Текст книги "Последний рейс «Фултона»"

Фотография

В тот же день Сергей Охапкин поездом выехал в Нижний Новгород. Парень оказался прав – ткачихи были первыми, но не последними посетительницами, которых пришлось принять Лагутину после появления листовок.

Тяжело давались ему эти разговоры.

Терпеливо объяснял он женщинам, какой провокации поддались они, и редко кто уходил из кабинета председателя губчека с недоверием, со злобой в сердце.

Но городской обыватель не успокаивался – по городу расползались слухи один страшнее другого:

– Мне свояк рассказывал, из Пучежа приехал: когда «Фултон» перевернулся, котлы взорвались, аж вода в реке закипела. А детишек потом в Городце вылавливали. Так по реке, словно рыба глушеная, и плывут, сердешные.

– А воспитатели по лесам разбежались, боятся в город вернуться.

– А чего им бояться? Большевики с ними заодно: одни – задумали детишек погубить, другие – исполнили.

– Я слышал, большевики им в награду целый вагон продовольствия выслали в Нижний, а с ним сопровождающий из чека.

– Боже праведный! Неужели большевикам и чекистам и за это злодейство по заслугам не воздастся?! Что хотят, то и творят, кровопийцы!

– Близок, близок судный день. Слышали, под городом целая армия собирается? У них и пулеметы, и пушки есть. В прошлом году не вышло, так теперь наши слезы большевикам отольются. За все, душегубы, ответят. И за детишек, невинно убиенных…

Так рейс «Фултона» прочно соединился с событиями в городе, в губернии, во всей стране – измученной голодом и разрухой, истерзанной Гражданской войной, предательством и заговорами.

Лагутина вызвал ответственный работник горисполкома, потребовал дать объяснение, что произошло на «Фултоне» на самом деле.

– Рейс проходит нормально. Слухи об аварии распространяют враги советской власти, – коротко ответил председатель губчека.

Но этот ответ не удовлетворил ответственного работника:

– Город от слухов, словно встревоженный улей, гудит. Контрреволюционеры всех мастей, того гляди, опять на улицы выйдут. Что делают чекисты, чтобы пресечь провокацию?

Лагутин рассказал о задании, порученном Сергею Охапкину, о телеграмме Тихона Вагина из Городца.

Ответственный работник несколько успокоился. Заложив большие пальцы рук за ремень, перепоясывающий черную косоворотку навыпуск, походил по кабинету, остановился напротив Лагутина:

– Пока твой сотрудник доберется до Нижнего, здесь может всякое случиться. Давай вместе напишем в губернскую газету: так, мол, и так, слухи об аварии «Фултона» – провокация, рассчитанная на то, чтобы толкнуть город на новый мятеж.

– Без сообщения Охапкина делать это преждевременно – опять весь город заклеят листовками, дескать, большевики обманывают людей, лишь бы отвести от себя подозрения.

– Но ведь была телеграмма из Городца!

– Надо дождаться телеграммы Охапкина, заверенной нижегородским исполкомом.

– Ну, смотри, Лагутин, – с угрозой сказал работник горисполкома. – Большую ответственность берешь на себя.

Председатель губчека посмотрел на него в упор:

– Я эту ответственность на себя еще раньше взял – когда «Фултон» из города уходил. А точнее – с того дня, как в партию большевиков вступил.

– А ты с какого года в партии?

– С девятьсот пятого.

– Иди, Лагутин, – недовольно вздохнул ответственный работник, вступивший в партию в конце семнадцатого года, когда казалось, что до коммунизма рукой подать. Но не так тяжело было взять власть, как ее удержать.

Несмотря на совет Лагутина подождать с публикацией опровержения о гибели «Фултона», сразу после ухода председателя губчека ответственный работник отправил в губернскую газету следующую заметку:

«В последнее время в городе усердно распространяется слух, что отправленный в сторону Симбирска пароход с детьми по пути своего следования потонул.

Заявляя, что слух этот не верен, городской исполнительный комитет предлагает всем лицам и учреждениям, ведающим охраной внутреннего порядка, задерживать и предавать суду лиц, распространяющих подобные провокационные слухи».

На следующий день заметка была опубликована на первой странице губернской газеты. И случилось то, чего боялся Лагутин, – в городе появились новые листовки – «копии» телеграммы начальника детской колонии Сачкова о том, что «Фултон» перевернулся.

Эти листовки опять всполошили город. В губчека приняли решение арестовать князя Лычова – по всему было ясно, что князь причастен к этим листовкам.

В трехэтажный дом на углу Казанского бульвара и Волжской набережной поехал сам Лагутин. Дверь открыла служанка князя – сгорбленная старушка с испуганным лицом. Без слов проводила чекистов в кабинет хозяина, словно бы уже давно ждала их прихода.

Князь сидел за огромным письменным столом, заваленным теми самыми листовками, которые распространялись по городу, и заканчивал очередную, – когда Лагутин заглянул ему через плечо, он тщательно выводил под листовкой подпись: «Истинные патриоты России». При этом старый князь так заработался, что не слышал ни звонка колокольчика, ни шагов чекистов.

Лагутин осторожно дотронулся до плеча князя. Тот поднял голову, удивленно посмотрел на чекистов, и сухие старческие губы его скривились в презрительной усмешке.

– Пришли арестовывать? – почти равнодушно спросил он.

– Давно пора, князь, – в лад ему спокойно ответил Лагутин.

– И куда меня – в губчека на Нетечу или сразу в Коровницкую тюрьму?

– Сначала в губчека, на допрос, а потом в Коровники.

– Ведите сразу в тюрьму, все равно ничего не скажу. Сам писал, сам по городу расклеивал, самому и отвечать.

– При вашей-то старости по всему городу колесили? Что-то не верится, наверняка без помощников не обошлись.

– Если они и были, то их имена вместе со мной умрут. А мне немного осталось.

– Вот именно. В вашем преклонном возрасте надо беречься, а вы себя таким вредным занятием изводите, – кивнул Лагутин на листовки на столе.

Показное равнодушие изменило старому князю, лицо перекосила злоба:

– Если бы не ненависть к вам, большевикам, я бы уже давно к праотцам отправился. В тюрьме и умру, пусть моя смерть на вашу проклятую совдеповскую власть несмываемым позором ляжет.

Лагутин приказал чекистам приступить к обыску.

– А чего меня обыскивать? – опять возмутился князь Лычов. – Все листовки здесь, на столе, а драгоценности чекисты еще до мятежа изъяли и себе присвоили. Хамы всегда своих господ обворовывали.

Князь не обманывал – ничего ценного в квартире не обнаружили, но в секретере, в ящике, на самом дне, нашли короткое письмо, очень заинтересовавшее Лагутина:

«Дорогой отец!

Посылаю это письмо с господином Иванцовым. Прими его, как родного, нас связывает с ним не только служба, но и совместно пролитая кровь в борьбе за Отечество. Он же расскажет тебе о героической гибели брата Вениамина. Я поклялся дорого заплатить за смерть брата. Ты, отец, тоже можешь внести свой посильный вклад – помоги господину Иванцову во всем, что он попросит. Вероятно, очень скоро я смогу заехать к тебе. Надеюсь найти тебя живым и здоровым – ближайшие события потребуют усилий от каждого из нас.

Твой любящий сын Виктор».

По сведениям, полученным Лагутиным из ВЧК, полковник Иванцов приехал к ним в город из ставки «Верховного правителя», где служил в контрразведке. Получилось, что там же служил оставшийся в живых младший сын князя Лычова, обещавший в письме приехать к отцу. А Сачков говорил, что сыновья князя сбежали от революции в Париж. Не знал учитель или умышленно скрывал, что они у Колчака?

В этом же ящике секретера лежал сафьяновый альбом с семейными фотографиями. По надписям на оборотной стороне Лагутин нашел несколько портретов Виктора Лычова – сначала в гимназической форме, потом в форме юнкера и наконец в мундире офицера царской армии.

В конце альбома сиротливо лежала маленькая фотография красивой девушки-курсистки с перекинутой на грудь косой. Лагутин долго вглядывался в ее чистое, задумчивое лицо, пытаясь вспомнить, где его видел.

– Ваша дочь? – поинтересовался он у старого князя.

– Не было у меня никакой дочери! – чуть ли не заорал Лычов.

Лагутин заметил, как осуждающе посмотрела на князя старуха служанка.

Что-то тут было не так, и Лагутин, кроме портрета Виктора Лычова, взял с собой маленькую фотографию девушки-курсистки. Когда уходил из квартиры, опять обратил внимание на старуху служанку – она словно бы хотела что-то сказать ему, но так и не решилась.

За три дня в засаду, оставленную на квартире князя Лычова, попало несколько человек, и все – из бывших хозяев города. Среди них оказались аптекарь с Власьевской Борштейн, владелец гостиницы «Бристоль» и ночного ресторана на Казанском бульваре Бутлер, сосед Лычова по особняку князь Карнаухов, хозяин ювелирного магазина Гольдберг и православный купец Мамаев. Разных национальностей, разных сословий и убеждений эти «истинные патриоты России» были едины в своей ненависти к новой, советской власти, которая лишила их былого богатства и благополучия.

В квартирах арестованных чекисты обнаружили свыше трехсот винтовок, два десятка пулеметов, сотни гранат в нераспакованных ящиках.

В ходе следствия выяснилось, что все это оружие заговорщики получили через Ливанова.

Арестованных отправили в Коровницкую тюрьму, но слухи о гибели «Фултона» не утихали – на свободе осталось немало тех, кому эти слухи были выгодны, кто всячески подогревал их.

Портрет Виктора Лычова и его письмо отцу Лагутин отправил Дзержинскому – они могли пригодиться в дальнейшей операции по разоблачению колчаковской агентуры.

Фотографию девушки-курсистки председатель губчека оставил у себя. Где он мог видеть эту девушку раньше? Почему старый князь с такой ненавистью в голосе сказал, что у него нет дочери? Почему в богатом сафьяновом альбоме эта фотография хранилась так небрежно? Что хотела сказать Лагутину старуха служанка?

И тут неожиданно она сама пришла в губчека, не сразу справилась с волнением:

– Видела я, как ты разглядывал фотографию Дашеньки, а намедни мне сказали, что ты, председатель, в пятом году в Кронштадтском восстании моряков участвовал.

– Ну, было такое, а в чем дело?

Старуха судорожно всхлипнула, смахнула с морщинистой щеки слезу:

– Так ведь Дашеньку тогда, милый, и казнили за то, что она супротив царя звала. Может, раньше встречался с ней, вот лицо-то ее тебе и приглянулось.

Лагутин вынул из стола фотографию – и вспомнил, как в пятом году эта красивая курсистка с русой косой выступала перед матросами на валу за воротами крепости. Уже позднее, в сибирской ссылке, он узнал, что девушку и еще четырех пропагандистов, работавших тогда среди моряков Кронштадта, царские палачи расстреляли по приговору военно-полевого суда на площадке шестой батареи.

Вот почему фотография девушки беспокоила его все эти дни!

Но как она оказалась у князя Лычова?

– Так ведь она ему родная дочка, первенькая, – ответила Лагутину старая женщина, уже не скрывая слез. – Когда ее к смерти приговорили, еще мать была жива, царство ей небесное. Пыталась она уговорить князя, чтобы дочку спас, а он ни в какую. В нашем роду, сказал, не было бунтовщиков и не будет, отрекаюсь от нее. Так и не вступился за Дашеньку, а вскоре и мать от горя померла. Я до сих пор тайком от князя по Дашеньке панихиду заказываю – добрая душа была, отзывчивая, вся в матушку. А сыновья так те в отца пошли. Но теперь что со старика взять – у него все в прошлом. Я ведь чего пришла к тебе, председатель. Была тут у него в тюрьме, передачу носила. Совсем сник старик, и гонору прежнего ничуть не осталось. Выпустил бы ты его на волю за Дашеньку. Теперь супротив советской власти он слова не скажет, тюрьма из него дурь вышибла…

Лагутин рассказал о девушке-революционерке в губкоме партии. Просьбу его поддержали – и князя Лычова выпустили из тюрьмы.

Напоследок председатель губчека еще раз спросил князя, заглянув в заросшее щетиной лицо:

– Кроме сыновей-белогвардейцев у вас есть дети?

– Нет!

– А это кто? – Лагутин положил фотографию перед Лычовым.

– Не знаю, кто такая, и знать не хочу! – непримиримо заявил князь.

– Такой дочерью надо гордиться, а ты ее проклял, старик. Иди домой и помни, что только за нее тебя и освободили.

Князь Лычов вышел из кабинета, так и не взяв фотографию казненной дочери-революционерки.

Мысли Лагутина опять вернулись к «Фултону». Если такие, как Лычов, ненавидят своих детей, то что же им чужие? Где предел их ненависти? Успеет ли Тихон разоблачить Черного? Не получится ли, что врагом ему будет казаться каждый человек на «Фултоне»? А когда подозреваешь всех, настоящему врагу легче затеряться. Понимает ли это Тихон?

На его месте сейчас любому пришлось бы туго. Революция бросила таких, как Тихон, в самое пекло борьбы, не дожидаясь, когда они возмужают и у них появится свой житейский опыт. Многое уже пришлось пережить парню, но то, что происходило на «Фултоне», могло стать для него самым главным, самым трудным испытанием.

Документы

«Фултон» уже приближался к Нижнему Новгороду, а Тихону так и не удалось выяснить, кто скрывается под кличкой Черный. Единственное, что было у него, – две записки Черного. Но как получить образцы почерков более сотни взрослых людей?

Этот вопрос Тихон задал как-то Сачкову. Ответ начальника колонии поразил чекиста:

– У Кленова, которому я поручил канцелярскую работу, хранится папка с перепиской об организации колонии. Там же заявления с просьбой о приеме на работу и характеристики колонистов.

– Почему вы не сказали об этом раньше? – возмутился Тихон.

Сачков даже бровью не повел:

– Для сличения почерков необходимы специальные знания, а вы, вероятно, такими не обладаете. К тому же Черный, несомненно, постарался изменить почерк.

Тихон приказал Сачкову немедленно принести папку с перепиской. Через несколько минут она лежала перед чекистом. Учитель молча вышел из каюты.

Документы, аккуратно подшитые в папку по мере их поступления, давали четкую картину всего, что предшествовало отплытию «Фултона». Пересилив желание поскорее просмотреть заявления воспитателей, Тихон внимательно прочитал эти документы.

Первым лежало постановление об учреждении Совета защиты детей – Совзадета, – подписанное Лениным в феврале девятнадцатого года:

«Принимая во внимание тяжелые условия жизни в стране и лежащую на революционной власти обязанность оберечь в опасное, переходное время подрастающее поколение, Совет Народных Комиссаров настоящим декретом утверждает особый Совет защиты детей.

…Считая дело снабжения детей пищей, одеждой, помещением, топливом, медицинской помощью, а равно эвакуацию детей в хлебородные губернии одной из важнейших государственных задач, Совет Народных Комиссаров поручает Совету защиты детей следить за точным выполнением той части плана, которая касается питания и снабжения детей…»

В постановлении было несколько пунктов и параграфов, но кто-то, видимо Сачков, красным карандашом подчеркнул именно эти строки.

Дальше шли телеграммы Совета защиты детей в адрес губернского отдела народного образования, а из Мологи, Пошехонья, Углича, Мышкина лаконичные телеграммы одного и того же содержания в адрес губоно:

«Дети в дальнюю колонию готовы. Снабдить обувью и одеждой нет возможности».

Тут же были подшиты многочисленные заявления Сачкова в городские организации с просьбой помочь колонистам продовольствием и одеждой. Внимание Тихона задержало письмо, полученное из медико-санитарного отдела, напечатанное на машинке с неровными, прыгающими буквами:

«На ваше заявление относительно врачей для дальней колонии сообщаем, что, за отсутствием свободных врачей, не имеем возможности удовлетворить вашу просьбу. Относительно фельдшерского состава сообщаем, что таковых также не имеется».

Тихон вспомнил свою стычку с доктором Вербилиным, потребовавшим за работу на «Фултоне» двойной паек, как безуспешно пытался найти врача, пока не обратился к докторше Флексер.

Вспомнил первый разговор с Кисселем и Дробовым, которых порекомендовал Сачков. Оба чем-то не понравились Тихону, но их пришлось взять, хотя Тихон и сейчас не мог избавиться от подозрения к бывшим студентам.

Переписка Сачкова по «Фултону» вроде бы свидетельствовала в пользу учителя – он сделал все возможное, чтобы рейс прошел успешно. Но несколько подшитых в папку документов заставили Тихона задуматься.

Так, здесь находилось подписанное Сачковым заявление в особую комиссию при губвоенкомате с просьбой освободить от призыва на воинскую службу тех, кто устроился на «Фултон». В списке значилось около десятка человек, в том числе Шлыков, по поводу которого из губвоенкомата пришло отдельное письмо:

«Сообщаем, что Шлыков, как бывший офицер, призван на военную службу и только получил отсрочку для явки. Время отсрочки истекло, и при всем желании пойти вам навстречу губвоенкомат считает, что переживаемый нашей Советской Республикой момент требует немедленной явки в Красную армию всех мобилизованных офицеров…

Также просим сообщить данные о Ефимове Николае Сергеевиче и Корсунском Александре Павловиче».

Тихон вспомнил разговор со Шлыковым, когда на «Фултоне» перестраивали каюты. На вопрос, где он так ловко научился работать топором, завхоз ответил, что в армии был сапером. Оказывается, Шлыков – бывший офицер, но об этом он тогда умолчал.

Из документов было неясно, как Шлыкову удалось остаться на «Фултоне». В ответе Сачкова в губвоенкомат речь шла только о Ефимове и Корсунском:

«Ефимов родился в 1894 году. Бывший подпоручик первого стрелкового полка. По должности – выборный командир роты. Служил до перемобилизации армии в 1917 году.

Корсунского среди воспитателей и технического персонала детской колонии нет и не значилось».

Ефимов числился на «Фултоне» воспитателем. Невзрачный, необщительный, с тихим голосом, он никак не был похож на бывшего офицера. Или старается казаться таким?

Опять-таки – почему губвоенкомат разыскивает среди сотрудников детской колонии какого-то Корсунского? Не плывет ли он на «Фултоне» под другой фамилией?

Но еще больше Тихона удивила последняя телеграмма управляющего делами Совета защиты детей Цедербаума, полученная в день отплытия «Фултона»:

«Ввиду тяжелого политического положения прекратить эвакуацию детей из потребляющих губерний в хлебородные губернии Советской России. Приостановить дальнейшие организационные работы по устройству колоний. Совзадет предписывает всем организациям, подготавливающим эвакуацию детей, принять экстренные меры к прекращению этих работ, оставив на местах лишь минимальное количество работников для составления отчета в истраченных на оборудование средствах».

Тихон даже растерялся – «Фултон» отправился в плавание, несмотря на четкое указание Совета защиты детей прекратить эвакуацию. Почему Сачков ничего не сказал ему об этой телеграмме?

Может, это не случайно и рейс «Фултона» заранее обречен? Не потому ли Сачков скрыл телеграмму Совзадета, что рейс позарез нужен Черному, проникшему на «Фултон»?

Дальше шли заявления воспитателей и технических служащих с просьбой принять их на работу в детскую колонию. Некоторые из заявлений Тихон прочитал с особым вниманием, но ничего подозрительного не обнаружил – они были очень лаконичны, и говорилось в них только о последнем месте работы: школа, гимназия, духовное училище.

Даже Ефимов, который, как выяснилось, был офицером, написал в своем заявлении, что в семнадцатом году работал инструктором летней колонии для детей Москвы.

Никитин указывал, что до работы в губоно три года учительствовал в Даниловском уезде.

Несколько раз в заявлениях упоминалась гимназия Корсунской – до поступления в педагогический институт здесь училась Зеленина, Шлыков был комендантом гимназии, Чернавин преподавал историю. А у Тихона не выходило из головы, что именно в здании этой самой гимназии в июле восемнадцатого года разместился штаб перхуровцев.

Заявления Дробова и Кисселя совпадали вплоть до запятых. Местом последней работы оба назвали красноармейский госпиталь в Казани. Если они эвакуировались из Казани на санитарном пароходе «Анна», захваченном потом белыми, значит, были в плену. Но об этом оба молчали, даже словоохотливый Киссель ни разу не проговорился.

Последними в папке были подшиты характеристики и опросные листы колонистов. Напротив вопроса: «Имеет ли ребенок необходимое белье?» – почти везде стоял один ответ: «Носильного и постельного белья и обуви не имеется».

«Общее впечатление от ребенка» – «Ребенок совершенно больной, малокровный, крайне нуждается в усиленном питании и лечении».

С болью прочитал Тихон характеристики, написанные Сачковым на ребят из бывшей блатной республики в Заволжье, которую Тихон «присоединил» к Советской республике.

Здесь были его старые знакомые – Дылда, Вобла, Чинарик. Сачков писал о них коротко и, как показалось Тихону, без всякого сочувствия.

Самой пространной была характеристика на Дылду:

«Валера Друянов. Круглый сирота. После смерти родителей жил у дядьки, работал в овощной лавке, был уличен в воровстве огурцов и лишился места. Работал от биржи труда, когда работы не стало, дядька перестал его кормить, выгнал из дома. Воровал, нищенствовал, несколько раз оказывался в приютах для малолетних нарушителей, но всякий раз убегал.

Заявил, что совершать кражи его заставлял голод, делать ничего не умеет, но хотел бы служить в хлебопекарне – „там хлеба много“.

Постановили отправить Друянова в детскую колонию и оказать на него воспитательное воздействие, желательно приучить к ремеслу. Постановление принял неохотно, опять просился в хлебопекарню».

Тихон вспомнил долговязую фигуру Дылды, худое веснушчатое лицо. Дылда был игроком, и этот азарт буквально пожирал его душу. Он играл во все: в карты и в ножички, в расшибалку и в очко на пальцах, в орла и решку, в отмерялы и догонялы. Играл на деньги, на крышки с картинками от папиросных коробок, на фантики, на пуговицы – на все, что попадалось под руку.

Он и на «Фултоне» затеял игру – на хлеб, на ландрин, который детям выдавали к чаю. Поскольку карты рисовал сам Дылда, успех неизменно ему и выпадал. Бывали случаи, когда маленькие колонисты на целый день без хлеба оставались, а у Дылды за пазухой от хлебных кусков рубашка отвисала. Пришлось воспитателям следить, чтобы все положенное съедали за столом. Тогда Дылда начал такую азартную игру на щелчки, что неудачники на палубу с синюшными лбами выходили.

Еще один знакомый Тихона – Вобла:

«Коля Куренков. Во время белогвардейского мятежа был контужен, отец погиб. Мать нищенствует по деревням. Вызванная на комиссию, рассказала, что сын рос слабым и странным – до семи лет не ходил гулять на улицу, разговаривал с кошкой. Воровать начал от голода во время мятежа, а раньше никогда не воровал – разве лишь сахар у матери, когда он был…»

Следующая характеристика – на Чинарика:

«Миша Чулков. Отца задавил поезд, мать умерла от чахотки. Воровал, собирал милостыню, попадал в детские приюты и убегал, „потому что там голодно“. Мечтает жить в деревне – „добрые люди не оставили бы меня, прокормили“…»

Трудно было найти на «Фултоне» более несхожих мальчишек, чем Вобла и Чинарик. Вечно унылый, в казачьем картузе и гусарских штанах, из которых торчали его тощие ноги, Вобла мог часами смотреть на берег, не шевелясь, ничего не замечая кругом.

Одетый в длинную, почти до колен, солдатскую гимнастерку и пестрые от заплат шаровары, Чинарик не мог и минуты на месте устоять, носился по «Фултону» как угорелый. Но стоило кому-нибудь из мальчишек задеть Воблу, как Чинарик оказывался возле приятеля и лез за него заступаться.

Долго не мог понять Тихон, почему Чинарик относится к Вобле с такой заботой, пока Пашка не рассказал ему о мечте Чинарика найти мать Воблы, которая по деревням нищенствует, и зажить втроем, будто и у Чинарика мать объявилась, а Вобла ему – родной брат.

Попалась Тихону характеристика и на Пашку, при первой встрече назвавшегося ему Пашкой-хмырем:

«Беспризорник Павел. Фамилию забыл или скрывает. Родители погибли при налете на поезд бело-зеленой банды. Во время белогвардейского мятежа на даче у Волги встретил офицерский отряд, пробиравшийся на помощь Перхурову. Обещал провести офицеров через линию фронта, но ночью сбежал, предупредил об офицерском отряде военкома Громова. Опять беспризорничал, за кражу задержан у лавки потребительского общества „Единение“. Был помещен в больницу с воспалением легких, но опять сбежал. Сведения непроверенные, со слов самого беспризорника».

Разозлила Тихона последняя фраза из опросного листа – все правильно рассказал Сачкову Пашка, ничего не придумал, не добавил. Больше того, в офицерском отряде, который ему встретился на даче, находился сам Савинков, а командовал отрядом штабс-капитан Бусыгин – позднее вместе с Перхуровым он вырвался из города на пароходе «Пчелка». Так судьба беспризорника Пашки переплелась с мятежом, с темными судьбами таких, как Савинков, Перхуров и Бусыгин, банда которого зверствовала в лесах под городом.

Тихон бегло просмотрел еще несколько характеристик:

«Витя Сакевич. Кличка – Спичка. Обвинялся в мошенничестве – вместо махорки продавал на толкучке опилки, за что его неоднократно избивали. Три дня ничего не ел, решил что-нибудь украсть из лавки. Схватил замок и ножницы, но был замечен и пойман агентом уголовного розыска…»

«Брат и сестра Коненковы – Александр и Пульхерия. Мать и отец погибли во время июльских событий, родственников не имеется. Из фабричного корпуса украли миткаль, чтобы потом в деревне променять его на хлеб и сказать, будто „насбирали“…»

Доведенные голодом до отчаяния, дети воровали селедку и ландрин из лавок, муку из хлебопекарни, подделывали продовольственные купоны и за кусок хлеба торговали на Мытном рынке «необандероленными табачными изделиями».

В одной из характеристик приводилась выписка из протокола заседания губернской комиссии по рассмотрению дел малолетних правонарушителей:

«Слушали дело беспризорной Чигаревой Феоктисты, обвиняемой в краже хлеба на вокзале.

Постановили: рассмотрев дело и приняв во внимание, что обвиняемая Чигарева Феоктиста имеет возраст шесть лет, дело прекратить…»

Тихон представил девчушку в рваной кацавейке, как тянется к куску хлеба худенькая ручонка, а на сером лице болезненно светятся голодные глаза, – и с силой захлопнул папку.

Ненависть будто горячими клещами сдавила сердце Тихона. Он разоблачит Черного во что бы то ни стало, любой ценой, пусть даже придется прекратить операцию по выявлению поволжской агентуры. Главное – спасти от смерти детей, отвести от них опасность.

Но для этого надо как можно быстрее выявить Черного. Пока у Тихона были одни подозрения. И список подозреваемых не сокращался, а все увеличивался.

Когда через час Сачков пришел за папкой, Тихон сухо предложил ему сесть и заметил, как сразу напрягся учитель. Подумал, что если Сачков только разыгрывает из себя человека, готового помочь чекистам, то он сам мог изъять из папки документ, который бы позволил выйти на Черного.

– Почему Шлыков остался на «Фултоне», если губвоенкомат настаивал на его мобилизации? – без предисловий спросил Тихон, вглядываясь в лицо учителя.

Однако этот вопрос нисколько не смутил Сачкова:

– Он не прошел медицинскую комиссию – сказалась фронтовая контузия.

– Почему здесь нет соответствующего документа?

– Справка об освобождении от воинской повинности находится у самого Шлыкова. Мне он ее показывал. Если сомневаетесь – можете проверить.

– Губвоенкомат почему-то интересовался у вас неким Корсунским. Кто это?

– Понятия не имею. Возможно, хотел устроиться к нам, но я не помню такого.

– Не родственник ли бывшей директрисы женской гимназии – Корсунской? Кстати, что вы можете о ней сказать?

– Либеральная деятельница, весьма энергичная сторонница женской эмансипации. Встречаться с ней мне не приходилось. Слышал, в последнее время от всяких дел отошла – пасла козочек в саду и читала французские романы.

– Ефимов в своем заявлении пишет, что в семнадцатом году был инструктором детской колонии. Вы проверяли, это действительно так?

– В губоно есть справка, свидетельствующая об этом. Там же я получил некоторые данные и на других воспитателей, правда, не на всех – у многих после мятежа пропали документы. Учителей в городе не хватает, поэтому я все равно был вынужден взять этих людей.

– На «Фултон» не явились воспитатели Грамзин и Федоров. Вы знали их раньше?

– С Грамзиным познакомился перед самым отплытием, а с Федоровым встречался еще до революции. Потом увидел в губоно, когда начал подбирать воспитателей. Он сразу согласился работать в детской колонии, но к отплытию почему-то не пришел. Наверное, просто испугался. Другого объяснения не нахожу.

– Что его могло испугать?

– Трудности, что же еще. Я заметил, настроение у него резко изменилось после того, как он впервые побывал на «Фултоне».

– Кроме вас с кем он еще был знаком?

– Вроде бы его хорошо знал Шлыков. Видел однажды, как он разговаривал с Кленовым. Впрочем, вы можете сами узнать у них.

– Я почему-то не нашел заявления Кленова, – вспомнил Тихон.

– Кленов направлен на «Фултон» заведующим губоно Биркиным буквально за два дня до отплытия. Так что заявление, если оно было, находится в губоно.

– А лично вы были знакомы с Кленовым раньше?

– Нет, не удосужился.

– Как же вы могли поручить работу с детьми совершенно незнакомому человеку? – Спокойствие Сачкова начало раздражать Тихона.

– Ну, во-первых, Биркин – мое непосредственное начальство, и я просто обязан выполнять его распоряжения. Во-вторых, семья Кленовых довольно хорошо известна в городе – его отец был членом Государственной думы и погиб на фронте, а мать за революционную деятельность еще в пятом году сослали в Сибирь. Сам Кленов, насколько я знаю, к партии большевиков не принадлежит, но революции весьма сочувствует. Так сказать, семейные традиции.

Тихон нашел в папке последнюю телеграмму управляющего делами Совета защиты детей Цедербаума, показал ее Сачкову:

– Объясните, почему, несмотря на эту телеграмму, «Фултон» все равно отправился в рейс?

Сачков нисколько не смешался, обстоятельно ответил:

– После телеграммы Цедербаума я позвонил Луначарскому и спросил, почему Совзадет отменил решение об отправке детей в хлебородные губернии. Анатолий Васильевич сказал, что это вызвано общей обстановкой на Южном фронте – дети могут оказаться в районах, занятых Деникиным. Тогда я напомнил, что после белогвардейского мятежа наш город находится в особых условиях, и если дети не отправятся на «Фултоне», то они погибнут от голода. Луначарский просил перезвонить через день. В Москве состоялось специальное заседание Совзадета, которое приняло решение сделать для нас исключение, о чем Луначарский и сообщил по телефону.

– Надо было рассказать мне об этом разговоре. Мы с вами несем одинаковую ответственность за безопасность детей, за рейс «Фултона».