Текст книги "Институт договора в правовой науке Западной Европы XI–XVIII веков. Учебное пособие"

Логическая операция определения понятий (формулировки дефиниций) входила в инструментарий первых болонских правоведов (см. выше). Однако читатель произведений данной школы постоянно сталкивается с проблемой низкой информативности определений. Рассуждая о контрактах и пактах, глоссаторы старались найти определения в Своде Юстиниана. Точнее, они искали такие фрагменты, которым приписывали значение дефиниций в формально-логическом смысле. Как известно, римские юристы воздерживались от формулировки общих определений понятий, предпочитая уточнять значение каждого термина в конкретной ситуации. Глоссаторы же проигнорировали эту позицию древнеримских предшественников. Предостережение Яволена об опасности определений в цивильном праве ввиду невозможности охватить все многообразие жизненных ситуаций Аккурсий сопровождает пояснением, что это, мол, относится лишь к поспешным и неполным определениям (глосса к D. 50.17.202).

Разумеется, поиск дефиниций основных понятий договорного права в Дигестах дал скромные результаты. Внимание глоссаторов привлекли слова Ульпиана о пакте как «совпадении желаний двух или нескольких лиц об одном и том же и их согласие» (D. 2.14.1.2). Римскому юристу вторит Summa Trecensis («Сумма из Труа»): «Пакт же есть согласие двух или более (лиц) об одном и том же» (II, 3, «О пактах», 2). Более поздние работы глоссаторов содержат то же определение с незначительными вариациями. Очевидно, что данное высказывание по форме является определением, но по содержанию не соответствует ему, поскольку не включает всех существенных признаков. Вместо дополнений к определению пакта глоссаторы вели умозрительную дискуссию о различии формулировок «согласие in idem» и «согласие in eodem», которые не имели видимого юридического смысла, даже если бы разницу в их значении удалось перевести на русский язык.

В действительности болонские профессора анализировали все существенные характеристики пактов, но не обобщили их в одном определении. Прежде всего, по общему мнению докторов, основой всех пактов было признано согласие, достигаемое посредством обмена обещаниями совершить действия, имеющие имущественную ценность. Двусторонним характером пакт отличался от односторонних обещаний, которые, как правило, не порождали обязательства. Этот пункт станет камнем преткновения в споре цивилистов с канонистами и теологами. Другим важным моментом глоссаторы признали имущественную ценность обещаний контрагентов, которая отличает пакты от соглашений неимущественного характера или вовсе не предполагающих никакого действия (например, оба собеседника согласны, что Сократ – великий философ). Далее, заключение пакта в любом случае порождает натуральное обязательство, которое при определенных условиях может трансформироваться в цивильное и стать основанием для предъявления искового требования. Наконец, критерий взаимовыгодности обещаний вызывал споры, поскольку не позволял объяснить, почему в источниках римского права дарение названо контрактом (разновидностью пакта). Таким образом, глоссаторы в целом понимали пакт как согласие сторон (consensus), достигаемое посредством обмена обещаниями передать имущество или совершить определенные действия (dare velfacere) на взаимовыгодной основе (invicem), порождающее натуральное обязательство.

Определение контракта в работах глоссаторов отсутствует вовсе, поскольку они не смогли найти ни одного подходящего фрагмента с его дефиницией в Своде. Однако классификации пактов позволяют утверждать, что глоссаторы рассматривали контракт как пакт с собственным наименованием и исковой защитой. Следовательно, вопреки тексту римских первоисточников, между пактом и контрактом было установлено родовидовое соотношение, в котором основную смысловую нагрузку нес пакт, а не контракт.

Из рассуждений глоссаторов о пактах и контрактах видно, что они не осознавали второстепенного значения контракта по отношению к исковым требованиям в римском праве. Выше отмечалось, что римские юристы вплоть до I в. обходились без существительного «контракт», решая вопрос о способе установления обязательства и исковой защиты интересов контрагентов. Глоссаторы же сместили начальную точку обсуждения договорных обязательств с видов возможных исков на понятие пакта.

Также глоссаторы подчеркнули субъективный момент в основе пакта (который не имел решающего значения для римских юристов), ссылаясь на слова Педия и Ульпиана о соглашении как общем наименовании (D. 2.14.1.3). Однако они не сделали из этого замечания доктринальных выводов. Консенсуальные контракты, для действительности которых достаточно одного соглашения по всем существенным условиям, не превратились в главную разновидность договоров, но остались четырьмя исключениями из общего правила: простого соглашения недостаточно для установления цивильного обязательства. Стипуляция, которая в римском постклассическом праве утратила формальный характер (благодаря конституции Льва С. 8.37.10) и могла претендовать на роль универсальной модели всех договоров, вновь стала для глоссаторов вербальным и формализованным контрактом, представленным в высказываниях юристов-классиков (D. 45.1).

Определение пакта и контракта можно дополнить за счет критерия правомерности его содержания и соблюдения установленного порядка заключения.

Поскольку глоссаторы не признавали консенсуальные контракты или стипуляцию универсальной моделью договора как такового, они, подобно римским юристам, продолжали делить пакты и контракты по способу их заключения.

Согласно общему мнению докторов, основанному на римском правиле о простых пактах (лат. прилагательное nudus одновременно означало «голый, невооруженный, простой»), пакт порождает только натуральное обязательство. Возникновение цивильного обязательства из такого пакта сопоставимо с его облачением в некое «одеяние» (из очевидной ассоциации «голый – одетый»).

Одним из первых об «одевании» пакта написал глоссатор Плацентин. Он же выделил пять таких способов: «„Одетые“ пакты „одеваются“ пятью способами. Вещами, как заем, словами, как стипуляция. Письмом, как хирограф (долговая расписка). При достижении согласия (пакты) также получают специальное имя, как продажа или наем… Но и по указанию закона» (Сумма Кодекса Ацо, к титулу «О пактах», с. 45).

Очевидно, что первые четыре способа – это известные римлянам реальные, вербальные, литтеральные и консенсуальные контракты. В трех из них контрагентам необходимо выполнить некоторые дополнительные условия, чтобы из их договоренности возникло не только натуральное, но и цивильное обязательство: передать вещь, соблюсти предписанную устную форму, составить письменный документ. За способом «по указанию закона» на самом деле скрывается передача вещи, необходимая, по мнению глоссаторов, для придания обязательности безымянным контрактам «я даю, чтобы ты дал/сделал» (Сумма Кодекса Ацо, к титулу «О пактах», с. 45) (см. классификацию Павла в подразд. 2.4.5).

Однако для Плацентина данное деление пактов не главное. Основным его сделал Ацо. Он же ввел в употребление существительное «одеяние». Вероятно, сравнение пакта с ребенком (см. выше) навело Ацо на мысль о том, что критерий исковой зашиты имеет первостепенное значение для характеристики всех пактов. Глоссатор попытался объединить в группе «одетых» все пакты с исковой зашитой. Для этого он выделил пять способов «одеяния», или заключения, договора: «Пакт одевают шестью способами: вещью, словами, согласием, письмом, связанностью с контрактом, передачей (буквально, вмешательством. – Д.П.) вещи» (Сумма Кодекса Ацо, к титулу «О пактах», с. 25, ст. 2).

В дополнение к четырем римским группам контрактов Ацо выделяет способы «по связи с основным контрактом» и «посредством передачи вещи», чтобы объяснить обязательность некоторых дополнительных и безымянных контрактов. Дополнительное соглашение считалось частью основного контракта, если заключалось вскоре после него и касалось его содержания или по прошествии определенного времени и было направленно на уменьшение долга. И в том и в другом случае исполнения дополнительного соглашения («голого» пакта) можно было требовать посредством иска из основного контракта. Что касается безымянных контрактов, то Ацо понимал под «вмешательством вещи» не только передачу условленного имущества, но и выполнение работы и оказание услуги по такому договору.

Теория Ацо сделала более рациональной позицию последующих глоссаторов по вопросу заключения договоров. Прежде исковая защита связывалась с наименованием контракта, а не с определенными действиями сторон. Иными словами, обязательность договора зависела от того, какую договорную модель стороны выбрали для оформления своих отношений. Название («имя») данной договорной модели неким мистическим образом порождало цивильное обязательство в дополнение к естественному. Этим определялась важность деления контрактов на поименованные и безымянные, не известного в таком крайнем виде римским юристам.

Концепция одеяния включена и подробно изложена в Большой глоссе, что свидетельствует о ее одобрении Аккурсием (см. рис. 2.1). Он дополнил перечень «одеяний» седьмым – «с помощью закона», объяснявшим несколько исключений из общего правила о «голых» пактах, которые не удавалось связать с другими «одеяниями».

Перечень «одеяний» – спорный результат отчаянной попытки последних глоссаторов привести к общему знаменателю пеструю картину контрактов и пактов в Своде Юстиниана при помощи приемов формальной логики и без обращения к истории возникновения и развития договоров в римском праве. При ближайшем рассмотрении ясно, что данный перечень содержал самые общие, зачастую неточные сведения о порядке заключения контрактов и пактов. Так, «одеяния» «вещью» для реальных контрактов (заем, ссуда, хранение) и «вмешательством вещи» для безымянных контрактов («я даю, чтобы ты дал»), на первый взгляд, кажутся одинаковыми, поскольку в обоих случаях между контрагентами происходила передача некоего имущества. Лишь внимательное чтение пояснений в комментариях обнаруживает принципиальную разницу между двумя видами контрактов. По мнению глоссаторов, до передачи вещи реальный контракт не существует вовсе, а договоренность о совершении мены признается «голым» пактом, порождающим натуральное обязательство. Передача вещи в первом случае непосредственно порождает реальный контракт, во втором – рассматривается как начало исполнения мены, облачающее «голый» пакт в «одеяние» и позволяющее стороне, исполнившей свою договорную обязанность, предъявить иск к контрагенту.

Рис. 2.1. Система контрактов в Глоссе Аккурсия (1240-е годы)

Логическая уязвимость теории «одеяний» не афишировалась внутри самой Болонской школы, но по мере распространения юридической учености в Европе на нее все чаще стали обращать внимание другие правоведы (о критике французских правоведов XIII в. см. далее).

В отсутствие общей концепции договора теория «одеяний» не позволила глоссаторам преодолеть разрозненность правил о заключении отдельных контрактов и пактов. Болонские профессора последовали примеру римских юристов и охарактеризовали порядок заключения различных контрактов и пактов отдельно. Например, Глосса Аккурсия содержит описание следующих условий заключения действительной стипуляции:

• присутствие обоих контрагентов;

• вопрос кредитора;

• ответ должника;

• вопрос предшествует ответу;

• ответ дан сразу после вопроса;

• ответ соответствует вопросу (зеркально его отражает) и понятен обоим контрагентам;

• имеется достаточное основание стипуляции (в виде полученного ранее исполнения от того, кто теперь выступает кредитором по стипуляции, или в виде «надежды» получить такое исполнение).

Достаточное основание (кауза – causa) требовалось для придания обязывающей силы не только стипуляции, но также другим контрактам и пактам. Однако уяснение смысла данного понятия потребовало от глоссаторов напряженных размышлений, поскольку положения Свода насчет каузы не отличаются последовательностью.

Основание договора в некоторых странах романо-германской правовой семьи – одно из условий действительности договора. Такое требование закреплено во Французском гражданском кодексе 1804 г. (ст. 1108) и принятых под его влиянием кодексах Итальянского (1865) и Испанского (1889) королевств.

Представление о необходимости основания договора связывают с римским правом. Действительно, в высказываниях римских юристов в Дигестах кауза (основание) упоминается неоднократно. Однако, как отмечалось, она не имела значения юридического термина, поскольку употреблялась юристами в самых разных значениях (мотив, цель, основание), причем иногда в одном и том же высказывании. Основание как условие действительности договора восходит к интерпретации источников римского права в западноевропейских университетах в Средние века и Новое время.

Глоссаторы первыми столкнулись со словом «кауза» в Дигестах и попытались объяснить его значение. В работах глоссаторов получили развитие значения этого слова, о которых говорилось в связи с римским правом. Кауза сохраняет значение обстоятельства, предшествующего и обосновывающего неформальную передачу вещи, владение и приобретение ее в собственность по давности (в рамках вещного права). Средневековые правоведы не обошли вниманием связь каузы с различными договорами. Их объяснения отражают общую разрозненность первых теорий договорного права XII–XIII вв. Однако именно глоссаторы заложили фундамент последовательной доктрины основания договора во французской цивилистике Нового времени.

Рассуждения глоссаторов о каузе договоров основываются на текстах Свода Юстиниана, формально-логических приемах их толкования и общем для Средневековья (философском) мировоззрении о необходимости основания для существования любого явления.

Основной фрагмент. Как и в случае с пактами, в своих рассуждениях о каузе глоссаторы опирались на определенный основной фрагмент Текста. Таковым стало мнение римского юриста Аристона (пересказанное и поддержанное Ульпианом) о том, что цивильное обязательство существует, даже если действия сторон не подпадают под один из типичных контрактов римского права, но сохраняется основа (кауза) договорного обязательства (D. 2.14.7.2). Выбор пал на данный фрагмент, поскольку он помещен в титул Дигест «О пактах» и по форме напоминает общее правило.

«Основой» договора Аристон назвал действия сторон по обмену неким имуществом или совершением работ (оказанием услуг), которые другой римский юрист Лабеон обозначил греческим словом «синаллагма», т. е. обмен (D. 50.16.19), а Павел схематично объединил в четыре группы: «я даю, чтобы ты дал», «я даю, чтобы ты сделал», «я делаю, чтобы ты дал», «я делаю, чтобы ты сделал» (D. 19.5.5 рг.).

Кауза в смысле исполнения безымянных контрактов. Выбор основного фрагмента привел глоссаторов к выводу о том, что кауза в договорных отношениях является главным образом исполнением обязанности по одному из «безымянных» контрактов, предполагающих взаимовыгодный обмен, но не подходящих под какой-либо типовой римский контракт с собственным наименованием. Исполнение выражалось в передаче вещи («дать» что-либо) или совершении действия («сделать» что-либо) (datio vel factum).

Данный вывод сделали уже глоссаторы XII в., насколько можно судить по содержанию первой Суммы к Кодексу Юстиниана, так называемой «Суммы из Труа», и Суммы глоссатора Рогерия.

Анонимный автор утверждал: «…каузой мы называем предоставление [вещи] или совершенное действие либо контракт» (Summa Trecensis. II, 3 (8 in fine)).

Рогерий развил ту же мысль в Summa Codicis: «…[пакты], которые остаются с общим наименованием… сопровождаются или передачей [вещи] или совершением действия, как в безымянных контрактах, и [после этого] являются обязательными» (к титулу «О пактах»).

Данное понимание каузы сохранилось вплоть до итоговой работы школы глоссаторов – Глоссы Аккурсия, которая поясняет слово «кауза» в переданных Ульпианом словах Аристона (D. 2.14.7.4) как «предоставление [вещи] или совершенное действие, посредством которых одевается безымянный контракт „я даю, чтобы ты дал“».

Кауза как синоним одеяния безымянных контрактов. Из фрагмента Глоссы Аккурсия видно, что болонские доктора установили взаимосвязь каузы с наиболее важной частью своей теории договорного права – с доктриной «одеяния» пактов. Данная доктрина позволяла глоссаторам с конца XII в. объяснять порядок заключения различных контрактов и пактов, а также их юридическую обязательность. Поскольку договоры типа «я даю, чтобы ты дал/сделал» глоссаторы рассматривали как особую разновидность контрактов (со ссылкой все на те же слова Аристона и Ульпиана о делении пактов и «собственном наименовании» для некоторых контрактов, D. 2.14.7.1–4), порядок их заключения и юридическую силу глоссаторы стали объяснять с помощью вновь изобретенного способа заключения – «одеяния вмешательством вещи».

По сути «одеяние вмешательством вещи» представляло собой начало исполнения договорной обязанности одной из сторон безымянного контракта. В этом смысле данное «одеяние» совпадало с установленным смыслом каузы – передача вещи или совершение действия в соответствии с договором.

Логическое тождество «одеяния» (или способа заключения) безымянных контрактов с каузой было обусловлено тем, что глоссаторы разрабатывали понятие каузы в договорном праве главным образом в связи с высказыванием Аристона и Ульпиана (D. 2.14.7.1–4).

В частности, Ацо, которого считают одним из главных создателей доктрины «одеяния», утверждал, что «одеяние вмешательством вещи» превращает неисковое простое соглашение («голый» пакт) в защищенный иском безымянный контракт: «чтобы из безымянного контракта, который изначально не порождал никакого иска, после вмешательства и передачи вещи возник иск в пользу того, кто одел контракт передачей вещи, то есть иск из предписанных слов для истребования убытков и кондикция об основании для возврата переданного» (Сумма Кодекса, к титулу «О пактах». С. 2.3).

Кауза-мотив и кауза-цель. Однако многозначность слова «кауза» в Своде Юстиниана не позволила глоссаторам констатировать одно-единственное значение и проигнорировать все остальные. Одним из сложных моментов для глоссаторов стало объяснение разницы между близкими по смыслу латинскими выражениями «дать по поводу каузы» (dare ob causatri) и «дать по поводу вещи» (dare ob rem). Это деление всплывает в только что приведенной цитате Ацо, где глоссатор говорит о «кондикции об основании» (condictio ob causam), т. е. о личном иске, с помощью которого допускалось истребование имущества, переданного в обмен на некий результат, который так и не наступил (см. предыдущий абзац).

Появление вышеупомянутых формулировок в Дигестах и название рубрик в Дигестах и Кодексе (D. 12.4 и С. 4.6) связано с тем, что римские юристы классического периода различали предоставление некоего имущества другому лицу в силу мотивов, не имеющих юридического значения либо в расчете на определенный результат. В данном контексте «мотив» обозначался словом «кауза», а результат – словом «вещь» (res). Истребование переданного обратно допускалось только во втором случае: если ожидаемый результат (например, исполнение какого-либо действия со стороны получателя имущества) не наступил.

Глоссаторы рассматривали исполнение договорной обязанности в безымянных контрактах главным значением каузы и поставили знак равенства между выражениями «дать по поводу каузы» и «дать по поводу вещи». Однако как объяснить, почему в одних случаях переданное можно истребовать обратно посредством кондикционного иска, а в других – нет? Ответ на данный вопрос глоссаторы нашли в популярной среди средневековых ученых концепции причины (причинной обусловленности).

Опираясь на позицию Аристотеля, непререкаемого авторитета в области формальной логики и философии для теологов, а затем и юристов, средневековые ученые считали бесспорным, что в мире все явления объясняются взаимодействием четырех причин:

• материальная, или материя;

• формальная, или форма;

• производящая;

• конечная, или цель (Метафизика. V. 2).

Последние две причины имеют преимущественное значение для нематериальных объектов (концепций, институтов). Именно с их помощью глоссаторам удалось объяснить, каким образом выражения «дать по поводу каузы» и «дать по поводу вещи» одновременно обозначают «каузу» договора, приводя к разным юридическим последствиям.

Начиная с учителя Ацо глоссатора Иоанна Бассиана (ум. в 1197 г.) в Болонской школе стали различать производящую каузу (causa efficiens/impulsivd) и конечную (causa finalis). Производящая кауза означает мотив совершения действий (например, передачи имущества), а конечная – цель, ожидаемый результат действий (например, встречное исполнение в пользу передающего имущество). Истребование переданного обратно с помощью кондикционного иска возможно только в том случае, если не реализовалась кауза-цель (например, контрагент не исполнил обещанного или исполнение стало невозможным). Кауза-мотив, напротив, не может служить основанием для предъявления кондикционного иска.

Данное решение поддержали Ацо и Аккурсий. Комментируя титул Кодекса о кондикции по поводу каузы (С. 4.5), Ацо отмечал: «Отсутствие causa приводит к законному иску… если кауза конечная, то с ее прекращением или неосуществлением каждый желает вернуть обратно переданное. Наоборот, если кауза производящая, то есть находилась в сердце передающего [вещь], из-за которой он и исполнил свое намерение передать ее, то при ее недостижении [иск об] истребовании [переданной вещи обратно] не возникает».

Аккурсий повторил (а значит одобрил) позицию Ацо «что [правило] „с прекращением causa прекращается и эффект“ применяется, если кауза конечная, а не производящая» (Глосса к словам «(кауза) не наступила» в С. 4.6.6).

По сути, оба глоссатора заимствовали в своих целях правило схоластической философии. В важнейшем теологическом трактате зрелого Средневековья «Сумме теологии» Фома Аквинский утверждал, что «с прекращением (конечной) каузы прекращается и эффект», или производящая причина (ее латинское название производно от слова эффект; см.: «Сумма теологии», ч. 1, вопрос 96, ст. 3, возражение 3). Впрочем, у глоссаторов связь с философией Аристотеля не заметна, а Фома только начал писать свои произведения, когда Аккурсий заканчивал составление Большой глоссы.

Развивая идею о разнице производящей и конечной причин, глоссаторы пришли к выводу, что только предоставление ввиду конечной причины является безымянным контрактом. Именно на конечную причину (цель) указывает союз «чтобы» в описании всех безымянных контрактов. Более полно безымянный контракт можно было бы пояснить так: «Я даю или делаю что-либо для тебя только в расчете на то, чтобы ты дал или сделал нечто для меня».

Правовая квалификация передачи имущества или совершения действий в пользу другого ввиду производящей причины (мотива) вызывала у глоссаторов определенные сомнения. Некоторые считали такие действия договором дарения, поскольку даритель не ожидает никакого встречного исполнения в свою пользу (о соотношении каузы и дарения см. далее).

Впрочем, глоссаторы допускали присутствие в одном и том же безымянном контракте обеих разновидностей каузы. Так, в контракте «я даю, чтобы ты дал» производящей причиной (мотивом) является исполнение договорной обязанности первым контрагентом, а конечной – встречное исполнение в его пользу другим контрагентом. Первое исполнение в буквальном смысле порождает безымянный контракт, поскольку, с точки зрения глоссаторов, до начала исполнения он рассматривался как неформальное соглашение, лишенное исковой защиты. Второе (встречное) исполнение, несомненно, – конечная цель, к которой стремится первый контрагент.

Кауза стипуляции. Следующее препятствие для глоссаторской концепции каузы как основания и «одеяния» безымянных контрактов связано с каузой стипуляции. Стипуляция в форме устного вопроса кредитора и ответа на него должника («Обещаешь дать мне X?» – «Обещаю») была единственным контрактом с собственным наименованием («стипуляция»), каузу которого римские юристы-классики обсуждали (см. выше). Глоссаторы же разработали свое понимание каузы в связи с безымянными контрактами, в число которых стипуляция не входила.

До Аккурсия предпринимались попытки с помощью логических ухищрений отождествить каузу стипуляции и безымянных контрактов. В частности, ученик Ирнерия Мартин Гозиа (ум. ок. 1166 г.) рассматривал ситуацию, в которой стороны достигли соглашения о взаимовыгодном обмене. Средневековые юристы рассматривали такое соглашение как «голый» пакт без исковой зашиты. Чтобы придать ему юридическую обязательность, одна из сторон могла дать стипуляционное обещание исполнить свою обязанность. Возникает вопрос: может ли другая сторона требовать обещанного, не исполнив своей встречной обязанности по соглашению? Мартин ответил отрицательно, поскольку в данном случае отсутствует кауза в смысле передачи имущества или совершения действий.

Аккурсий выступил против отождествления кауз стипуляции и безымянных контрактов. По его мнению, кауза стипуляции может заключаться как в совершенном или совершаемом исполнении, так и в надежде на такое исполнение. Совпадение с каузой безымянных контрактов имеется только в первом случае. Свою позицию Аккурсий подтвердил ссылкой на императорский рескрипт, подтверждающий действительность стипуляции, совершенной в связи с еще неисполненным соглашением о мене (С. 4.64.3).

Своеобразие каузы стипуляции также связано с абстрактным характером данного контракта. В Своде Юстиниана чаще всего встречается стипуляция без упоминания каузы как в вопросе кредитора, так и в ответе должника: «Обещаешь дать X?» – «Обещаю». Почему? На каком основании? Поэтому среди профессоров Болонской школы раздавались голоса в пользу действительности стипуляции, в которой кауза не только не упоминается, но и не предполагается вовсе (ни как мотив, ни как цель). Однако наиболее авторитетные глоссаторы XIII в. Ацо и Аккурсий отвергли это мнение как необоснованное.

Комментируя конституцию византийского императора Юстина (518–527) о действительности письменных стипуляций (С. 4.30.13, см. далее), Ацо ссылается на устную форму данного контракта, не предполагающую указания основания: «…некоторые (глоссаторы) утверждали, что если кто-либо обещает и специально не назовет каузу, то стипуляция недействительна… Но они заблуждались, поскольку стипуляция заключается посредством слов из вопроса и ответа… оттого я заявляю, что стипуляция действительна».

Аккурсий подтвердил необходимость основания стипуляции словами Ульпиана (D. 44.4.2.1–3) о том, что на требование кредитора об исполнении стипуляции без указания каузы должник может выдвинуть возражение об обмане (exceptio doli): «Но действительна ли стипуляция без каузы? Можно сказать, что по мнению некоторых, да, но если кауза не будет доказана, то ответчик освобождается от обязательства, как указано в D. 44.4.2.1» (Глосса к конституции Юстина, С. 4.30.13).

Впрочем, в произведениях глоссаторов примеры стипуляции без каузы обнаружить крайне трудно. Дело в том, что еще в середине XII в. получило распространение мнение, согласно которому тот, кто дает торжественное обещание другому, зная, что ничего ему не должен, совершает дарение. Эту позицию отражает «Сумма из Труа»: «Если же некто обещает, зная, что не обязан, то достаточной обязывающей каузой будет воля дарителя, и нет необходимости, чтобы для заключения обязательства присутствовала другая естественная кауза».

Аналогичного мнения придерживались Булгар и Гуголин. Наконец, Аккурсий, продолжая комментировать высказывание Ульпиана о возражении на стипуляцию без основания, замечает: «Но что если я обещаю без основания и знаю об этом? Отвечаю, что совершаю дарение и оттого буду обязан… Пожалуй, также если и ты знаешь, что [иного] основания [для моего обещания] нет». Таким образом, последний глоссатор склонен допускать дарение в качестве невыраженной каузы стипуляции только в том случае, если обеим сторонам известно об отсутствии какого-либо иного основания, и несмотря на это должник обязуется совершить определенные действия в пользу кредитора.

Попутно отметим, что глоссаторы проводили различие между отменяемым и неотменяемым дарением. Основанием деления служило уже знакомое различие производящей и конечной причины. Неотменяемое, или дарение в собственном смысле, основывалось на производящей причине, или на мотиве. Поскольку мотив не имел юридического значения, заблуждение дарителя насчет мотива не влияло на действительность совершенного дарения. Наоборот, дарение с определенной юридически значимой целью (конечная причина – causa finalis), которой придана форма условия, может быть отменено посредством кондикционного иска об отпадении основания в случае недостижения этой цели. Как показано выше, кондикция равным образом позволяла получить обратно имущество, переданное в расчете на исполнение безымянного контракта.

Наряду с устной (классической) стипуляцией глоссаторы учитывали стипуляции в письменной форме. Подобная практика была известна еще римским юристам классического периода. Однако последние рассматривали документ лишь как письменное подтверждение устной стипуляции. Документ не мог стать основанием для взыскания долга, если будет доказано, что устной стипуляции на самом деле не было.

Однако в постклассический период (IV–V вв.) документ все чаще составляли без совершения устной стипуляции. Кроме того, императорские конституции все чаще требовали документального оформления договорных отношений. В частности, такова недатированная конституция императора Юстина (С. 4.30.13), запрещающая оспаривать документ, в котором должник письменно признает обоснованность стипуляции.

В Средние века римский классический смысл устной стипуляции был забыт и стипуляция превратилась исключительно в письменный договор. От прочих письменных договоров он отличался лишь упоминанием слова «стипуляция». Аккурсий, комментируя конституцию Юстина, добавил еще одно требование. В таком документе следовало ясно указать каузу стипуляции под угрозой утраты документом юридической силы: «Также обрати внимание, что кауза (должна быть) выражена (в документе); если же никакая не указана, то документ недействителен».

Кауза и поименованные контракты. Наконец, следует отметить, что сформулированная глоссаторами концепция каузы неприменима к поименованным контрактам, поскольку последние обязывают обе стороны, даже если ни одна из них не приступила к исполнению своих договорных обязанностей, а исполнив свою часть, не вправе требовать исполненное обратно посредством кондикционного иска. Ацо в Сумме Кодекса к титулу «О пактах» (С. 2.3), а Аккурсий – в глоссе к С. 4.64.6 единодушно заявляют, что кондикция в связи с (отпавшим) основанием не применяется к поименованным контрактам, за исключением договора дарения. Да и в дарениях кондикционный иск допускается лишь тогда, когда кауза имеет значение юридически значимой цели, условия действительности договора, а не побудительного мотива к его заключению.