Текст книги "Последний рейс «Фултона»"

Тихон слушал Дзержинского, а перед глазами вставали разрушенные артиллерией улицы родного города, черные пожарища и голодные дети. Все это могло повториться в Москве, к этому стремилась новая контрреволюционная организация, объединившая всех врагов советской власти, начиная от махровых монархистов и кончая эсерами и меньшевиками.

Даже готовые ко всему чекисты были немало удивлены, когда наблюдение за Черным в Москве вывело их на квартиру Левицкого-Цедербаума – брата известного меньшевистского лидера Мартова.

Кого только не было в этой огромной своре контрреволюции, намеревавшейся залить Россию кровью!..

Издерганный на стыках, почти на сутки выбившийся из расписания, поезд пришел на вокзал рано утром. Трамваи по Большой Московской не ходили, и, закинув за спину опустевший «сидор», Тихон направился в губчека пешком.

Вспомнил, как несколько месяцев назад этой же улицей возвращался из госпиталя, как Лагутин поручил ему организацию рейса «Фултона» и каким до обидного легким показалось ему это задание.

Солнце еще только осветило макушку церкви Богоявления, а Лагутин был уже у себя в кабинете.

Увидев Тихона, улыбнулся, встал из-за стола:

– Поздравляю с успешным завершением операции. Молодец!

Тихон смутился: уж не смеется ли над ним председатель губчека?

– Чего уж меня поздравлять, Михаил Иванович? Не смог я арестовать Черного на «Фултоне», упустил.

– Вы сделали главное – сберегли детей!..

Лагутин усадил Тихона за стол, долго расспрашивал, как проходило плавание, чем детей кормили, что вспоминалось им вдали от разрушенного города.

Потом разговор опять зашел о Черном.

– Ты был рядом, приглядывался к нему. Что думаешь о нем? – спросил Лагутин с какой-то особой, настороженной интонацией.

Тихон рассказал все, что знал о Черном, как удалось его разоблачить, а под конец признался:

– Сначала я его вовсе не подозревал, свою роль он играл безупречно. Считайте, проницательности не хватило. Одно могу сказать: Черный – враг особый, не всякому пришло бы в голову взорвать пароход с детьми…

Лагутин внимательно слушал Тихона, хмурился, и непонятно было, то ли он согласен с ним в оценке Черного, то ли нет. Прихрамывая, прошелся по кабинету. Не бережет себя Лагутин, на износ работает, – с сочувствием посмотрел Тихон на его темное, измученное бессонницей лицо.

Председатель губчека вернулся за стол и заговорил медленно, как бы прислушиваясь к собственным словам:

– Сразу после твоего сообщения о бегстве Кленова мне было приказано собрать все сведения о нем. Его отец был известным здесь либералом, от партии кадетов избирался в Государственную думу, а в семнадцатом году поехал на фронт призывать к верности Временному правительству – и солдаты подняли его на штыки. А по матери он Шварц. Активная эсерка, за участие в террористическом акте была сослана в Сибирь. Полковник Ливанов говорил на допросе, что в мятеж, под огнем красной артиллерии, у Черного погибли дети. Все это ложь, детей у него не было, и к Перхурову он пришел не ради мести, а потому, что состоял в «Союзе защиты родины и свободы» с самого его основания. Когда мятеж был подавлен, ему каким-то образом удалось вырваться отсюда, приехал к матери в Томилино. И тут начинается еще одна страница его темной биографии. При обыске у стрелявшей в Ленина Каплан обнаружили железнодорожный билет из Москвы в Томилино. Оказывается, мать Черного была хорошо знакома с Каплан – они познакомились в Акатуе, в ссылке. А сразу после ареста Каплан она исчезла из Томилина вместе с Черным, который вскоре опять у нас в городе объявился. Вот и напрашивается вопрос – не к ним ли в Томилино хотела возвратиться Каплан, выполнив свое подлое задание? Каплан стреляла в Ленина тридцатого августа, а третьего сентября ей уже вынесли приговор и тут же привели его в исполнение. До сих пор не могу понять, зачем такая спешка нужна была? Нет, такую падаль жалеть нельзя, ее трижды расстрелять мало, но следствие надо было провести как положено, чтобы точно выяснить, кто направлял руку Каплан. Да, слов нет, поторопились. Но ничего. История – наука хитрая, рано или поздно все прояснится…

Немало пройдет времени, прежде чем подтвердятся слова Лагутина, далеко протянется черный след от покушения на заводе Михельсона…

Тихон спросил об Андрее Лобове – и только сейчас узнал о его гибели. Потрясла Тихона смерть бывшего командира, многое было связано с ним: и служба до мятежа в красногвардейском отряде, и работа в Заволжской коллегии по борьбе с контрреволюцией, и первые шаги в губчека. Тяжело переживал Тихон эту смерть.

А спустя несколько дней в губчека пришла анонимка, с текстом которой Лагутин ознакомил Тихона:

«Товарищи чекисты!

Хотя я рискую своей жизнью, я пишу вам это письмо, чтобы вы обратили внимание, что делается в детской колонии, где начальником Сачков – личность подозрительная, лучший друг предателя Менкера, которого в прошлом году расстреляли за участие в белогвардейском мятеже. А в подручных у него – докторша Флексер, мужа которой тоже расстреляли как врага советской власти и заговорщика, и завхоз Шлыков – бывший комендант гимназии Корсунской, где во время белогвардейского мятежа был штаб перхуровцев. Они живут здесь в свое удовольствие, а дети голодают, едят хлеб с отрубями и червяками, ходят раздетые, спят в грязном белье, у многих чесотка. Колонисты, которые раньше не имели никакого понятия о вшах, имеют теперь по сто штук. И все происходит по вине этой троицы – мнение не личное, а общее. Вместо того чтобы улучшить положение колонистов, все ругаются, разбирают, кто больше работает, воспитатели или хозяйственники, кто кого оскорбил и так далее. А колонистов в это время вши едят.

Товарищи из губчека! Разгоните эту банду саботажников или дармоедов – называйте их как угодно, от названия нам легче не будет, вши и чесотка останутся все те же. Колонист. Когда потребуется, имя свое скажу».

– Ясно, что писал кто-то из взрослых – откуда у колониста могут быть такие сведения о Сачкове, докторше и Шлыкове? – положил Лагутин письмо на стол. – Наверняка, он даже член Совета – вон как детально расписывает…

Посмотрев на анонимку, Тихон не поверил своим глазам. Привстав со стула, взял ее в руки:

– Михаил Иванович! Записки Кленова написаны этим же почерком!..

Председатель губчека полез в сейф за подшитыми к делу записками Черного начальнику колонии и убедился – почерк тот же самый: те же широкие петли и завитки, та же рыхлая желтая бумага, и даже карандаш вроде бы тот же самый.

– Что же получается? – рванул Лагутин ворот гимнастерки. – Значит, еще один сообщник у Черного? И он остался в колонии?

– Выходит, так, – упавшим голосом сказал Тихон…

Беда не приходит одна – старая, проверенная истина.

Буквально на следующий день в городе стало известно о прорыве Южного фронта конницей Мамонтова. Кровавый рейд совершал казачий корпус – озверевшие белогвардейцы вырезали целые селения, не было пощады ни старым, ни малым.

В местной газете опубликовали длинный список жертв Мамонтова только в одном уездном городишке Козлове. Напротив каждой фамилии стояло короткое и страшное пояснение: повешен, изрублен шашками, закопан живым в землю, насмерть забит нагайками.

Были в этом страшном списке и дети, которых казаки на глазах матерей бросали в огонь, подкидывали на штыки.

В этой же газете сообщалось о гибели в схватке с мамонтовцами товарища Павла – вожака городских рабочих:

«Будучи окружен казачьим отрядом и не имея никакой надежды на прорыв, товарищ Павел застрелил несколько казаков и, чтобы не сдаться живым в руки, последней пулей покончил с собой».

Не знал Тихон, что в этом же бою, пытаясь спасти своего комиссара, погибла Маша Сафонова – первая любовь Тихона, так и не суждено было им встретиться.

Сразу после известия о прорыве конницы Мамонтова в городском театре состоялось собрание большевиков. Дали слово председателю губчека Лагутину, и он сказал откровенно, без утайки:

– Конница Мамонтова стремительно приближается к Сызранскому уезду, где находится колония наших детей. Товарищи! Вы читали о зверствах, которые творят мамонтовцы. Так вот, наши дети в опасности!..

Тут же стихийно началась запись добровольцев – на сцене столпились ткачи, железнодорожники, литейщики. Некоторые партийные ячейки записывались в полном составе.

О прорыве фронта и угрозе детской колонии узнал весь город. Губвоенкомат оказался в осаде добровольцев – все требовали срочно отправить их на Мамонтовский фронт.

Хотел и Тихон отпроситься у Лагутина, но только вошел в кабинет, как председатель губчека, даже не выслушав, остановил его:

– Знаю, знаю, что хочешь сказать. А кто здесь будет работать? Барышни из гимназии? Или закрыть губчека на замок? У нас тут свои мамонтовцы только этого и ждут…

Ни с чем ушел Тихон, одно понял: если бы можно было, Лагутин и сам уехал бы с добровольцами первым же эшелоном.

Отбирали самых закаленных, самых проверенных. Всего на фронт отправилось шесть конных отрядов и сотня добровольцев для партизанской борьбы в тылу у белых.

Город с беспокойством ждал сообщений из колонии. Телеграммы, которые приходили от Сергея Охапкина, становились все тревожней:

«Из Сызрани не пришел поезд. Фронт все ближе. Продукты достаем с большим трудом. Кулаки ждут Мамонтова…»;

«Положение серьезное. Мамонтов в пятнадцати верстах от колонии. Получили приказ волисполкома готовиться к эвакуации. Ждем проводника…»;

«Во время подготовки к эвакуации сбежала воспитательница Зеленина. В случае ее появления в городе требуем арестовать как дезертира…».

Не нравилась Тихону Зеленина – слишком настойчиво пыталась выглядеть праведницей – но то, что сообщал Охапкин, никак не укладывалось у Тихона в голове – не думал, что Зеленина способна на такое.

Наконец в губчека пришла телеграмма, которая успокоила город:

«Конница Мамонтова отброшена нашими частями. Колония опять перешла на мирное положение. Настроение бодрое. Продуктами обеспечены. Подробности письмом».

Письмо Сергея Охапкина пришло с оказией – пароходом в город доставили с мамонтовского фронта раненых добровольцев:

«Представляю, товарищи, как волновались в городе за детей. Но теперь все встало на свои места. Мы гордимся, что в разгроме Мамонтова приняли участие наши земляки, которые с оружием в руках оттолкнули эту контрреволюционную гадину.

Крестьяне здесь живут зажиточно, но замкнуто. По нарядам из Сызрани их обязали доставлять колонии некоторые продукты, что вызвало у крестьян недовольство, хотя землю в пользование они получили от новой, советской власти. Наши мальчишки постоянно дрались с деревенскими, ночью по садам лазали. Но вскоре отношение крестьян к колонии изменилось, а началось с того, что воспитательницы стали обучать рукоделию деревенских девушек, а мальчишки и девчонки – помогать семьям демобилизованных на фронт красноармейцев.

Но тут прорвал фронт Мамонтов, и крестьяне опять насторожились, продукты стали давать неохотно, а водовоз отказался возить воду – будто бы бочка рассохлась и лошадь стала чего-то прихрамывать.

Связались с председателем волисполкома, а он – как обухом по голове: „Положение опасное, Мамонтов вот-вот будет у нас, а подкулачников здесь хоть пруд пруди“.

Спрашиваем, что делать? Отвечает: „Удирать, пока не поздно. Мы вам дадим проводника, выведет в безопасное место“.

Три дня колония была готова сняться в любой час, ждали только проводника. В это время исчезла воспитательница Зеленина. Сразу после бегства Кленова я заметил, что с ней неладное происходит – от работы отлынивает, людей сторонится. Мне рассказали, что она написала в губчека анонимку, видимо, вы ее уже получили. Содержания не знаю, но уверен, грязи вылила достаточно: настроение у нее было озлобленное. Интересно другое: Зеленина – левша, но анонимку писала правой рукой, которой тоже владеет. Вот я и подумал – не ее ли рукою написаны записки Сачкову? Не заставил ли ее Черный работать на себя?

С Сачковым у нас отношения хорошие, работать он умеет, а главное – ребят любит, хотя и старается виду не подавать – уж такой характер.

Докторша Флексер и фельдшера замучили всех гигиеной. Может, поэтому инфекционных болезней у нас не было, только простуда, когда мальчишки в речке перекупаются.

Историк Чернавин читает мужикам лекции о международном положении и про обстановку на фронтах. Сначала я боялся, что его заносить станет, но теперь убедился – большевистской линии он придерживается точно.

Завхоз Шлыков учит деревенских сапожному ремеслу, но и тут не без корысти – тащит в колонию все, что выпросит у мужиков: гвозди, доски, бревна, всякое старье. И все по делу использует – руки у него золотые.

Скамейкин ворчит, но работает добросовестно. У нас шутят, что он из топорища сварил бы кашу, если бы смог выпросить его у Шлыкова, который над каждым ржавым гвоздем дрожит.

Никитин ставит с ребятами спектакль „Кулак и работник“. Никто из колонистов не хотел кулака играть. Пришлось жребий тянуть – выпал Пашке, так он чуть не расплакался. Узнал, что я вам письмо пишу, и передает горячий рабоче-крестьянский привет.

Из Сызрани получаем хлеб, сахар, пшено. Молоко и яйца за наличный расчет дают крестьяне. Да, как только Мамонтова отогнали, бочка у водовоза сразу замокла и лошадь перестала хромать…»

О многом передумал Тихон, пока председатель губчека вслух читал письмо Сергея. Вспомнилось, как изводил подозрениями Сачкова и проглядел Черного, как не доверял Шлыкову и ошибся с боцманом.

– Видимо, Сергей прав – записки под диктовку Черного писала Зеленина, – сказал Лагутин. – Анонимку тем же почерком со зла накатала, лишь бы досадить. Никакой она не враг, просто запуталась.

– А что говорит на допросах Черный?

– Вчера я звонил на Лубянку. Черный покончил с собой в тюремной камере.

– Как это могло случиться?

– А вот так, не углядели, – обрезал Лагутин…

Глубокой осенью девятнадцатого года двумя санитарными поездами детская колония вернулась в город. Вместе со всеми пришел на станцию Всполье и Тихон Вагин, видел, как крепко обнимали детей матери, словно бы все еще сомневаясь, что они живы и здоровы. И плакали от радости.

Но с радостью соседствовало горе. Возле понуро опустившего чубатую голову отца стояли Венька и Игнашка Терентьевы. Отец прижимал сыновей к себе и говорил через силу, с тоской:

– Не дождалась мамка, не дождалась. Вот бы ей радости было…

Игнашка плакал навзрыд, и вздрагивали под застиранной рубашкой его худенькие плечи. С трудом сдерживая слезы, Венька будто успокаивал отца:

– А я, папка, целую корзину пшена привез. Мы его у мужиков в деревне заработали. Коней пасли, огороды копали. Мужики нас и корзины плести научили.

– Не дождалась мамка, не дождалась, – горестно повторял отец.

Не сразу признал Тихон беспризорника Пашку – вытянулся мальчишка, окреп, оживленно вспоминал, как весело жилось им в бывшей помещичьей усадьбе, жалел, что не пришлось возвращаться назад «Фултоном».

Не стал Тихон расстраивать мальчишку. Совсем недавно узнал он о печальной судьбе парохода. В начале августа Красная армия пыталась взять Царицын, но наступление сорвалось – немало предателей и шпионов засело в штабе Южного фронта, они и сообщили Деникину точный срок выступления. Заканчивая свой последний рейс, «Фултон» должен был доставить из Сызрани к Царицыну артиллерийские снаряды, которыми забили его трюмы. Но не дошел «Фултон» до места – взорвался и затонул посреди Волги.

Тихон был уверен, что и здесь не обошлось без предательства. А значит, еще много работы предстоит чекистам – в борьбе с первым в мире государством рабочих и крестьян враги ни перед чем не остановятся.

О возвращении детей-колонистов было напечатано в губернской газете. Почти одновременно здесь же появилось официальное сообщение Всероссийской чрезвычайной комиссии о разгроме контрреволюционной организации, которая ставила своей целью свержение советской власти, существовала на средства английских, американских и французских империалистов и деятельностью которой руководили западные разведчики.

Большую роль в разгроме заговорщиков, коротко говорилось в конце сообщения, сыграла помощь трудящихся Москвы, Петрограда – а дальше назывался губернский город на Волге, откуда шестого июля отошел пароход «Фултон».

Мало кто знал, что сообщения о встрече на станции Всполье детей-колонистов и о раскрытии в Москве контрреволюционного заговора, вроде бы такие разные по содержанию, связаны между собой невидимыми нитями и почему рядом с Москвой и Петроградом в сообщении ВЧК назван губернский город на Волге.

Возвращением детей-колонистов завершилась необычная чекистская операция. Она была только маленьким эпизодом Гражданской войны, которая шла тогда в губернии, в Поволжье и по всей России.

А впереди были новые заговоры, мятежи и предательства. Однако всякий раз, когда враги советской власти поднимали голову, их сбрасывали в пропасть, откуда нет возврата.