Текст книги "Последний рейс «Фултона»"

Явки

На этот раз Тихон встретился с поручиком в кабинете начальника иногороднего отдела.

На Перове были китель и галифе, на плечи накинута старая офицерская шинель.

– Мне побриться? – потрогал он бородку, в которой уже пробивалась седина.

– По правде говоря, вы сейчас больше похожи на переодетого монаха, – пытливо оглядел поручика Лобов.

– Побреюсь, – решил тот. – Без бороды мне будет легче опять почувствовать себя офицером, хотя и бывшим.

– На Власьевской открылась парикмахерская Шульмана. Вот ваш бумажник, денег на первое время хватит. Фотографию я положил за обкладку, – догадался Лобов, что ищет поручик. – Туда, где вы хранили треугольник из визитной карточки. Почему вы его не уничтожили?

– Просто забыл, – мельком взглянув на фотографию молодой женщины в белом платье, Перов опять спрятал ее за обкладку.

– Если вы хоть в мелочи ошибетесь теперь, ваши бывшие соратники рассчитаются с вами так быстро, что мы ничем не сможем вам помочь.

– Это я понимаю, мне бы оружие какое.

Лобов вынул из сейфа офицерский наган-самовзвод, вслух прочитал выгравированный на рукояти текст:

– «Поручику Перову от генерала Брусилова за храбрость. Апрель 1916 года, Юго-Западный фронт»… Вы участвовали в Брусиловском прорыве?

Перов кивнул, не сводя глаз с револьвера.

– Почему же такую памятную вещь оставили у Грибовых на чердаке?

– Я слышал, по подозрению в контрреволюционной деятельности генерал Брусилов был арестован ВЧК.

– Считаете, чекисты ошиблись?

– Генерал Брусилов – истинный патриот России, России Суворова, Кутузова, Нахимова! – напряг голос поручик. – Если большевики вырвут из русской истории эти славные страницы, то проиграют – без уважения к прошлому нельзя создать будущее. Брусиловский прорыв – одна из таких страниц, он привел к разгрому австро-венгерской армии.

– Однако русским солдатам не забыть, что именно Брусилов на посту главнокомандующего подписал приказ о введении смертной казни на фронте.

– Он сделал это по настоянию Керенского, – с неохотой произнес Перов.

– Гибель революционно настроенных солдат и на его совести. А что касается вашего участия в Брусиловском прорыве, то этим можете гордиться, большевики ценят мужество. Берите свой револьвер, и пусть он служит русскому народу, а не его врагам.

– Спасибо, – только и вымолвил Перов.

Протянув портупею и дождавшись, когда офицер перепоясался, Лобов сказал:

– Вместе с Вагиным сегодня же посетите Флексера и Гусицына. Поинтересуйтесь осторожно, нет ли у них возможности устроить вас на службу. Не получится – что-нибудь сами придумаем. Вместе с наганом мы нашли документы, по которым вы приехали в Ярославль. – Лобов выложил бумаги на стол. – Мы их тщательно проверили, они вполне надежные: до октября семнадцатого служба в действующей армии, с марта восемнадцатого – помощник начальника штаба третьего Московского полка, потом освобождение по болезни… Зря вы, Матвей Сергеевич, за учителя себя выдавали – эта роль вам не удалась.

– Сразу после мятежа с офицерскими бумагами мне бы не избежать самой жесткой проверки.

– Это верно, но сейчас обстановка другая. К вашим документам мы добавили только один – пропуск на въезд в город, выданный Заволжской Коллегией по борьбе с контрреволюцией. Он косвенно подтверждает, что участия в мятеже вы якобы не принимали. Будем считать, вам удалось обмануть бдительность Тихона Вагина, который руководил этой Коллегией.

– Как мне представить Вагина?

– Как завербованного вами сотрудника губчека.

– Смело, – покосился поручик на Тихона…

Еще два часа сидели они за столом, уточняя детали, договариваясь о связи. На прощание Лобов наказал:

– Главное – осторожность, без согласования со мной ничего не предпринимать. Ваша основная задача – дождаться связного.

Над дверью парикмахерской Шульмана на Власьевской висела местами проржавевшая вывеска с нарисованным на ней мужчиной с усиками и пробором в зализанной прическе.

Тихон остался дожидаться поручика на улице.

– Доверяете? А если я дворами? – без улыбки спросил Перов.

– Бегите, от себя все равно не убежишь, – вроде бы равнодушно проговорил чекист.

– В моей ситуации эта пошлая фраза звучит весьма точно, – усмехнулся офицер, вошел в парикмахерскую.

«А вдруг и впрямь сбежит?» – не выходило у Тихона из головы, пока дожидался поручика.

Но через полчаса, побритый, пахнущий крепким одеколоном, Перов опять появился на улице.

В квартиру зубного врача на Духовской улице они постучались, когда уже стемнело. За дверью долго возились с замками, чуть приоткрыли ее на длину звякнувшей цепочки, в темном дверном проеме блеснуло пенсне.

– Игорь Павлодич Флексер? – убедился поручик.

– Ваш покорный слуга.

Офицер медленно, по словам, выговорил пароль:

– Случайно не у вас остановился Синицын из Углича?

Дверь тут же захлопнулась, из квартиры – ни звука.

Перов недоуменно переглянулся с Тихоном, хотел было постучать еще раз, уже поднял руку, но тут дверь открылась снова.

– Синицын у нас, проходите, – шепотом произнес Флексер, скинул цепочку.

Прихожая была тускло освещена керосиновой лампой, на полу – мягкая дорожка.

Зубной врач неслышно отошел в темный угол, поблескивал оттуда стеклышками пенсне.

– Почему не сразу впустили? – строго спросил Перов. – Разве я неправильно назвал пароль?

Флексер суетливо одернул жилетку, поправил пенсне на шнурке, спрятал короткие руки за спину.

– Извините – растерялся, вы явились слишком неожиданно. Кроме того, вас двое.

– Это свой, – небрежно сказал о Тихоне поручик. – Можно раздеться?

– Да-да, конечно. – Флексер бросился к нему с поспешностью лакея, рассчитывающего получить крупные чаевые.

Тихон с удивлением заметил, как в квартире врача преобразился Перов: лицо властное, движения точные, уверенные, потрепанная шинель скинута на руки Флексера с шиком. И голос командирский, жестковатый.

Хозяин проводил их в комнату, водрузил лампу посреди стола, накрытого скатертью с кистями.

Первым сел поручик, придвинул к себе мраморную пепельницу, закурил. Тихон пристроился на гнутом венском стуле возле массивного шкафа из красного дерева, на котором тикали часы с черным циферблатом, позолоченными стрелками и двумя бронзовыми музами по бокам.

Флексеру на вид было за пятьдесят. На круглом, упитанном лице выделялся большой нос, а глаза за стеклышками пенсне маленькие, невыразительные. Рот кривился в извиняющейся, вымученной улыбке, а руки не находили себе покоя: теребили пуговицы жилета, без нужды переставляли фарфоровые статуэтки на полках, поправляли накрахмаленные манжеты.

Чувствовалось – трусил. Остановился в простенке между занавешенных бархатными шторами окон, зябко поеживаясь, сложил руки на груди.

Шторы прикрывали и дверь, ведущую в соседнюю комнату. Перов спросил, есть ли еще кто-нибудь в квартире.

– Один, как перст один, – качнулся вперед Флексер. – Перед самым мятежом отправил жену с дочерью к теще в Кострому. Пока не вернулись. Хочу сам ехать за ними.

– В Костроме спокойней, пусть лучше там отсидятся, – многозначительно посоветовал поручик. – По этому паролю у вас никто не появлялся?

– Я думал, обо мне вообще забыли. После мятежа стольких арестовали.

– Вам повезло.

– Кто знает, что день грядущий нам готовит? – печально вздохнул Флексер. – В наше время от дому до Коровников – один шаг, а от тюрьмы до кладбища – еще ближе.

– Ни с кем из наших связи не поддерживаете?

– Боже упаси! – вскинул короткие руки Флексер, словно защищаясь от удара. – В контрразведке мне запретили это категорически, только благодаря этому и уцелел.

– Если вы не против, я остановлюсь у вас, – сказал Перов так, будто только что надумал это.

Флексер беспокойно зашарил по жилету руками, затеребил пуговицы:

– Удобно ли вам будет? У меня постоянно посетители, квартира в самом центре, большевики по улице так и снуют.

– Не волнуйтесь, Игорь Павлович, документы у меня надежные. А к удобствам не привык, на фронте, случалось, в одном окопе с солдатами вшей кормил. Ну а если найдется отдельная комната – и совсем хорошо.

– Комната найдется: как врача, меня не уплотнили.

– Значит, договорились, – поднялся Перов. – Сейчас мы уйдем, вернусь поздно.

– К вашему приходу я подготовлю комнату, – угодливо проговорил зубной врач, но вид у него был пришибленный.

На улице поручик с усмешкой сказал:

– Наконец-то высплюсь по-человечески, у своих.

Тихон уловил иронию, но промолчал, только спустя некоторое время, когда они вышли на Дворянскую улицу, спросил, как ему показался Флексер.

– Нормальный интеллигентный человек! Это в вашем представлении все контрреволюционеры выглядят громилами с окровавленными руками. А среди них есть и внимательные мужья, и любящие отцы, и истинные патриоты.

– Насчет мужей и отцов не спорю, а вот о патриотах помолчите, – обрезал Тихон. – Ваши братья-офицеры против собственного народа вместе с интервентами воюют.

Поручик поднял воротник шинели, прибавил шаг.

В лицо бил тугой ветер с холодным дождем, в окнах уцелевших домов мерцал тоскливый свет. Мрачно темнели развалины, в облачное небо упиралась пожарная каланча.

На Семеновской площади их остановил красноармейский патруль. Проверив документы, пожилой солдат с перевязанным горлом посоветовал:

– Поодиночке не ходите, товарищи. На улицах сволочь всякая постреливает.

– Вооруженные, отстреляемся, – ответил ему Тихон, засовывая чекистское удостоверение в карман.

– Это как получится, парень. Вчера на набережной наш патруль уложили ножами, без выстрелов. Записочку оставили, что скоро таким макаром всех красных прикончат.

– Всех – руки коротки, – сердито буркнул другой солдат, сутулый и худой, с острыми, выпирающими скулами.

Патруль пошел в сторону Ильинской площади, Тихон и поручик свернули к Волге.

Дом номер четыре по Семеновскому спуску – двухэтажный особняк с островерхой крышей, сбоку – каменные ворота с аркой. Восьмая квартира – на втором этаже, туда вела неосвещенная деревянная лестница со скрипучими ступенями. В подъезде пахло мышами, кошками и рыбьим жиром.

На этот раз пароль сработал без задержки. Гусицын тут же пропустил их в квартиру, долго жал руки, чуть не прослезился, в умилении сморщив желтушное узколобое лицо.

– Наконец-то свои! Одна красная сволочь кругом, не с кем душу отвести. В квартире напротив – и то большевик!

Тщедушный, с длинными руками и маленькой головой на тонкой шее, Гусицын тоже совсем не был похож на злодея-заговорщика – серый, перепуганный обыватель. Увидишь такого в толпе – и ничем не заденет он внимание. Однако первая же сказанная им фраза убедила Тихона – это враг, и враг закоренелый, обывательская внешность только личина.

Хозяин представил долгожданным гостям супругу – высокую плоскую женщину с бледным лицом, с которого не сходила гримаса брезгливости. Узнав, что Перов – бывший офицер, она изобразила подобие улыбки и очень расстроилась, что у них будет проживать не сам господин поручик.

Гостей усадили за стол, угостили чаем.

– Как вы думаете – скоро? – нетерпеливо спросил Перова хозяин и, казалось, прилип к нему взглядом.

– Что – скоро? – не понял тот.

– Скоро придут союзники? Скоро будут вешать большевиков? – еще больше побледнев от волнения, пояснила хозяйка.

Поручик нахмурился, сделав вид, что такие вопросы не задают.

Гусицын торопливо заговорил, словно боясь, что его остановят:

– В июле я с самого начала понял: Перхуров – калиф на час. А многие мои хорошие знакомые сейчас сидят на Нетече, в бывшем особняке фабриканта Сакина. Знаете, молодой человек, что там теперь? – спросил хозяин Тихона.

– Как не знать, я в этом доме работаю.

– В губчека?! – чуть не выронила чашку хозяйка квартиры, Гусицын втянул шею в плечи, сделал судорожное глотательное движение.

– Не пугай людей! – прикрикнул поручик на Тихона и повернулся к Гусицыной: – Он действительно, сударыня, работает в губчека, но так надо для нашего общего дела.

– Замечательно! – восхитилась хозяйка. – Но ради бога, не говорите об этом соседям, – попросила она Тихона и для пущей убедительности добавила: – Умоляю вас, молодой человек.

– Вам же будет спокойней с таким квартирантом, – удивился Перов.

Рыжие ниточки бровей «мадам» Гусицыной пружинисто вскинулись под самые букли, голос задрожал от возмущения:

– А что скажут наши знакомые? Как мы будем смотреть им в глаза, когда большевиков спихнут?

– Вряд ли работу Вагина в губчека удастся скрыть от ваших соседей, – сказал поручик. – Говорите, что поселили по уплотнению.

Спросил Гусицына, не сможет ли он его устроить на службу, показал документы. Хозяин перелистал их, одну бумагу – пропуск Заволжской Коллегии – посмотрел на свет, довольно почмокал губами.

– Попытаюсь что-нибудь сделать, но твердо не обещаю, – вернул он документы.

– О результатах ваших хлопот сообщите Вагину. Мне пора, – поднялся поручик. – Время позднее, а на улицах, я слышал, еще постреливают, и комендантский час скоро.

Ночью, на провисшей кровати, в клетушке с низким потолком, Тихон до подробностей вспомнил все, о чем говорилось у Флексора и Гусицыных. Как «личный представитель Перхурова», поручик вел себя безукоризненно, однако некоторые мелочи в его поведении настораживали. Только сейчас по-настоящему стали понятны сомнения Лагутина. Как-то поручик поведет себя дальше? Не передоверялся ли ему Лобов? Правильно ли вел себя Тихон?

Утром на лестничной площадке он встретился с высоким плечистым военным, выходившим из квартиры напротив. «Хорошо хоть свой человек рядом», – подумал Тихон, заметив на фуражке красную звездочку. Пропустил мужчину вперед. Тот молча кивнул, мельком посмотрел на него темными глазами из-под густых, сросшихся бровей.

Тихон рассказал об этой встрече Лобову.

– Мы навели справки о соседях. Это Дробыш, начальник мобилизационного отдела штаба военного округа. Человек проверенный.

– Гусицын только с виду божья коровка. Если заваруха начнется, столовым ножом будет полосовать большевиков, а жена помогать ему, – объяснил свою тревогу Тихон.

– Ну, теперь до этого дело не дойдет – город начеку. Меня беспокоит бегство Поляровского. Возможно, он знает эти явки.

– Если бы знал, давно появился бы.

– А может, устроился в другом месте и со стороны приглядывается? Таких явок у контрразведки, наверное, несколько.

Через три дня Гусицын сказал Тихону, чтобы поручик зашел в штаб военного округа и обратился в контрольный отдел к военспецу Рузаеву. И добавил, что сделать это надо немедленно, пока в отъезде начальник отдела Ляхов.

Так Перов стал работать в артиллерийском управлении штаба, а в губчека узнали еще об одном агенте суреповской контрразведки Рузаеве, до этого не внушавшем никаких подозрений…

Будни

Тихон пришел в губчека с твердым убеждением, что чекистская работа – ежедневная вооруженная борьба с врагами революции: перестрелки, погони, засады, облавы.

Однако вскоре он убедился: схватка с контрреволюцией куда сложнее.

Как-то Лагутин пригласил его на заседание Коллегии губчека вести протокол, зачитал письма рабочих валено-сапожного завода и маслозавода с просьбой привлечь к работе бывших хозяев. Видел Тихон, с каким неудовольствием выслушали эти письма некоторые члены Коллегии, запомнил, как возмущался фронтовик-окопник Ефим Зубков, с прибинтованной к шине и подвешенной на черной косынке левой рукой.

– Это как же получается, товарищи? – гневно оглядывал Зубков членов Коллегии. – Мы этих заводчиков за саботаж посадили, а теперь их выпускай?

Лагутин пытался урезонить его:

– Рабочие ручаются, теперь они саботажа не позволят, не семнадцатый год. А бывшие хозяева-специалисты им нужны, чтобы быстрее наладить производство.

– А без хозяев никак? – не унимался Зубков. – Рабочий человек дурней этих буржуев?

– Не дурней, а грамоты не хватает, различать надо. На заводах машины стоят, пустить некому. И товарищ Ленин говорит, что без руководства специалистов переход к социализму невозможен. Несознательный ты еще, Зубков.

– Ты меня, Михаил Иванович, несознательностью не попрекай. Я с товарищем Лениным с четырнадцатого года заодно, как на фронте в партию вступил.

– Фронтовик, а простых вещей понять не можешь, что красноармеец без валенок зимой много не навоюет. А заводу Бай-Бородина задание их сто тысяч пар изготовить. И без масла населению туго приходится. Вот и получается, что без бывших спецов нам пока не обойтись. Махорочная фабрика стоит – курильщикам беда и чекистам забота.

– Сам курящий, без табака на стенку лезу, – признался Зубков. – Но при чем здесь губчека?

– При том. На толкучке За одну восьмушку табака фунт хлеба выкладывай. Что это по-твоему?

– Грабеж средь бела дня. Спекуляция.

– Вот именно – спекуляция. А это уже прямая наша забота. Пацаны на рынке обычную писчую бумагу за известную сумкинскую продают, тоже к спекуляции приобщаются. И никакими облавами тут не возьмешь, пока у нас самого необходимого не будет. А ради этого, может, придется не одного буржуя на свободу выпустить, – ладонью хлопнул по письмам предгубчека.

– А он, буржуй, опять за саботаж, опять за диверсию?! – горячился Зубков, от возмущения смотрел на Лагутина как на врага.

– Тогда расстреляем. Но сначала попытаемся из него, из буржуя, полезного человека сделать.

Большинством голосов чекисты приняли решение освободить Бай-Бородина и маслозаводчика Шнеерсона, оба предприятия через месяц начали работать для нужд фронта и города.

После этого Коллегия еще не раз рассматривала заявления завкомов с просьбой освободить некоторых спецов от заключения, от принудительных работ на лесозаготовках. Как правило, губчека шла навстречу рабочим.

На этом же заседании чекисты решили отчислить в помощь фронту двухдневный заработок. Зубков предложил обязать членов партии сдать для Красной армии теплые вещи и обувь.

Кто-то из чекистов пошутил:

– Все еще не веришь, Ефим, что Бай-Бородин красноармейцам валенцы поставит?

– Буржуям не верил и не верю! – упрямо сказал Зубков. – А для Красной армии, надо будет, последние сапоги отдам…

«Руководствуясь чисто коммунистической совестью, тщательно смотреть за всеми пожертвованиями, дабы не было со стороны кого-либо увиливания от сдачи теплых вещей, а если таковые товарищи будут замечены, немедленно докладывать об этом партийному собранию ячейки», – записал Тихон в постановлении.

Когда принес его на подпись Лагутину, тот проговорил нерешительно:

– Наверное, коряво мы тут высказались. – И добавил твердо: – Но ничего, зато искренне, от всего сердца.

И править документ не стал.

Утром чекисты несли из дома кто шинель, кто гимнастерку, кто сапоги. У Тихона всех-то вещей – только что на себе. В отцовском фанерном чемодане нашел связанные матерью шерстяные перчатки и носки, их и принес. А Зубков, словно и впрямь в пику Бай-Бородину, притащил в губчека пару почти новых валенок, сам ходил в разбитых солдатских сапогах, в которых вернулся с фронта.

На следующем заседании Коллегия рассматривала дела участников мятежа. Настроение у всех было суровое – многие в мятеж потеряли родных, близких. С непривычка обстановка в комнате показалась Тихону даже гнетущей.

Докладывал председатель губчека, голос словно бы надтреснутый от волнения:

– …Синаулин Василий Алексеевич. Начальник отряда второго боевого участка на Стрелке. Расстреливал мирных жителей… Поваров Павел Николаевич. Комендант пристани Понизовкина. Разъезжая с пулеметом по деревням, принуждал крестьян выступать против советской власти… Гадлевский Андрей Константинович. Штабс-капитан. Руководил арестами коммунистов. Пойман с оружием в развалинах Демидовского лицея. Отстреливался до последнего патрона…

Лагутин помолчал, спросил, будут ли какие вопросы.

– Чего тут спрашивать?! – дернулся на стуле Зубков. – Они с нами до последнего патрона, ну и мы с ними… Этот гад Гадлевский последним патроном Сашу Миронова застрелил.

Чекисты потупили головы, вспомнив матроса, присланного в губчека питерскими большевиками.

За расстрел Гадлевского и других проголосовали единогласно.

– В этом списке еще один участник мятежа – Жохов Никон Ипатьевич. Крестьянин. Записался в Северную Добровольческую армию, – как-то неуверенно зачитал Лагутин следующее дело, словно бы сомневаясь, заниматься ли им сейчас, после разговора о Саше Миронове.

– В одном списке – одно и наказание: расстрелять, – коротко и зло произнес Зубков.

– Этот Жохов – крестьянин, – повторил Лагутин.

– Раз участвовал в мятеже, – значит, враг, а потому расстрелять, – бросил Зубков раздраженно и непримиримо.

Председатель губчека поправил ремни на гимнастерке, откашлялся в кулак и высказал то, что его тревожило в этом деле:

– Что-то тут не так: крестьянин – и против советской власти. Может, его вот такой Поваров с пулеметом и заставил в добровольцы пойти?

– Что ты предлагаешь, Михаил Иванович? – спросил Лобов.

– Пересмотреть дело Жохова. Если в мятеже активно не участвовал – меру наказания смягчить.

– А если участвовал? Если он наших людей убивал? Тогда как? – вытянулся вперед Зубков.

– Тогда я, Ефим, первым за расстрел проголосую, – ответил Лагутин с такой решимостью, что больше фронтовик ни о чем его не спрашивал, нахохлился на стуле.

Лобов предложил поручить эту проверку Тихону:

– Вагин сам из Заволжья, знает, как перхуровские вербовщики работали. Может, и не виноват человек…

На том и порешили.

Закончив с делами мятежников, Лагутин зачитал уголовные дела участников банды Ферта.

– Рагузов Иван Иванович. Раньше судился четыре раза за грабежи. По регистрации уголовного бюро – «домушник-громила»… Терентьев Артем Николаевич. Топором убил кассира ткацкой фабрики…

Разгоняя табачный дым, замелькали кулаки. Зазвенели возбужденные голоса:

– Этих не перевоспитаешь!

– Точно. Черного кобеля не отмоешь добела!..

– Расстрелять!

Так Коллегия решила судьбы налетчиков, долгое время терроризировавших город.

Потом Лагутин дал слово начальнику иногороднего отдела. По тому, как нервничал Лобов, все поняли – дело у него необычное. Так оно и оказалось.

– Участники мятежа и уголовники – это явные враги советской власти, с которыми мы бились и будем бороться с оружием в руках. Но у нас, товарищи, появились и другие враги, в наших собственных рядах. Они действуют исподтишка, прикрываются документами советских работников и даже званием коммуниста.

Чекисты перекинулись недоуменными взглядами. Лобов вынул из папки листок, зачитал:

– «За малейшее пристрастное отношение к тому или иному лицу, не говоря уже о попытке к взяточничеству, равно как и за малейшее колебание или нерешительные действия по отношению к врагам рабоче-крестьянской советской власти, сотрудники чека подвергаются суровой ответственности, до расстрела включительно…» Это из инструкции, которую мы с вами утвердили на Коллегии.

– Не тяни, Андрей. Неужели среди нас нашлась такая сволочь? – поторопил Зубков.

Голос Лобова звучал нервно, прерывисто:

– На прошлой неделе я выезжал в Ростов и арестовал в уездчека Рохмана Зиновия Яковлевича, заведующего отделом по борьбе со спекуляцией. Его послали в уезд, где он по собственному усмотрению налагал на крестьян контрибуции, двадцать шесть тысяч из них присвоил себе.

– Расстрелять мерзавца! – вскочил на ноги Зубков. – К революции, к святому делу, примазался, чтоб лапы погреть.

– Вместе с Рохманом действовал милиционер Ростовского уголовно-розыскного бюро Дубняк Лаврентий Григорьевич. Получил от него за участие тринадцать тысяч.

Возмущенные чекисты заговорили наперебой:

– Если эту заразу сейчас не выведем, они, как клопы, расплодятся. Расстрелять!

– Расстрелять, чтобы и другим неповадно было!

– Расстрелять!

Тихон записывал это решение так, словно водил не пером по бумаге, а штыком по камню.

Через несколько дней в губернской газете в разделе «Действия местных властей» появился новый список расстрелянных по постановлению Ревтрибунала.

С каждым днем списки эти становились все короче, печатались в газете все реже.

Город очищался от уголовников и недобитых перхуровцев, восстанавливалось городское хозяйство. Опять заскрежетали по улицам старенькие, побитые трамваи с поблекшими рекламными железными листами на крышах. По Большой Московской до самого вокзала снова светилась по вечерам редкая цепочка фонарей. В бывшей гимназии Корсунской на Богоявленской площади заработали почта, телефон и телеграф. В кинематографе «Аквил» крутили душещипательную мелодраму «И были разбиты все грезы». В «Кино-Apc», разместившемся в том самом здании на Борисоглебской улице, где до мятежа был Интимный театр Барановской и штаб-квартира заговорщиков, показывали фильм с загадочным названием «Неведомые руки».

Город ожил, начали забываться ужасы мятежа.

Однажды, когда Тихон зашел к предгубчека по делу Жохова, в кабинете появился посетитель в черном костюме, визитке, с галстуком бабочкой. Церемонно представился:

– Актер Теребицкий, назначен помощником режиссера городского театра. Имею к вам дело чрезвычайной важности.

Лагутин предложил ему сесть. Тихон поднялся, чтобы выйти из кабинета и зайти позднее, но актер остановил его:

– В моем деле ничего секретного нет.

– Вы сказали – дело чрезвычайной важности, – напомнил Лагутин.

– Именно чрезвычайной! – поднял актер указательный палец. – Я уже был в Военно-революционном комитете. Но там меня известили, что в связи с улучшением обстановки в городе они передают всю власть губисполкому. Я пошел туда. Там заявили, что подобные вопросы находятся в ведении городского исполкома. Оттуда меня послали в милицию, из милиции – к вам. Вы, товарищ председатель губчека, моя последняя надежда. Если не поможете, то мне придется обратиться к самому Господу Богу.

– Выкладывайте ваше дело, товарищ Теребицкий. У нас работы по горло.

– Я понимаю, понимаю, беру быка за рога… Как вы, наверное, знаете, городской театр недавно муниципализирован и отныне носит название «Советский театр имени Федора Григорьевича Волкова». К настоящему времени труппа театра практически укомплектована, не хватает только одной инженю и простака. Но эти проблемы наш коллектив как-нибудь решит.

– Да, здесь мы вам ничем не поможем, – улыбнулся Лагутин. – Наши сотрудники выступают несколько в ином амплуа. Короче, что вам нужно от губчека?

– Все, все, перехожу к главному, – вскинул руки Теребицкий. – У нас очень тяжелые материальные условия: мы платим за свет, за воду, за реквизит. И актеры, заметьте, тоже питаются не святым духом. На голодный желудок ни героя, ни злодея не сыграешь, разве лишь умирающего лебедя. Но это я так, к слову, – одернул себя говорливый посетитель. – И почти все эти многочисленные расходы театр должен гасить за счет сборов. Совет обещается помочь, но эта помощь, сами понимаете, будет более чем скромная. Поэтому для нас очень важно, чтобы с первых же спектаклей зрительный зал театра был полон, еще лучше – набит битком.

– Приглашаете нас на премьеру?

– Пригласим, товарищ Лагутин, но только в том случае, если вы нам поможете.

– Вероятно, вам следует обратиться в комиссариат финансов или в Наркомпрос к товарищу Луначарскому.

Теребицкий пригладил седые волнистые волосы и сказал торжественно:

– От имени старейшего, первого русского театра я обращаюсь к вам с просьбой о продлении срока движения по городу до двенадцати, ну, хотя бы до одиннадцати часов вечера.

– Сократить комендантский час? Зачем это вам?

– Чтобы наши зрители после спектакля успели разойтись по домам, чтобы не нервничали, созерцая шедевры мировой классики.

– Вот оно что, – протянул Лагутин. – А разве нельзя перенести начало спектакля?

– Наши актеры, товарищ председатель губчека, мечтают играть для рабочих, а смены у них поздно кончаются.

– Хорошо, я поставлю этот вопрос на следующем заседании Коллегии.

– Премного будем вам благодарны, – с пафосом произнес актер.

Тихон спросил его, какие спектакли готовятся к постановке.

– Вы любите театр, молодой человек? Похвально, очень похвально. Сейчас мы готовим к постановке «Зори» Верхарна и «Стеньку Разина» Каменского.

– А Островского не ставите?

– А что бы вам хотелось посмотреть?

– «Бедность не порок», например.

– Замечательная вещь. Вы видели эту пьесу раньше?

– Так и не привелось. Летом в Заволжье хотели поставить ее своими силами, а тут мятеж.

– Понятно, понятно. Я вам обещаю, товарищ чекист, что мы обязательно поставим эту пьесу. – Теребицкий опять повернулся к Лагутину: – Но с условием, что вы отодвинете комендантский час. И еще. Нельзя ли сделать так, чтобы в дни спектаклей на улицах города не было стрельбы? Стало значительно спокойней, но еще случается… Я говорил об этом с начальником милиции – он обещал.

Лагутин с трудом удержал улыбку:

– Ну если милиция обещала, то нам грешно не присоединиться к такому обещанию. Постараемся, товарищ Теребицкий.

– Я вас очень прошу, товарищ председатель губчека, – приложил руку к груди актер, потом опять поднял указательный палец: – Ведь мы с вами, разобраться, делаем одно общее дело – способствуем возрождению города!

С достоинством кивнув чекистам, он вышел.

– Ну, рассказывай, как у тебя с Жоховым. Может, ошибся я, задержав исполнение приговора? – спросил предгубчека Тихона.

– Нет, Михаил Иванович, не ошиблись – запутали его беляки, обманом в отряд записали.

– Как это – обманом?

– Сын у него на германском фронте пропал. Эсер Лаптев, который приезжал к ним в деревню с офицерским вербовщиком, пронюхал об этом да возьми и скажи Жохову, что видел его сына в Ярославле в охране у Перхурова и он наказал отцу тоже в Добровольческую армию вступить.

– Непонятно, зачем ради одного человека Лаптеву потребовалось все это сочинять?

– Я тоже сначала не сообразил, а оказывается, Жохов в деревне уважаемый человек, с фронта полным георгиевским кавалером вернулся, и душа отзывчивая. Вот Лаптев с офицерским вербовщиком и смекнули, что за ним другие крестьяне пойдут.

– А у него у самого голова на плечах была? Понимал, зачем винтовку берет?

– Он тогда об одном думал – как скорее в Ярославль попасть и сына увидеть.

– Вот дурачина! – в сердцах стукнул по столу Лагутин. – Он из середняков?

– Куда там, концы с концами едва сводит. Царь за все его мужество на фронте крестами откупился.

Лагутин тяжело задумался, потом сказал сиплым, пересохшим голосом:

– В камере два железнодорожника сидят – сняли с продмаршрута по пуду муки. У одного пятеро, мал мала меньше, и у второго жена инвалидка и трое ребятишек. Им Коллегия тоже в «штаб Духонина» направление дала, а я своей властью дело задерживаю. Буду на Коллегии отстаивать эту троицу. Ведь обидно – рабочие, крестьянин, для них советскую власть устанавливали…

И Лагутин настоял на своем: смертные приговоры железнодорожникам были отменены. Жохова и вовсе отпустили на свободу, объявив ему пролетарский выговор. – Тихон выяснил, что сын его на фронте вступил в большевистскую партию и погиб под Нарвой.