украденными из Федоровской церкви. Выходило, что он получил их от ротмистра Поляровского, все еще гуляющего на свободе.

Арестованные назвали адрес, где может скрываться Шанин, – Варваринская, шесть. Послали наряд чекистов, но Шанин сумел скрыться. Только через неделю его арестовали в Курбе. На допросах о связях с подпольем он ничего не сказал и по решению Ревтрибунала был расстрелян.

От оперативной работы Тихона освободили. Лагутин ввел его в комиссию, которой поручили ревизию на железной дороге. Тихон расстроился, решил, что теперь серьезное дело ему уже не доверят.

О необходимости ревизии говорили еще до мятежа: старые специалисты в складах и пакгаузах прятали оборудование, продовольствие, топливо. Многое потом попало в руки мятежников. В загнанных в тупики товарных вагонах комиссия губчека обнаружила тонны запасных деталей к заводским машинам, тысячи метров телеграфных проводов.

Разоблачив железнодорожных саботажников, принялись за речных. Здесь улов был еще больше – на баржах, стоящих в затоне, нашли тысячи пудов нефти, сотни пудов гвоздей, в которых после мятежа город нуждался особо.

Тихона послали на одну из самых неказистых барж. С полузатонувшей кормой и бортами с вырванными досками, она напомнила ему баржу смерти. Было жутковато, когда с фонарем в руке по скользкому трапу спустился в сырой и холодный трюм, заставленный деревянными, плотно сколоченными ящиками. Сверху капали студеные капли, под ногами хлюпала вода, в темных углах попискивали крысы.

Вскрыв один из ящиков, Тихон увидел тщательно упакованные, потрескавшиеся, с черными глазницами и выбитыми челюстями, черепа. Что за чертовщина? Вскрыл другой ящик – там оказались какие-то кости с бумажными номерками, в третьем ящике – то же самое.

Пошел в губчека. Лагутина увидел во дворе – он куда-то собирался уезжать, садился в кабину к Краюхину. Выслушав рассказ о костях, разложенных по ящикам, улыбнулся, объяснил:

– Не иначе как ящики из археологического музея. К нам уже обращались из Питера – оттуда музей во время германского наступления эвакуировали.

О находке на барже как-то узнал Зубков, наверное, от Краюхина. Однажды остановил Тихона в коридоре губчека, поинтересовался с самым серьезным видом:

– Слышал, ты жуткое преступление раскрыл?

– Какое преступление? – не сразу понял Тихон, о чем речь.

– Не скромничай. Редко у нас в губчека такие преступления раскрывают – целый ящик одних черепов! – расхохотался чекист на весь коридор. – Жди от Лагутина благодарности.

Сказал он это шутя, но шутка его оправдалась – за ревизию Тихону в числе других объявили благодарность. Старые спецы, прятавшие грузы, ссылались на забывчивость, на неразбериху в документах, однако комиссия доказала – это саботаж. Арестовали около сорока человек, а через несколько дней губернская газета сообщила: «Восемнадцать человек из виновных в укрытии особо ценных грузов уже нигде и никогда не будут мешать советской власти».

По вине саботажников стояли заводские машины, замерзали в нетопленых квартирах дети. Суровость приговора так подействовала, что «само собой» нашлось еще много «потерянного» на складах и баржах.

После того как Тихон поработал ревизором, Лагутин переменился к нему, стал добрее. Но окончательно поверил в парня после одного случая…

Беспризорные

В этот день Тихон возвращался в губчека с Московского вокзала – в город неожиданно прибыл патриарх «всея Руси», Лагутин послал чекиста обеспечить охрану бывшего ярославского митрополита. Всякое могло произойти – патриарх не раз благословлял интервентов и контрреволюцию, грозил верующим отлучением от церкви, а церковникам лишением сана за поддержку советской власти, с амвона объявил ей анафему.

Но здесь, в Ярославле, где верующие только что испытали на себе власть «благословенной» контрреволюции, патриарх вел себя осторожно: отслужив в Спасском монастыре литургию и всенощную, уехал в Ростов.

От свечного и лампадного духа, от заунывного, церковного пения и молитв верующих Тихона покачивало, кружилась голова, хотелось спать.

У лавки потребительского общества «Единение» на Стрелецкой извивалась длинная очередь. Всех товаров в лавке – спички, махорка да гарное масло, всех продуктов – серая капуста, пшеничные отруби и картофель, который продовольственные отряды привозили из Ростовского уезда. Сахара не видели в городе почти год, из сырого картофельного крахмала кое-где начали кустарно вырабатывать паточный сахар.

Из-за нехватки продуктов городские власти ввели классовый паек из четырех категорий: первую получали рабочие, вторую – служащие, третью – «люди свободных профессий» и четвертую – «лица, пользующиеся наемным трудом и капиталом» – так разъяснялось в местной газете.

Чекисты сидели на второй категории, голодные обмороки случались прямо в губчека.

Обыватели, причмокивая, вспоминали:

– А что до революции было? Разлюли малина. Зайдешь в магазин – глаза разбегаются: масло парижское, гольштинское, русское. В рыбный свернешь – бери, чего душе угодно: севрюга, судак, стерлядка, балычок осетровый, сельдь шотландская и астраханская, икра черная и красная! А при большевиках одна вобла осталась. Видать, от советской власти подальше вся хорошая рыба в Персию уплыла.

Другой – с одышкой и брюшком, которое не убавилось даже за шестнадцать дней мятежа, – тяжело вздыхал и брюзжал:

– Что масло, что рыба? Только желудок пощекотать. Какое мясо на Мытном продавали?! И баранина, и свинина, и говядинка на всякий вкус, от одних названий, как вспомнишь, слюнки текут: челышко, грудинка, филей. От рябчиков, фазанов, куропаток прилавки ломились. А большевики скоро дохлыми кошками будут кормить, помяните мое слово.

Женщины, старики, ослабев от недоедания, стояли в очереди молча. И вдруг Тихон услышал отчаянный крик – милиционер в шлеме с синей звездой вытаскивал из толпы мальчишку в лохмотьях, по всему было видно – беспризорника. Он упирался, падал, милиционер опять поднимал его.

Очередь перекосило, передернуло. Женщина в дырявом вязаном платке, потерпевшая, забегала вперед, замахивалась на беспризорника узелком и повторяла одно и то же:

– Ты чего делаешь, чего делаешь? Исчадье ты рваное!

Из толпы кричали:

– Да отбери ты у него хлеб, отбери!

Но хлеб, как догадался Тихон, «преступник» уже съел.

Женщина опять было замахнулась на беспризорника, но милиционер загородил его:

– Да отвяжись ты, видишь, он едва тлеет? – И объяснил подошедшему Тихону: – Хлеб, пайку, вырвал да в рот и засунул. Они его бить, а он уже проглотил…

– Куда ты его теперь? – спросил Тихон.

– В комиссариат, куда еще.

Мальчишка, пока они разговаривали, шипел, вырываясь:

– Пусти, гад. Живой не будешь…

Нездоровый румянец проступал на его грязных полосатых щеках, дышал он тяжело, с хрипом.

– В больницу его надо.

– Не примут! – вздохнул милиционер. – Там набито, ногой ступить негде.

– Давай я отведу! – неожиданно для самого себя вызвался Тихон.

– А ты кто такой будешь?

Тихон не без удовольствия показал новенькое удостоверение. Милиционер, прочитав его, объявил женщинам:

– Товарищ из губчека, а вы орете.

Женщины растерялись, только потерпевшая не смутилась:

– Ты, товарищ из чека, на нас не обижайся. Злобиться голод заставляет.

Женщина махнула рукой, пошла по улице.

Тихон взял беспризорника за руку. Мальчишка дернулся, но, почувствовав силу, покорно поплелся рядом.

Не долго раздумывая, Тихон повел его в губчека, прямо в кабинет Лагутина, объяснил все. Лагутин, посмотрев на беспризорника, ничего не сказал, тут же стал названивать по больницам. И правда – больницы были забиты, но место все-таки нашли.

По дороге Тихон спросил мальчишку, как его зовут.

– Пашка-хмырь, – буркнул тот.

– Значит, Павел? А фамилия?

– Я же сказал тебе – Пашка-хмырь.

– Нет такой фамилии – хмырь.

– У других нет, а у меня есть, – бубнил свое беспризорник.

Вовремя привел его Тихон в больницу – врач сказал, у мальчишки воспаление легких.

Дважды навестил он Пашку, а когда пришел в третий раз, мальчишки здесь уже не было, сбежал. Расстроился Тихон, при случае сказал об этом Лагутину. Тот с горечью произнес:

– Если бы не контра, всех бы чекистов бросил на беспризорников. Сколько их гибнет, со шпаной связывается. Надо что-то делать.

А через неделю он взял Тихона в Дом народа, где состоялось совещание по вопросу о беспризорниках.

До самого губернаторского особняка шли молча, спешили. В кабинете, где совещались, до того начадили махрой, что щекастые амурчики на потолке едва просматривались сквозь пласты сизого дыма.

Заметив Лагутина в дверях, секретарь губкома товарищ Павел укоризненно покачал головой, показал на часы. Сели на свободные стулья, прислушались к тому, что говорил с трибуны мужчина с длинными, как у псаломщика, волосами, в полинялой форме учителя гимназии:

– Шайки малолетних преступников заполонили станции, базары, улицы. Нашествие, как при Чингисхане! Крики «караул» звенят беспрерывным и тревожным набатом…

Выступающий налил из мутного графина воды в стакан, посмотрел ее на свет.

– Кипяченая, кипяченая, – успокоил его товарищ Павел.

– Потомки с нас спросят, – продолжал мужчина на трибуне, отхлебнув воды. – Что мы сделали с завоеваниями революции? Куда мы идем?

– Товарищ Глазухин, ближе к делу, – постучал карандашом по столу секретарь губкома. – Какие вы предлагаете меры?

– На улицах хозяйничают малолетние мародеры! – Глазухин тряхнул длинными волосами и, сделав значительную паузу, перешел на зловещий шепот: – Предлагаю выжечь скверну каленым железом! Вымести из города стальной метлой!

– Ты, Глазухин, или враг, или… глупый! – не сдержавшись, выкрикнул Лагутин.

Увидев в комнате предгубчека, тот как поперхнулся, кинулся к своему месту.

Присутствующие оживились, кто-то засмеялся. Товарищ Павел громыхнул кулаком по столу:

– Товарищ Лагутин! Если желаешь высказаться – выходи.

Председатель губчека поправил ремни на гимнастерке, решительно поднялся и вышел к столу президиума.

– Тут предлагают каленым железом выжечь красноармейских сирот, стальной метлой вымести из города мальчишек и девчонок, оставшихся без крова, без родительской заботы. Я воспользуюсь фразой выступавшего передо мной оратора – потомки с нас действительно спросят, если мы не поможем беспризорным. Надо срочно создавать детские колонии, запасать питание, одежду. Детей можно спасти только так. Чекисты берут заботу о беспризорных на себя, но без помощи губкома партии, рабочих нам не обойтись.

Тихон увидел, как к столу президиума пробирается между стульями старый рабочий Иван Резов. Похудел его бывший командир, голова в сплошной седине, ноги тяжело шаркают по паркету. Но заговорил Иван Алексеевич по-прежнему энергично и веско:

– Беда наша, товарищи, в том, что нас по каждому вопросу болтовня разбирает. Вот и сегодня ее было через край, а по существу дела только товарищ Лагутин выступил. Это хорошо, что беспризорниками чекисты займутся. Мы в Заволжье хотели своими силами детишкам помочь. У нас за станцией целое кладбище разбитых вагонов скопилось, так они, беспризорные, там свою блатную республику объявили. Пытались мы распределить ребят по рабочим семьям, да не вышло. Значит, надо детские колонии создавать. Из Волжского монастыря, слышал, последние монахи разбежались. Нельзя ли его приспособить? А мы, заволжские рабочие, каждый от пайка треть в пользу беспризорных отдадим, одежки, обувки кой-какой соберем.

После выступления Резова рабочие других заводов и фабрик тоже обещали помочь беспризорникам, кто чем сможет, договорились о первой детской колонии – лучшего места, чем Волжский монастырь, для нее было и не сыскать.

Переоборудовать монастырь поручили рабочим заволжских мастерских, большевичка Минодора вызвалась подключить ткачих. Спустя несколько дней в местной газете было опубликовано обязательное постановление губисполкома:

«Всем театрам, кинематографам, а также всем устроителям всякого рода зрелищ вменяется в обязанность сделать пятипроцентную надбавку к ценам билетов в пользу фонда беспризорных детей…»

Предгубчека и Тихон после совещания подошли к Резову. Лагутин горячо пожал руку старого большевика:

– Наслышан о вас от Тихона, а вот вижу впервые. Спасибо за поддержку.

– Ты нам, товарищ Лагутин, помоги с блатной республикой покончить. Такого чекиста дай, чтоб он с детьми умел разговаривать.

– Есть у меня такой на примете. – Лагутин подтолкнул Тихона. – Вы парня к нам направили, теперь я его вам рекомендую.

– Как он, справляется? А то ведь можем и назад в мастерские отозвать.

– Парень толковый. Видимо, учителя были хорошие.

– При чем здесь учителя – его сама революция учила…

Облава

Облаву на беспризорников решили проводить на рассвете, когда самых неугомонных сон сморит. Были сведения, что у многих из них есть ножи, со страху могли их в ход пустить.

Участники облавы собирались в Заволжских мастерских, в бывшей дежурной комнате Коллегии по борьбе с контрреволюцией. Некоторые рабочие, из новеньких, укоризненно поглядывали на Тихона: чекист, а в такой ответственный момент дремлет, положив голову на стол, на смятую фуражку.

А он валился с ног от усталости – вечером губчека прочесывала окраинные улицы города, были перестрелки, троих чекистов задели бандитские пули.

Лампочка на длинном шнуре тихонько, по-осиному зудела, вольфрамовая нить то раскалялась, то угасала без тока. Иван Резов и Степан Коркин раздобыли где-то шашки и играли на интерес.

Ровно в пять часов старый рабочий потряс Тихона за плечо. Тот поднял голову, сипло сказал:

– Пытался заснуть – и не получается.

– На нас не сердишься, что на такую беспокойную службу направили?

– Что ты, дядя Иван. Я теперь без этой службы жизни своей не представляю.

Надев фуражку, Тихон оправил ремень с кобурой и обратился к рабочим:

– Товарищи! Прошу не храбриться, вперед меня не высовываться – запросто можно на финку налететь. И не забывайте главное: идем не бандитов ловить, а детей спасать.

Иван Резов одобрительно кивнул.

Толкаясь в дверях, рабочие следом за чекистом вышли на волю, по шпалам направились к тупику. Устало и сонно дышал у семафора маневровый паровоз, где-то за станцией, на стрелках, коротко лязгнули буфера.

У сгоревшего пакгауза, где ржавые пути разбегались, Тихон разбил рабочих на две группы. С первой, в обход вагонного кладбища, пошел Иван Резов, чтобы отрезать беспризорникам путь, если вздумают бежать.

Переждав некоторое время, Тихон повел оставшихся с ним рабочих дальше. Ветер свистел в опрокинутых дырявых вагонах, тоскливо поскрипывал песок под сапогами, в темном холодном небе висела одинокая желтая звезда.

От усталости или оттого, что облавой, как на бандитов, шли на детей, оставшихся без родителей, Тихон почувствовал себя много прожившим человеком.

– Вот она – блатная республика, – показал Степан Коркин на темнеющий впереди спальный вагон.

Чекист пригляделся. Выбитые окна прикрыты фанерными и железными листами, дверь в тамбур висела на одной петле, вокруг вагона нечто вроде баррикады из пустых бочек, сломанных ящиков, бревен, измазанных мазутом шпал.

– Ждите меня здесь, – шепнул Тихон и полез на баррикаду, стараясь не шуметь.

Сделать это в темноте оказалось невозможным – одна из бочек с грохотом скатилась и ударилась в колесо вагона.

Там сразу проснулись, заорали истошно:

– Лягавые!

– Рви когти!

Беспризорники высыпали из вагона, в Тихона полетели бутылки, камни. С баррикады пришлось спрыгнуть.

Беспризорники бросились в другую сторону, но напоролись на группу Резова, завопили:

– Окружили, сволочи!

– Бей лягавых!

На рабочих обрушился целый град камней – от баррикады отступили за ближайший вагон.

– Тихон, пальни в небо из пистолета, враз присмиреют, – посоветовал Коркин.

– А может, из гаубицы по ним шарахнуть?! – огрызнулся Тихон, растирая синяк на виске. – Без пальбы обойдемся. Надо с ними в переговоры вступить.

– Знают они, что такое переговоры, – язвительно протянул механик.

Тихон и сам понимал: только высунься из вагона, как баррикада даст новый залп. А кричать отсюда бесполезно.

Тут его взгляд упал на ржавое ведро, в стенке зияла дыра размером в блюдце. Протянув фуражку механику, напялил ведро на голову.

– В самый раз мой размер. Как, похож на парламентера?

– На чучело огородное похож, – буркнул Степан, – не понравилось ему, что чекист так по-мальчишески, несерьезно ведет себя.

Появление человека с ведром на голове баррикада встретила хохотом. Этого только и надо было Тихону. Сняв ведро, отбросил его в сторону и сказал:

– Поговорим, ребята. Я из чека.

– Сыщик? – раздалось из-за баррикады. – А мы урки.

За баррикадой кто-то захихикал. Послышался звук затрещины, чей-то протест: «Ты что, верзила, малолеток тиранишь?!» Потом возня, мягкие удары.

Не дожидаясь, чем кончится потасовка, Тихон заговорил:

– Товарищ Ленин поручил устроить вас на государственное содержание, чтобы вы стали полезными гражданами нашей Советской республики. Вас будут учить, кормить, водить в баню…

Из-за бочек начали высовываться чумазые физиономии, настороженные, но уже любопытные.

– Ври враки! – сказал кто-то не совсем уверенно, просто по привычке противоречить и осторожничать. – Чай, у Ленина и без нас делов полон рот.

– А зачем легавые ввязались? – поддержал его другой. – От вас добра не жди – сразу в домзак. На арапа нас берешь, начальник.

В этом была своя логика, настроение за баррикадой опять стало склоняться к бою.

– Я здесь потому, что за это дело взялись чекисты, – повысил Тихон голос.

– Тогда наше дело труба, чекисты такие: чуть не так – восковой огарочек в руки и к стенке. Лягавые…

– Не-е, чекисты не легавые, это дядьки серьезные, – возразил кто-то.

– Слушай, фрайер! – закричали с баррикады. – А как ты докажешь, что чекист?

– Я могу удостоверение показать, – шагнул к баррикаде Тихон, засунул руки в карман.

– А ну, не подходи!

– Враз изрешетим, если пушку выймешь! – остановили его угрожающие крики.

– Это чекист, я его знаю, – вдруг услышал Тихон знакомый сдавленный голос. – Он меня у милиционера, у легавого, отбил.

– Пашка?! – обрадовался Тихон. – Ты почему, чертенок, из больницы убежал?

– Там в задницу иголкой колют, больно.

– Ну и дурной, и дружки у тебя такие же дурные. Зима начнется – все перемерзнете в этом вагоне дырявом. А советская власть в полное ваше распоряжение Волжский монастырь отдает. В тепле, за стенами сами себе хозяевами будете. Можете там опять свою республику объявлять.

– Омманешь! Карты и табак отнимете.

– Сдавшимся добровольно будет оказано послабление, – схитрил Тихон.

– Омманешь! – опять раздался из-за бочек сипатый голосишко. – Знаем мы вас, легавых.

– Заладил одно и то же, – сердито проговорил Пашка. – Чекисты не обманывают.

Сказано это было так веско, что крикун замолчал. Наступила самая ответственная минута: беспризорники зашушукались, начали совещаться.

Наконец на баррикаду влез Пашка и объявил серьезно:

– Мы согласные, наша блатная республика присоединяется к вашей Советской. Только чур – в задницы иголками не тыкать.

Теперь расхохотались рабочие за вагоном. И этот смех окончательно успокоил беспризорников. Они сами раскидали проход в баррикаде, сгрудились возле Тихона.

– Все тут? – оглядел Тихон чумазых граждан блатной республики, одетых в бабьи кофты, рваные пиджаки до колен, солдатские шинели до пят и в такое рванье, которому даже названия было не подыскать.

– Бени-шулера нет и еще троих пацанов: Воблы, Дылды и Чинарика, – сказал Пашка.

– А где они?

Мальчишка шмыгнул носом, не ответил.

– Они в штабе втолую ночь в калты лежутся, – пропищал кто-то из задних рядов.

На говорившего зашикали, кто-то, видимо, ударил мальчишку, он всхлипнул. Тихон, как ни вытягивал шею, не разглядел его.

– А может, не надо их, товарищ чекист? – обратился Пашка к Тихону.

– Что не надо?

– В Советскую республику брать, все равно сбегут. И нам попадет, что сдались. Они фартовые, с настоящими урками водятся.

– А ну, веди, Пашка, – решил Тихон. – Брать, так всех.

Мальчишка неохотно поплелся к высокому завалу из шпал, колесных осей, искореженного металла. За ним Тихон, Коркин, еще двое рабочих.

Возле деревянной теплушки с наглухо забитыми окнами Пашка остановился, показал на нее пальцем:

– Сами идите. Еще пальнут сдуру…

Тихон с подножки открыл дверь, вступил в тамбур, осторожно открыл вторую дверь. Дальний угол теплушки был отгорожен рваной дерюгой, сквозь дыры струился свет, доносились возбужденные голоса:

– Себе!

– Восемнадцать!

– Ставлю шпалер!

– Срежь!

Чекист подошел к дерюге, отогнул край. За перевернутой днищем кверху пузатой бочкой, на которой стояла «летучая мышь», сидели четверо пацанов. Были они постарше других, одеты потеплее, и только один – низенький и чернявый – сидел в матросском тельнике и дрожал то ли от возбуждения, то ли от холода.

«Чинарик», – догадался Тихон, пригляделся к другим игрокам. Узнал и Воблу, и Дылду – так точно были даны клички. У Бени-шулера на голове красовалась офицерская фуражка, хитрые и злые глаза из-под лакированного козырька следили за каждым движением дружков, подсматривали их карты.

В «банке» у бочки – ворох барахла: грязная казацкая папаха, заношенный до сального лоска японский мундир, окопная шинель, две финки с наборными ручками, новенький наган-самовзвод.

– Двадцать! – азартно выкрикнул Чинарик.

– Очко! – бросил карты на бочку Беня-шулер, потянулся к «банку».

Тихон сорвал дерюгу, схватил удачливого игрока за руку.

– Погоди-ка, я револьвер посмотрю; не мой ли?

Беспризорники от неожиданности онемели, раскрыли рты.

– Отпусти, легавый! – первым сообразил, что случилось, Беня-шулер.

Тихон взял револьвер, убедился – барабан пустой. Спросил:

– Где пушку нашли?

– А ты что за фигура? – хорохорился Беня-шулер.

Тихон объяснил, зачем он и рабочие пришли в блатную республику, рассказал о колонии в Волжском монастыре.

Беня-шулер решил за всех:

– Не, это нам не подходит, мотай отсюда.

– Вместе будем мотать, до самого монастыря. Шмотки твои? Забирай, – Тихон кинул папаху и японский мундир Чинарику.

Тот боязливо покосился на Беню-шулера, но спорить с чекистом не стал, оделся, накинул и шинель.

Револьвер Тихон сунул в карман, игроков вывели из теплушки. Беня-шулер погрозил Пашке кулаком:

– Лягавым продался, падла?! Под землей найду, наколю на перо.

Пашка ощетинился ежом, хотел что-то сказать и не успел, – мелькнув желтыми ботинками, Беня-шулер метнулся в сторону, скрылся в лабиринте разбитых вагонов.

Тихон бросился было за ним, но понял: искать его здесь бесполезно. Заметил – Пашка и игроки обрадовались бегству главаря. Спросил, чей револьвер.

– Беня-шулер на банк поставил, – ответил Чинарик. – Гад буду – крапленые карты подсунул, все банки срывал, зараза.

– Откуда у него револьвер?

– Дядька подарил, который у нас в теплушке три ночи ночевал.

– Что за дядька? – насторожился чекист.

– Беня-шулер для него по адресам ходил, узнавал, живут ли хозяева. Не иначе – домушник, – тоном знатока закончил Чинарик.

Больше о странном госте блатной республики он не знал, Вобла с Дылдой тоже ничего не добавили.

«Не связной ли от Перхурова? – подумалось Тихону. – Пора бы ему уже объявиться».

Построив беспризорников в колонну, рабочие повели их к Волжскому монастырю. После бегства Бени-шулера никто уже не порывался дать стрекача, возраст у граждан блатной республики был такой, что все новое, неизведанное было им интересно, потому и не разбегались. Разговоры вели «серьезные»:

– У Яшки Рыжего маруха была, графиней звали, все зубья золотые. Вот садится он с ней на извозчика…

– А кто это – Яшка Рыжий?

– Фартовый мужик! Вынимает из карманов пару шпалеров, вкатывается к буржую: «Граждане-господа-товарищи! Хоп-стоп, не вертухайтесь! Деньги на стол!»

– Кутенок твой Рыжий! Вот Сашка Ферт – это да! Его лягавые, двадцать человек, окружили, а он бомбами раз-раз! Золото мешками брал…

И плетется быль-небыль об удачливом налетчике – бред больной, испорченной фантазии.

Рядом с Тихоном, засунув руки в карманы грязного зипуна с оборванными рукавами, молча шел Пашка-хмырь. На одной ноге зашнурован проволокой ботинок, к другой веревкой привязана галоша, на голове суконный картуз без козырька.

– Бени-шулера не боишься? – спросил Тихон, чтобы завести разговор. – Вдруг найдет тебя?

– Финки я не боюсь. Чинарик болтал, ты у Бени наган умыкнул. Отдай его мне, начальник, а? – поднял мальчишка светлые, не по-детски серьезные глаза. – У тебя казенный есть, зачем тебе второй?