Текст книги "Последний рейс «Фултона»"

Все больше беспокоило, настораживало Тихона поведение Веньки Терентьева. Несколько раз пытался вызвать его на откровенность, расспрашивал о семье, о мятеже, но тот всякий раз замыкался, поглядывая на него волчонком.

Наблюдая за мальчишкой, окончательно убедился – Венька никому на «Фултоне» не верит.

Не знал Тихон, что его расспросы только возбуждают в мальчишке страх, а память опять возвращает к событию, которое Венька хотел и не мог забыть…

После мятежа, спасаясь от голода и болезней, жители бежали из города целыми семьями. На углу Даниловской и Срубной улиц, где выдавали пропуска на выезд, с утра толпились огромные очереди. А где толпа, там и слухи, один другого страшнее. То вдруг разнесется весть, будто все дороги пулеметными заслонами перегорожены и из города больше ни одного человека не выпустят, то еще новость – бело-зеленые взяли город в кольцо и вот-вот начнут по нему из пушек палить.

Слухам верили и не верили, а паника все росла, будоражила город.

Здесь же, в толпе, отъезжающие спекулировали продовольственными карточками. Венькин отец достал из-за божницы последние десять рублей, с рук купил карточки у мужика-беженца, а потом каялся – выбросил деньги псу под хвост. Проведали в продовольственном комитете о спекуляции карточками и в лавках стали еще и документы требовать, а спекулянтов, если попадались, тут же в трибунал тащили.

Хотел отец переехать с семьей в соседний уездный город, где Венькина тетка жила. Но мать после смерти Андрея так в себя и не пришла, болезнь к кровати намертво ее приковала.

Со страхом ожидал город приближения зимы, не все надеялись до весны дотянуть.

По семьям городских бедняков распределяли реквизированную у буржуев теплую одежду. Веньке досталось пальто с бархатным воротником, да такое солидное, что мальчишку в нем трудно было узнать – привыкли видеть в обносках, которые ему от старшего брата переходили.

С этим пальто у Веньки целая история вышла.

Чтобы хоть как-то прокормиться, отец послал его к тетке, которая на картофелетерочном работала. Сидел Венька в переполненном вагоне и всю дорогу мучился. Баба-мешочница сошла на первой станции, а под лавкой горбушка хлеба осталась – видимо, упала, когда баба мешок на плечо закидывала.

Голодный Венька не мог глаз оторвать от горбушки, но под лавку так и не полез – стыдно было унижаться как нищему.

Обратно от тетки Венька возвращался с полным ведром крахмала и бидончиком патоки, с виду на мед похожей. А тут заградительный отряд. Ну, и арестовали Веньку, одетого в буржуйское пальто, вместе с ведром и бидончиком. Только потом, когда Венька расплакался, разглядели, что под солидным пальто у «буржуя» штаны и рубашка все в заплатах.

Из того крахмала Терентьевы целую неделю блины пекли, с патокой кипяток пили.

А вот отцу, который наменял на старую одежду в Ростовском уезде мешок картошки, опять не повезло – тоже нарвался на заградительный отряд и, как ни доказывал, что он не спекулянт, что детям есть нечего, все равно без картошки остался.

А как с пустом возвращаться, когда в доме хоть шаром покати?

В той же деревне, где картошки наменял, отец за пиджак полмешка луку выпросил. Лесными дорогами, чтобы опять на заградительный отряд не нарваться, в город пробрался. Дело было ранней весной, без пиджака отец продрог, долго потом от кашля надрывался.

Как-то у Знаменских ворот Венька протолкался через толпу и увидел на ржавом листе кровельного железа несколько колобушек из ржаной муки. Мальчишка уже и вкус их забыл, ничего не соображая, схватил колобушку – и в рот. Да чуть зубы не поломал, сморщился от боли – колобушки из глины оказались, какой-то умелец вылепил и положил в центре города, чтобы над голодными людьми поиздеваться.

Венька не первым был, кто к этим колобушкам бросился. Кругом смех, а мальчишка от обиды и голода чуть не заревел.

Надеялись, лето придет – полегче будет. Но голод летом будто еще злее стал – в деревнях у кулаков все есть, а в городе та же барда и картофельные очистки.

Управляющий Цехонский после смерти Андрея их семью как бы под свое покровительство взял: приглашал для матери доктора, доставал талоны на обеды, которыми кормили в бывшем особняке Лопатина на Семеновской улице, – до мятежа здесь штаб Красной Гвардии размещался.

Но нужда от семьи все равно не отступала.

О том, что губоно набирает ребят в детскую колонию и отправляет их вниз по Волге, Венька услышал от Цехонского. Сам сходил в губоно на Вознесенской, пробился к какому-то начальнику, рассказал, как их семье трудно живется.

Начальник выслушал его вроде бы с сочувствием; поблескивая стеклышками пенсне, все головой кивал, а потом вдруг заявил, что социальное положение Венькиного отца весьма неопределенное – сторож при банке. А что касается лично Веньки, то его и вовсе нельзя устроить в детскую колонию, поскольку пароход не резиновый и ребят старше двенадцати лет решено не брать.

Конечно, можно бы обратиться за помощью к Цехонскому – за то, что он от перхуровцев государственные деньги спас, большевики его просьбу уважили бы. Но Венька после неприятного разговора в губоно на весь свет обиделся – вот уж никогда не думал, что у его отца социальное положение неопределенное. Куда определенней, если руки в мозолях и дома есть нечего?

Венька решил действовать иначе – вместе с Игнашкой проникнуть на пароход тайком, а отцу сказать, будто их, как сильно нуждающихся, тоже в списки включили.

Отец проверять не стал – и без того заботы одолели и нужда допекла. Венька уже самостоятельный, сам в губоно сходил и обо всем договорился, так что не пропадут. И мать порадовалась за мальчишек, что их бесплатно кормить будут.

А Веньке было грустно до слез. Целыми днями не отходил от матери, как чувствовал, что больше они не увидятся.

Перед отъездом колонии в губоно постоянно толкались родители, воспитатели. От них Венька узнавал, как идет подготовка к рейсу, здесь же услышал о прибытии «Фултона».

Теперь мальчишки целыми днями крутились на пристани возле «Фултона», видели, как перестраивали каюты, загружали на пароход топливо и продовольствие. Знали в лицо начальника колонии Сачкова, завхоза Шлыкова, агента губпленбежа Вагина.

Об отплытии «Фултона» шестого июля Венька услышал от вахтенного матроса, с которым успел познакомиться.

Из дома ребята ушли пятого июля вечером – якобы помочь воспитателям в уборке кают. Напоследок Венька уговорил отца не провожать их утром – не маленькие, да и у него работы много. Отец спорить не стал, и правда: долгие проводы – лишние слезы.

Уже в сумерках ребята пробрались на пристань, залегли в канаве напротив «Фултона». На вахте у трапа стоял тот самый матрос – Венькин знакомый. Мальчишка обрадовался – матрос был шебутной, нетерпеливый, наверняка хоть ненадолго отойдет от трапа, не устоит на месте.

Так и случилось. Только матрос ушел с палубы, мальчишки – бегом на «Фултон». Люк в кормовой трюм Венька еще раньше заметил. Там и спрятались, в темноте пробравшись в самый угол, где лежали сложенные в бухты пеньковые канаты.

Свернувшись калачиком, Игнашка скоро заснул, а Веньке не спалось. Вспомнил, что, пока прятались в канаве, Игнашка выпил всю воду из бутылки, которую они из дома прихватили. Решил наполнить ее заново – неизвестно, сколько времени им придется просидеть в трюме.

Но лучше бы в ту ночь не выбираться Веньке из трюма, не видеть то, что случилось на палубе…

Поднявшись по отвесному трапу, Венька тихонько приоткрыл тяжелую крышку металлического люка, прислушался. Было тихо, только поскрипывали на кнехтах швартовые концы, удерживающие «Фултон» у пристани, на берегу раскачивался фонарь на столбе, где-то за Волгой перелаивались собаки.

Ничто не насторожило мальчишку. Казалось, все на пароходе спят, даже вахтенный.

Венька осторожно выбрался на палубу, направился к правому шкафуту, где белел бачок с водой.

Оставалось сделать несколько шагов, как вдруг услышал мужские голоса, замер на месте. Один голос был вкрадчивый и приглушенный, другой звучал резко, отрывисто.

Венька уже хотел повернуть назад, но второй голос показался ему знакомым. На цыпочках подошел еще ближе, чуть выглянул из-за надстройки.

На шкафуте, у самого борта, стоял учитель Федоров, у которого Венька учился до мятежа в трудовой школе на набережной. Перед ним, спиной к мальчишке, вырисовывалась фигура коренастого мужчины в темном костюме.

Последний раз Венька видел Федорова год назад, когда красноармейцы обнаружили в подвале банка несколько оставшихся в живых заключенных. Среди них был и Федоров. Еще тогда Венька хотел поговорить с ним и узнать, кто допрашивал их. Но у Федорова был такой истерзанный, страшный вид, что мальчишка даже подумал: не жилец учитель на этом свете.

Значит, все-таки выжил Федоров. Может, знает он, кто убил брата Андрея?

Ребята в школе любили Федорова – никогда не накричит, самым непонятливым по нескольку раз объяснял одно и то же. Но сейчас в голосе учителя была ненависть, Венька разобрал только последние слова:

– Больше, негодяй, нам с тобой не о чем говорить! В другом месте встретимся…

Федоров круто повернулся, намереваясь уйти. И тут Венька с ужасом увидел, как коренастый взмахнул рукой и обрушил на голову учителя что-то длинное, холодно блеснувшее в жидком свете фонаря.

Учитель без звука грудью упал на бортовое ограждение. Все так же не поворачиваясь к Веньке лицом, убийца перекинул тело Федорова за борт.

Раздался глухой всплеск, потом еще один, короткий, – это коренастый выбросил в воду обрубок металлической трубы. Не оглядываясь, прошел по шкафуту вперед и скрылся в темноте.

Ни кричать, ни бежать прочь с парохода Венька не мог – ужас словно парализовал его. Минуту он стоял не шелохнувшись, не в силах стронуться с места. Вахтенного по-прежнему не было у трапа, и никто, кроме Веньки, не знал, что случилось на «Фултоне».

В трюм мальчишка спустился, так и не набрав воды. Всю ночь его била нервная дрожь, а перед глазами опять и опять мелькал в темноте обрубок металлической трубы, слышался глухой всплеск сброшенного в воду мертвого тела.

Несколько раз Венька ловил себя на том, что почему-то ему вспоминается человек в парусиновом дождевике. Но не верилось, что убийца Андрея мог оказаться здесь, на «Фултоне».

Твердо решил сбежать с парохода, как только рассветет. Возвращаться домой ночью было страшно – так бы и мерещился за каждым углом коренастый. Но утром на палубе затопали ноги, раздались голоса, запыхтела паровая машина, и мальчишки остались в трюме, пока их не увидел здесь боцман.

О случившемся ночью Венька не рассказал брату – глупый, еще проговорится кому-нибудь, тогда убийца Федорова и с ними разделается.

Венька даже обрадовался, когда их хотели высадить в Костроме, но из-за Игнашки решил остаться, была не была. В конце концов убийца даже не догадывается, что Венька знает, как погиб Федоров. Если, конечно, держать язык за зубами.

Испугало Веньку, как настойчиво расспрашивал его агент губпленбежа Вагин. На убийцу он вроде бы не похож, но, кто знает, может, это его сообщник? Показался подозрительным и Никитин, так охотно вызвавшийся взять их в свой отряд. Мальчишке то казалось, что убийцы вовсе нет на «Фултоне», то он чудился ему почти в каждом воспитателе и матросе.

Несмотря на необычность рейса и царившую кругом разруху, капитан Лаврентьев строго соблюдал правила судоходства – четко сменялись вахты, вовремя раздавались отвальные и приветственные гудки.

Пароходы общества «Самолет», которому до революции принадлежал «Фултон», ходили от Рыбинска до Астрахани и даже делали рейсы по неспокойному Каспийскому морю. Все дебаркадеры общества – выкрашены в один розовый цвет, по гудкам пароходов жители поволжских городов проверяли часы и безошибочно узнавали, какой пароход подошел к берегу: «Фельдмаршал Суворов», «Двенадцатый год», «Баян», «Курьер», «Царевна Мария». У каждого парохода особый гудок, со своей интонацией – капризной, повелительной, задумчивой.

Гудок «Фултона» соответствовал возрасту парохода – был он по-старчески хриплый и усталый, звучал печально, словно пароход прощался с городами, где после этого рейса ему уже не бывать.

Раздался первый отвальный гудок – один длинный и один короткий. До отхода осталось полчаса. Через пятнадцать минут – один длинный и два коротких. Наконец – один длинный и три коротких, капитан Лаврентьев скомандовал с ходового мостика:

– Отдать носовые!

– Есть отдать носовые! – донеслось снизу.

«Фултон» качнулся и, подхваченный течением, начал отваливать от дебаркадера.

Капитан опять поднес к губам медный, до блеска начищенный рупор:

– Отдать кормовые!

– Есть отдать кормовые! – откликнулись ему.

Матросы выбрали бухнувший в воду кормовой швартовый – последнюю связь с берегом.

– Вперед до полного! – приказал Лаврентьев в машинное отделение, закрыл переговорную трубу деревянной пробкой.

Сделав оборот, «Фултон» вышел на стрежень Волги. Позади осталась Кинешма.

Ветра нет, и дым из трубы почти вертикально врезается в синее небо. В брызгах из-под гребных колес засияли радуги, в надраенных медяшках заиграли солнечные лучи.

Желая сделать Лаврентьеву приятное, Тихон сказал капитану:

– Даже не верится, что это последний рейс «Фултона», – везде чистота, порядок.

Лаврентьев не поддался похвале, проворчал:

– Да-а, после революции по всей стране такой развал, что даже страшно становится, куда Россия идет. А мы службу по старинке несем, как положено. Правда, и у нас не обошлось без глупостей. Как-то матросы на сходе постановили: чтобы облегчить работу, закрасить все медяшки краской. Старпомом у меня был тогда Павел Павлович Шалаев. Дворянин, из бывших офицеров, но команда к нему с уважением относилась – свое дело знал и дворянством не кичился, а вроде как, наоборот, тяготился им. Пытались мы с Шалаевым переубедить матросов – куда там, так и закрасили. Весь пароход потускнел. Раньше поручни и переговорные трубы на солнце горели, а тут стало тошно смотреть. И не только нам с Шалаевым – самим матросам тошно. Короче говоря, снова собрали сход и отменили дурацкое постановление, целую неделю битым кирпичом все медяшки заново драили, пока они опять не засияли.

– Значит, старпом Козырнов у вас недавно? – заинтересовался Тихон.

– Взял его в Нижнем, когда за ребятами отправились. Мне его в пароходстве порекомендовали, до этого он в Добровольческом флоте служил. Мужик толковый, не обижаюсь.

– А где же Шалаев?

– В прошлом году погиб, когда у вас в городе мятеж начался. Хороший был человек, порядочный.

– «Фултон» был у нас во время мятежа? – удивился Тихон. – Впервые слышу, расскажите.

– А чего рассказывать? – неожиданно разозлился капитан. – Человек погиб, а мы успели смотаться, потому и уцелели. Вот и весь сказ…

Не желая продолжать разговор, Лаврентьев ушел в ходовую рубку, будто испугался новых вопросов чекиста.

Тихон недоуменно посмотрел ему вслед и впервые подумал, что Черный вполне мог оказаться членом команды. Хоть и мала вероятность, но и ее нельзя отбрасывать, слишком дорогой ценой пришлось бы заплатить за ошибку.

Выходит, старпом Козырнов появился на «Фултоне» сразу же, как только стало известно, какой рейс предстоит пароходу. Странно вел себя и сам Лаврентьев – почему-то не пожелал рассказать, как погиб Шалаев.

В чем же дело?

Тихон решил приглядеться к Козырнову, выяснить, при каких обстоятельствах погиб бывший старпом.

По вечерам на кормовой палубе собирались свободные от вахты матросы, воспитатели, колонисты из тех, кто постарше и полюбопытней. С интересом слушали бесконечные речные истории, в которых правда сочеталась с вымыслом, веселое с грустным и трагическим. Неистощимы были на такие разговоры кочегар Тюрин и боцман Максимыч.

Тихон вырос на Волге, но так получилось, что знал о жизни речников мало. Беседы на юте восполняли этот пробел – старым речникам было что вспомнить.

Низкорослый, с длинными мускулистыми руками и черный, будто головешка, Тюрин чаще рассказывал, как тяжко служилось до революции матросам и кочегарам. Боцман Максимыч больше любил вспоминать, как в старое время «дурили» на Волге богатые пароходчики и купцы.

Рассказывали Тюрин и Максимыч о многом, но о гибели Шалаева речь как-то не заходила, а спросить прямо Тихон не решался – мало ли почему не хотел говорить об этом капитан.

Но в один из вечеров имя Шалаева наконец было произнесено.

Разговор начал боцман Максимыч, и опять о том же:

– Кто деньги и власть имел, тот и дурил, как хотелось. Водяной барин, к примеру, сядет, – так мы чиновников судовой инспекции называли, – загуляет с купцами, прикажет остановиться где ему вздумается и на целый день закатывает на берегу попойку, а пассажиры ждут. Бывало, какой-нибудь нетерпеливый пассажир возмущаться начнет – высадят на берег и добирайся дальше, как хочешь. Слышал, одного такого и вовсе на острове высадили, целых два дня там голосил, пока его бакенщики не сняли. Помню, к нам в Казани сел наш управляющий – барон Бухгольц, а с ним фабриканты Дунаев и Вахромеев. Все трое навеселе, вызвали нашего капитана и приказывают доставить их в Нижний ровно за двадцать три часа. Лаврентьев им про расписание, а барон уперся как бык: двадцать три часа – и ни минуты больше. Тогда Лаврентьев заявил: «Выполню ваш приказ, если возьмете на себя всю ответственность». Барон от возмущения, что ему условия ставят, глаза выпучил, рычит: «Все жалобы направляйте в мою канцелярию, я займусь ими лично!» Делать нечего, с господами спорить – все равно, что против ветра плевать. Капитан приказал отчаливать. А тут еще, как на грех, сразу за нами от пристани отвалил пароход «Велизарий» из пароходства «Кавказ и Меркурий», с которым мы конкурировали. Ну, и началась гонка – до сих пор вспомнить страшно. Кочегары из сил выбиваются, а барон вошел в азарт, знай кричит капитану: «Наддай! Еще наддай!» Возле Шеланговского переката навстречу попалось несколько плотов, оттуда запросили уменьшить ход. Лаврентьев взялся было за ручки машинного телеграфа, но Бухгольц заорал на него благим матом – и капитану пришлось отступить, обороты не сбавил, но отклонился от плотов к берегу. А «Велизарий» по прямой пошел, начал нас догонять, так барон нашего капитана едва с мостика не прогнал. Смотрим, плоты, как щепки, от берега к берегу швыряет, трое плотовщиков уже в воде барахтаются, а барону хоть бы что, лишь бы «Велизарий» не обогнал. Тут пассажиры начали биться об заклад, кто кого перегонит. Я сам не удержался, поставил красненькую на «Велизария» – уж больно крепко он наседал, из трубы вместе с дымом искры и пламя вылетали, значит, с добавителем пошел. Ну, и мы прибавочку сделали, машину до двухсот оборотов довели. Корпус дрожит, как в лихорадке, того гляди, на куски развалится, неба от дыма не видать, на перекатах рулевые вдвоем со штурвалом едва справляются. В запасе всего десяток оборотов остался, на самом пределе идем, а «Велизарий» все ближе, уже видно, как капитан на мостике то и дело к переговорной трубе наклоняется, в машинное отделение команды отдает. Вдруг слышим страшный взрыв – на «Велизарии» котлы взорвались! Ходовой мостик взлетел на воздух вместе с капитаном, над пароходом пламя столбом, во все стороны обломки полетели, пассажиры в воду прыгают. Лаврентьев скомандовал застопорить ход, но Бухгольц оттолкнул его от телеграфа и приказал в машинное отделение держать «полный». Сошел с ходового мостика, когда горящий «Велизарий» из глаз скрылся. Зато до Нижнего дошли ровно за двадцать три часа, тютелька в тютельку. Так моя десятка, которую я на «Велизария» поставил, и аукнулась. А Вахромеев глазом не моргнул, тут же на палубе выложил Дунаеву проигранную тыщу. Что ему тыща, когда миллионами ворочал. Рисковый мужик. Пока от Астрахани плыли, чего только не выкомаривал. В Нижнем целиком цыганский хор откупил…

Боцман восхищенно рассказывал, как гулял Вахромеев, а Тихону вспомнились листовки «К гражданам России», напечатанные этим «рисковым мужиком» и во время мятежа расклеенные по всему городу:

«Православные! Бейте комиссаров, уничтожайте совдепы! Долой советскую власть! Сколько бы ни стоило это – заплачу за все! Отдам все свои средства, лишь бы искоренить большевиков!»

– А помнишь, Максимыч, как племянник Бухгольца пытался «Фултон» захватить? – продолжал разговор кочегар Тюрин.

– Такое вспоминать – только душу бередить, – сразу нахмурился боцман.

Но остальных эта история заинтересовала.

– В прошлом году зима застала нас в Куксовском затоне, – начал Тюрин. – Кое-как до весны дотянули – вдруг рядом банда объявилась и все возле затона кружит. На берегу из бревен и бочек мы тогда завал соорудили, охрану выставили. Хотели бандиты «Фултон» с налета взять, но мы были настороже. Тогда под видом нищего они конторщика Кишкина подослали, который до революции в нашем пароходстве работал. Кто-то его опознал; когда обыскали, за подкладкой зипуна нашли письмо: так, мол, и так, за тобой – долг, расписки у меня, делай, как тебе прикажут, иначе несдобровать. Оказалось, письмо писал Зарычев – племянник Бухгольца. А вот кому письмо – Кишкин не сказал. Ночью ему удалось бежать, – может, кто помог. Утром банда опять нагрянула, но из уезда подоспел отряд красноармейцев, и Зарычев убрался восвояси. А вскоре и навигация началась, с первой подвижкой льда мы ушли в Нижний.

– Узнали, кому писал Зарычев? Какими расписками пугал? – спросил завхоз Шлыков.

– До сих пор неизвестно, темная история, – махнул рукой Тюрин. – Тут другое выяснилось – Зарычев служил вместе с нашим старпомом Шалаевым, в июле прошлого года на «Фултоне» к вам в город добирался. Может, старпому и писал, не зная, что тот погиб.

– А как погиб Шалаев? – поспешно задал вопрос Тихон.

Ответить кочегар не успел – боцман бросил на него сердитый, предостерегающий взгляд и сказал, поднявшись:

– Чего о покойниках говорить? А вообще-то Шалаев был мужик что надо, свойский. И погиб, чтобы «Фултон» спасти. Так что ты, Тюрин, лишнее не болтай. Ну, пора на боковую, поздно уже.

Так Тихон и не узнал в этот вечер, как погиб Шалаев. Было ясно, что боцман тоже не хочет вспоминать об этом и Тюрина заставил замолчать.

Тогда Тихон решил поговорить с кочегаром наедине, но словоохотливый Тюрин на этот раз повел себя сдержанно:

– Я ничего не видел, в кочегарке был. Спроси штурвального Васютина – все у него на глазах случилось.

Тихон обратился к Васютину – длинному рыжеватому парню с облупившимся от загара носом.

– А чего рассказывать? – хмыкнул тот. – Стрельнули с берега – он и упал. Глупая смерть. Одно хорошо – долго не мучился, только несколько слов и успел сказать капитану.

– Они были друзьями?

– Ха, друзьями! – осклабился Васютин. – Да капитан Шалаева терпеть не мог.

– За что? – удивился Тихон, вспомнив, как тепло отзывался о бывшем старпоме Лаврентьев. Если верить Васютину, то капитан обманывал Тихона.

– А ты об этом у Лаврентьева сам спроси, – ехидно посоветовал Васютин. – Заодно поинтересуйся, что ему Шалаев перед смертью сказал. Жаль, я не расслышал.

– А как относился к Шалаеву боцман?

– Ну, наш Максимыч со всеми умеет ладить…

Так ничего и не выяснил Тихон.

Иногда по вечерам на юте появлялся старпом Козырнов. Коренастый, с тусклым, сонным лицом, он мало походил на других речников, больше на служащего из конторы. Однако Тихон заметил, что команда «Фултона» слушается его беспрекословно, хотя Козырнов никогда не повышал голоса, ко всем относился подчеркнуто вежливо. Разговоры при нем обрывали, видимо, его побаивались, но вот почему – этого Тихон не мог объяснить.

Когда миновали Городец, Сачков получил от Черного вторую записку.

«Под любым предлогом устройте длительную остановку в Нижнем – на день, на два. Кто такой Вагин – по-прежнему неясно. Постарайтесь, чтобы в Нижнем он задержался на „Фултоне“».

Пока чекист читал и перечитывал записку, Сачков равнодушно смотрел в открытый иллюминатор.

– Что будем делать на этот раз? – первым нарушил молчание учитель. – Черный не поверил, что вы агент губпленбежа. Собственно, на это нельзя было и рассчитывать – я не единственный на «Фултоне», кто знает вас как чекиста.

Тихон опять уловил в голосе Сачкова иронию.

– Ничего не будем делать. Пусть все идет своим ходом, – сказал он, не глядя на Сачкова, чтобы не видеть на его лице снисходительной усмешки.

Оставаясь в тени, Черный по-прежнему был хозяином положения. Это выводило Тихона из себя.

Перед отплытием «Фултона» Лагутин обещал сделать все возможное, чтобы помочь Тихону разоблачить колчаковского агента. Но до сих пор никаких сведений из губчека нет. Что происходит в городе? Арестован ли полковник Ливанов, который наверняка знает, кто такой Черный?..