Текст книги "Последний рейс «Фултона»"

Вспомнилась Лагутину последняя встреча с Дзержинским…

После ареста заговорщиков в штабе военного округа председатель Реввоенсовета Троцкий потребовал отдать Лагутина под трибунал. Однако коллегия ВЧК одобрила действия Лагутина – улики против предателей были очевидны и неопровержимы.

После заседания коллегии Дзержинский задержал Лагутина у себя в кабинете. От недосыпания и усталости бледное лицо Дзержинского с острой бородкой казалось замкнутым и суровым.

Лагутин подумал, что речь опять зайдет о заговорщиках, но неожиданно Дзержинский улыбнулся, и лицо его словно бы осветилось изнутри:

– Я слышал, Михаил Иванович, ты беспризорных усыновил? Очень рад, что у тебя такое доброе и горячее сердце.

– Взял троих, беспризорных у нас в губернии ужас сколько. Надо что-то делать, Феликс Эдмундович, – горько, с болью вздохнул Лагутин.

Улыбка на лице Дзержинского погасла.

– Ты прав, положение с беспризорными становится прямо-таки катастрофическим. Наркомпросу и Совету защиты детей одним с этой бедой, видимо, не справиться. И знаешь, что я решил? Пусть ВЧК вплотную, официально займется детской беспризорностью. Сейчас такое время, что борьба с беспризорностью имеет самое прямое, самое непосредственное отношение к борьбе с контрреволюцией. Нищета, голод, отсутствие семейного тепла превращают детей в мучеников. Я встречал маленьких детей с глазами и лицами стариков. Грабители и воры сколачивают из них шайки налетчиков, «домушников», «босамыжников». Контрреволюционеры всех мастей, от монархистов до анархистов, прибирают их к своим рукам, сначала дают мелкие поручения, а потом толкают на бандитизм и убийства; как щенят, науськивают на советскую власть и большевиков. Беспризорщина растлевает духовно и физически. Вместо того чтобы сидеть за школьной партой, они пьют и курят в притонах, где их натаскивают «урки» и «паханы», стоят «на стреме», шарят по карманам, служат на побегушках у спекулянтов и саботажников. Нельзя допустить, чтобы это продолжалось дальше. Детей надо спасать! Революция в долгу перед ними. И мы, большевики, обязательно вернем им утраченное детство, как бы ни противились этому наши враги. Слушай, что они пишут по поводу декрета советской власти о бесплатном детском питании…

Дзержинский вынул из папки на столе листок бумаги с текстом, напечатанным на пишущей машинке, и бегло прочитал, интонацией выделяя отдельные слова:

– «Недавно был объявлен декрет о бесплатном питании детей до четырнадцатилетнего возраста. Это имеет целью еще больше развратить взрослое население. Всякой новой власти придется столкнуться с проведенным большевиками институтом „бесплатного кормления“, и, при естественном отказе правительства осуществить эту меру, оно встретит недовольство среди широких масс населения».

Дзержинский взмахнул листком бумаги и сказал с ненавистью:

– Вот что представляют из себя наши враги, которые выдают себя за демократов. Мы делаем все, чтобы спасти детей от голода, а они, еще не дорвавшись до власти, уже планируют, как вернуть детей рабочих и крестьян в естественное состояние голода! Когда они пишут, что большевиков надо уничтожать поголовно и беспощадно, они имеют в виду и детей – чтобы некому было продолжить нашу борьбу…

Как всегда, Дзержинский говорил быстро и нервно, словно боясь не успеть высказаться. У него был небольшой акцент, но это не замечалось – завораживала логичность и страстность его речи:

– Когда смотришь на детей, не можешь не думать, что революция была совершена именно для них. А между тем сколько их искалечено нуждой, сколько уже погибло от тифа, голода, побоев. Бегут за тысячи верст к теплу, на юг, срываются и падают на рельсы, замерзают на крышах товарных составов. Преступно смотреть, как гибнут дети. И тут чекисты никак не могут остаться в стороне, наш аппарат – один из наиболее четко работающих сейчас. Его разветвления есть повсюду, с ним считаются и его побаиваются. Чрезвычайные комиссии обязаны помочь советской власти спасти детей! – взволнованно и сердито говорил Дзержинский, словно бы с кем-то спорил. – И они уже это делают. Мне тут рассказывали, как на одной станции чекисты захватили шайку мародеров – готовили к отправке два вагона наворованного на складах добра. Продукты – мясо, хлеб, сахар, масло – едва поместились на двух десятках подвод. И все это чекисты доставили в детский дом, а мародеров расстреляли на месте. Так будет и впредь. Преступник не только тот, кто украл предназначенный детям мешок муки, но и тот, кто не схватил вора за руку. Виновных в этом будем наказывать тоже вплоть до расстрела. Это такие же враги, как бандиты и контрреволюционеры, схваченные на месте преступления!..

Немного помолчав, Дзержинский смущенно и доверительно признался Лагутину:

– Люблю детей. Кончится Гражданская война – буду просить Центральный Комитет поручить мне работу в комиссариате просвещения.

Именно тогда, в кабинете председателя ВЧК, в принципе был решен вопрос об отправке детей в хлебородные губернии. И вот дети уже в пути, но беспокойство за их жизнь не только не оставляло Лагутина, но все усиливалось.

«Фултон» отправился в свой необычный последний рейс шестого июля – ровно через год после начала белогвардейского мятежа. И в этом вроде бы случайном совпадении была своя внутренняя логика – если бы не мятеж, не потребовалось бы отправлять из разрушенного города голодных, обездоленных детей.

Прошел год, но белогвардейский мятеж все еще давал себя знать. Об этом свидетельствовали статьи в губернской газете: от губздравотдела – о распространении в городе и губернии эпидемических болезней; от продовольственного комитета – о распределении махорки и курительной бумаги, спичек и кофейного суррогата. Мука и сахар выдавались только на детей. От губернского ревтрибунала – о наказании участников мятежа и тех, кто их укрывал; от уголовного розыска – о продолжавшихся в городе убийствах и грабежах, в списках арестованных – превратившиеся в уголовников вчерашние мятежники.

Регулярно печатались отчеты о деятельности бюро жалоб. Предметами жалоб были чрезвычайный налог, реквизиции и конфискации, невыдача пайка семьям красноармейцев. В графе, на кого принесены жалобы, указывались волостные комитеты, военные власти, продовольственные органы, комиссии по обложению налогом. Но на первом месте неизменно стояла губернская чрезвычайная комиссия.

Лагутин сам жаловался в губком партии: чекисты еще не успеют добраться до места, как оттуда, словно по команде, потоком идут доносы на неправильные действия чекистов, на творимый ими произвол и жестокость, на незаконные обыски и аресты.

За этим чувствовалась опытная рука оставшихся на свободе белогвардейцев и провокаторов, а цель у них была одна – опорочить чекистов, парализовать их работу. И так было по всей стране, бельмом в глазу стала чека для контрреволюции.

Неумолимо сокращалась территория Советской республики. Тревожные сводки поступали с Северного, Западного и Южного фронтов: противник перешел в наступление… потеснил наши позиции… Красной армией оставлены такие-то населенные пункты…

За неделю до отплытия «Фултона» пал Царицын – низовье Волги оказалось в руках деникинцев.

Третьего июля – за три дня до отплытия «Фултона» – Деникин отдал приказ о наступлении на Москву и взятии ее не позднее осени.

Стремился к Волге и сухопутный адмирал Колчак, чтобы соединиться с Деникиным и начать совместное наступление на Москву. По ночам, наверное, уже мерещился ему торжественный перезвон московских колоколов.

В начале марта Колчак взял Уфу, Бугульму, Белебей. К апрелю колчаковцы были почти у самой Волги, но тут двинулась вперед Южная группа Восточного фронта под командованием Фрунзе.

По указанию председателя Реввоенсовета Троцкого наступление было приостановлено, что, по сути, спасло армию Колчака от полного разгрома. Потребовалось личное вмешательство Ленина, чтобы войска опять перешли в наступление, и теперь сводки с Восточного фронта вселяли в усталых людей надежду, что жизнь наладится, советская власть выстоит.

Здесь же, рядом со сводками с фронтов, была напечатана заметка «На Путятинском фронте»:

«Вероятно, читатель удивится, прочитав заглавие этой статьи. Причем если он из буржуев, то возрадуется и возликует: „Слава богу, еще один фронт прибавился, на котором наши защитники борются с ненавистными большевиками“.

Читатель из рабочих или крестьян, напротив, тяжело вздохнет и промолвит: „Да скоро ли наконец перестанут нас тревожить белые разбойники, долго ли будут мешать налаживать мирную жизнь, стараясь сморить голодом?“»

И в самом деле – где этот проклятый Путятинский фронт? – спрашивал автор статьи и рассказывал, как банда штабс-капитана Бусыгина напала на село Путятино, но в тот же день была выбита оттуда отрядом чекистов, который возглавлял начальник иногороднего отдела губчека Андрей Лобов.

Зато белогвардейские газеты захлебывались от ненависти и отчаяния, дворовыми шавками старались перекричать друг друга:

«Нам сообщают из Лондона, что в Петрограде и Москве произошло восстание беднейших классов русского населения. Большая часть Красной армии перешла на сторону восставших, поэтому Советское правительство распустило Красную армию и организовало новую гвардию из китайцев…»

«Вот чем утешаются господа белогвардейцы», – язвительно замечала губернская газета, перепечатавшая заметку из деникинской газеты.

В этом же номере – подборка из колчаковских газет, в которых предчувствие скорого краха уже невозможно было скрыть, оно сквозило буквально в каждой строке. И казенный пафос не помогал:

«Большевистские шайки восстали в нашем тылу, они должны быть истреблены. Мы должны стряхнуть с нашего государственного организма все, что нависло на нем мертвым грузом…»;

«Цель должна определять средства в борьбе с большевиками. Твердость – вот что непосредственно вытекает отсюда. Победим духом дух большевизма…»;

«Пылающий кратер большевистского вулкана не заткнешь ни одним из томов благополучно действующего до сей поры „Свода законов Российской империи“…»

«Что правда – то правда», – иронически заключала губернская газета подборку белогвардейских материалов под общим названием «В стане контрреволюции».

Несмотря на трудности, связанные с голодом и разрухой, город медленно, но оживал. В бывшем Интимном театре, где собирались заговорщики и приняли решение о начале мятежа, прошел концерт, посвященный современной поэзии. В помещении клуба ткацкой фабрики – женское собрание с повесткой дня: как устроить счастливую жизнь для детей? Второй вопрос – стоит ли женщинам вступать в партию большевиков?

В этой же газете – дискуссия: искусство – просвещение или развлечение? Вывод категоричный, как приговор, не подлежащий обжалованию:

«Почему-то и сейчас еще преподносится пролетариату как „искусство“ всякая пошлятина из буржуазного обихода. Надо бороться с этим. Надо твердо установить, что есть искусство и что есть буржуазная накипь».

Опять, словно мусор в проруби, всплыл городской обыватель. Чуть оправился после мятежа и пустился в воспоминания, каким город был до революции. И получалось, что жизнь была райская: лавки и магазины ломились от товаров, в ресторанах и трактирах такие блюда подавали, что пальчики оближешь. Не жизнь, а сплошной праздник.

Одного не хотел вспоминать обыватель – что было два города: один сытый, обеспеченный, а другой голодный, рабочий, где из трех новорожденных двое умирало от голода и болезней. И был мятеж, оставивший сотни детей сиротами, исковеркавший их судьбы.

Долгожданный звонок «эриксона», резкий, как винтовочный выстрел, заставил Лагутина вздрогнуть. На вопрос о «Фултоне» председатель Костромской губчека сообщил, что пароход проследовал мимо пристани без остановки.

Произошло то, чего никак не ожидал Тихон. Пароль – «Наконец-то, товарищ Вагин, все сомнения позади», – назвал Сачков.

Тихон уже не раз пытался угадать, кто обратится к нему с паролем, но Сачкова никак не предполагал в этой роли. Наоборот, Тихон нисколько не удивился бы, если б оказалось, что Сачков и есть тот самый враг, которого надо разоблачить.

В том, что именно к Сачкову обратились «истинные патриоты России» с просьбой помочь их человеку на «Фултоне», ничего неожиданного, по мнению Тихона, не было, – желчный, замкнутый, начальник колонии, как никто другой, был похож на человека, которому советская власть встала поперек горла. Не укладывалось в сознании Тихона – что Сачков по собственной воле явился в губчека и сообщил о полученном задании.

Однако пароль назван, и надо действовать совместно с этим человеком, хотя Тихон никак не мог перебороть неприязни к нему.

Лагутин говорил, что с паролем обратятся сразу, как только станет известен колчаковский агент. Но почему тот так быстро раскрылся Сачкову? Что потребовалось ему от учителя?

Впрочем, все это неважно. Главное – враг известен, а значит, уже не так опасен. В душе Тихон испытывал даже некоторое разочарование – без всяких усилий с его стороны, в самом начале плавания враг сам себя разоблачил. Теперь оставалось только внимательно следить за ним, а это, считал Тихон, не так уж и трудно, когда за плечами есть кое-какой опыт.

Через час после того, как Сачков назвал пароль, чекист и учитель сидели напротив друг друга в капитанской каюте, за принайтованным к железному полу узким столиком. Увеличенные толстым стеклом иллюминатора, на стенах тесной каюты, окрашенных в серый мышиный цвет, вспыхивали и дрожали, отраженные волной, солнечные блики.

Слышалось, как шлепают по воде колесные плицы, а в глубине парохода монотонно и натужно работает двигатель, мелкой дрожью сотрясая старый, изношенный корпус «Фултона».

С бледного, замкнутого лица учителя и сейчас, когда они остались вдвоем, не сходила ироническая усмешка. Заговорил отчужденным тоном:

– Лагутин предупредил меня, что я могу обратиться к вам, когда мне откроется тот человек…

Тихон сразу насторожился – по словам Лагутина, сам Сачков просил не называть свое имя Тихону, а теперь учитель так повернул, будто это была инициатива Лагутина. И враг, пробравшийся на «Фултон», для Сачкова не враг, не предатель, а просто «тот человек». Не было ли признание в губчека ловкой, умелой игрой Сачкова? Не заодно ли он с теми, кто подложил динамит? Неужели Лагутин ошибся и не разглядел провокатора?

– Я понимаю, что нарушаю наказ Лагутина, но другого выхода у меня нет. – Сачков протянул Тихону сложенный вчетверо листок бумаги. – Только что подкинули в кубрик.

Тихон развернул и прочитал:

«Сделайте все возможное, чтобы „Фултон“ не останавливался в Костроме. Выясните, кто на самом деле Вагин – чекист или агент губпленбежа. Если чекист – почему оказался на пароходе? Что ему поручено? Постарайтесь, чтобы все на „Фултоне“ знали, кто Вагин в действительности».

Внизу стояла короткая подпись: «Черный».

Тихон подумал, что кличка очень подходит к этому человеку, который, заставив Сачкова работать на себя, так ловко остался в тени.

Еще раз внимательно перечитал текст записки, стараясь запомнить почерк Черного – крупный, размашистый, с длинными и широкими петлями.

Враг оказался хитрее и изощреннее, чем представлялось Тихону, – он не открылся Сачкову и, видимо, без крайней нужды не откроется.

– Как быть с Костромой? – вывел Тихона из задумчивости голос Сачкова.

– Чтобы Черный поверил вам, надо выполнить его просьбу. Сейчас мы соберем нечто вроде штаба, – и вы сообщите, что по сведениям, полученным вами в губоно, в Костроме есть случаи холеры, поэтому останавливаться там опасно. Если докторша Флексер будет спорить, доказывайте свое, идите на прямое столкновение. Можете заявить, что иначе снимаете с себя всю ответственность. Не исключено, что среди приглашенных будет Черный.

– Ну а что мне говорить о вас? Кто вы на самом деле – чекист или агент губпленбежа?

Судя по записке, Черный сомневается, что Тихон чекист. А если сыграть на этом сомнении, попытаться успокоить Черного? Посоветоваться бы с Лагутиным, но теперь все решения надо было принимать самостоятельно.

– Рассказывайте, что мне поручили обеспечить своевременное отплытие «Фултона» и подбор персонала, но вышла какая-то неприятная история с доктором Вербилиным и после этого меня из губчека не то выгнали, не то временно отстранили и назначили агентом губпленбежа… А теперь я задам вам несколько вопросов. Почему вы решили сотрудничать с нами?

– Боюсь, вам этого не понять, – опустил голову Сачков. – Кровь за советскую власть я не проливал, а словам вы вряд ли поверите. Но то, что обещал Лагутину, я сделаю. Остальное, извините, вас не касается.

– Как сказать, – проронил Тихон, но подумал, что в одном Сачков, пожалуй, прав – ничего они друг другу не докажут. Да и Лагутин не поручал ему выяснять убеждения учителя.

А может, с этого и надо было начинать? Не ошибся ли предгубчека в Сачкове?

– Вы просили Лагутина не называть мне ваше имя. Сейчас вы пытались представить дело иначе, будто это было указание Лагутина.

Сачков заметно смешался.

– Видимо, я просто забыл, – ушел он от ответа.

– Странная забывчивость, – язвительно произнес Тихон. – Кто именно просил вас помочь Черному?

– Обо всем этом я подробно рассказал Лагутину. Не вижу необходимости повторяться.

– Я не знаю этого по вашей вине, – напомнил Тихон.

Сачков заговорил неохотно, словно делая чекисту одолжение, стараясь не встречаться с глазами Тихона:

– Я учился на юридическом факультете Демидовского лицея. Отец всю жизнь проработал земским учителем, состояния не нажил, поэтому деньги на образование я зарабатывал сам, частными уроками. Так познакомился с князем Лычовым – учил его сыновей французскому языку. Человек он был богатый, бывший генерал-адъютант, очень гордился своей родословной – вел ее от Рюриковичей. На мой взгляд, это было более чем сомнительно, однако я благоразумно помалкивал – платил мне князь щедро и в целом относился ко мне хорошо. В то время я снимал квартиру вместе со своим сокурсником Игорем Менкером – тем самым, которого позднее назначили секретарем губчека, а когда город взяли перхуровцы, он перешел на их сторону.

– Менкер изменил советской власти раньше, еще до мятежа. Ваш сокурсник был одним из тех, кто готовил мятеж, а потом стал одним из самых активных его участников, – холодно вставил Тихон.

– Я об этом совершенно ничего не знал, политика меня не интересовала, – с равнодушием сказал учитель. – После революции устроился работать в губоно. Жили мы по-прежнему на одной квартире с Менкером, но встречались редко. Между нами и раньше не было близких отношений, а когда он стал работать в чека, то я и подавно старался держаться от него на расстоянии – мало ли как твоя откровенность обернется. Перед самым мятежом по командировке губоно я уехал в Москву. Вернулся после подавления мятежа и только тогда узнал, что Менкер служил у Перхурова, был арестован в городском театре вместе с другими участниками мятежа, а потом по распоряжению Особой следственной комиссии расстрелян на Вспольинском поле.

– А вами никто не заинтересовался?

– Представьте себе – нет. Возможно, это объяснялось тем, что квартира, где мы жили с Менкером, во время мятежа сгорела и я вынужден был перебраться на другую. А месяц назад я случайно встретился на Казанском бульваре с князем Лычовым, он затащил меня к себе. Сыновья его сразу после революции уехали в Париж, – уроки французского им явно пригодились, – а старик почему-то остался, но от ненависти к большевикам стал вроде как невменяемый. Он знал, что я жил на одной квартире с Менкером, поэтому считал меня своим и начал изливать душу, что спит и видит, как большевиков на Власьевской на фонарях вешают.

– А что же вы?

– Помалкивал и пил настоящий, не морковный чай, которым угощал меня князь, – спокойно ответил Сачков. – Что толку спорить с выжившим из ума стариком? К тому же мне было его немного жаль – по всей вероятности, сыновья его обобрали и бросили. На прощание он чуть ли не со слезами умолял заглядывать к нему. Но тут начались хлопоты с «Фултоном», я замотался. Однако князь сам нашел меня в губоно, опять пригласил в гости. О том, что я назначен начальником колонии, и о «Фултоне» он откуда-то уже знал. Интересовался, как идет подготовка к рейсу, снова на чем свет стоит ругал большевиков: не могут прокормить детей, отправляют за тридевять земель, чтобы от лишних ртов избавиться. Создавалось впечатление, что князь осведомлен о рейсе «Фултона» больше, чем я. Меня взяло любопытство, откуда у старика такие сведения, и я поддакнул ему насчет большевиков-изуверов и Учредительного собрания, которое они незаконно разогнали. Князь – отъявленный монархист, до этого об Учредительном собрании с ним лучше было не говорить, сразу кипятился, а тут и спорить со мной не стал. Я понял, старику что-то надо от меня, и не ошибся. Когда мы с ним встретились в третий раз, он сразу перешел к делу: от имени «истинных патриотов России» попросил помочь их человеку на «Фултоне». В чем помочь, кто этот человек, Лычов не сказал, а может, и сам не знал. Я испугался за детей – те, кто поручил князю переговорить со мной, могли пойти на любое преступление. Сказал Лычову, что согласен помочь их человеку, а на другой день обо всем сообщил Лагутину. В отличие от вас, – натянуто улыбнулся Сачков, – он мне сразу поверил и даже поблагодарил за бдительность.

– Вы сами никого не подозреваете?

– Я вообще не думал, что тот человек рискнет появиться на «Фултоне», когда здесь чекист. По какой-то причине нет воспитателей Грамзина и Федорова. Я надеялся, он один из них. Как видите, ошибся. А подозревать можно любого… Есть у вас еще вопросы? – поднялся Сачков, давая понять, что больше ему сказать нечего.

– Не забудьте о Костроме, – сухо произнес Тихон.

Он и сейчас, после трудного разговора с учителем, – разговора, который, наверное, больше был похож на допрос, – не верил ему.