Текст книги "Метафизика Петербурга. Историко-культурологические очерки"

Общее положение об усредненном в стилевом отношении облике раннего Петербурга не отменяет того, что отдельные предложения и абзацы его архитектурного текста были написаны с немецким акцентом, вполне ощутимым по сию пору. В первую очередь, это – тип базиликального одноглавого здания под удлиненным «шпицем», практически определяющий для храмовой архитектуры раннего Петербурга, будь то Петропавловский или Троицкий собор, церковь Успения на Мокруше или Воскресения Христова на набережной Васильевского острова близ дворца Меньшикова. В восприятии русских людей, этот тип связывался прежде всего с лютеранской кирхой (поскольку известный в Московской Руси так называемый «трапезный» тип храма, основной объем которого был продолжен за счет трапезной и притвора, над которым нередко ставили колокольню, не был доминирующим). Ну, а первую скрипку в петербургском лютеранстве неизменно играли немцы.

Протестантские кирхи начали ставить в нашем городе едва ли не с самого дня его основания. Можно считать, что первой была кирха, поставленная на территории Петропавловской крепости в 1703 году. За нею последовали другие, прежде всего «лютеранско-реформатская» кирха, возведенная во дворе дома сподвижника Петра I, вице-адмирала российского флота Корнелиуса Крюйса в 1708 году. Дом этот был расположен на левом берегу Невы, в самом центре города, примерно на месте позднейшего Нового Эрмитажа. Взятое нами в кавычки в предыдущей фразе определение передает тот нечасто встречавшийся в истории факт, что представители двух важнейших протестантских конфессий мирно уживались в петровском Петербурге, и даже находили возможным молиться в одном помещении. Как можно заключить на основании документов эпохи, оба упомянутых храма, а также и ряд других, поставленных на берегах Невы, представляли собой скромные деревянные строения об одном этаже, увенчанные небольшой башней со шпилем. Надо ли говорить, что это было следствием единственно торопливости в работе и недостатка средств. Однако же, по указанной причине, прототипом базиликальных православных храмов первоначального Петербурга стали не местные, но иностранные культовые здания.

Кроме того, нужно сказать и о здании городской ратуши. Как известно, при сильном развитии властных структур, представленном в архитектурном тексте раннего Петербурга хотя бы зданием Двенадцати коллегий, нашему городу все же не довелось обзавестись особым зданием ратуши-ратгауза, в строгом смысле этого слова. Это должно было очень удивлять приезжих европейцев, поскольку ратуша – помещение, где размещались органы городского самоуправления – представляло собой, вне всякого сомнения, одно из средоточий жизни любого западного города, – наряду с кафедральным собором или рынком. Можно предположить, что, подсознательно ощущая отсутствие такого здания, немецкий архитектор Георг Иоганн Маттарнови принял в 1718 решение строить Кунсткамеру в формах привычной его взгляду ратуши, соединяющей компактное основное помещение симметричной планировки с возвышающейся в центре башней. Правда, Кунсткамера была развернута им не к обширной площади, а к узкой набережной Невы. Однако ориентация на реку, как и вообще любовь к водным коммуникациям, были присущи пространственному мышлению Петра и усиленно прививались им своим подданным. Потом постройку Маттарнови, который умер, едва успев заложить фундаменты нового здания, передали швейцарскому зодчему Николаю Фридриху Гербелю. Подхватив и даже немного развив интуитивно понятную ему мысль предшественника, Гербель вывел в камне основной объем здания, но не справился с башней. Как известно, докончить ее выпало на долю итальянца Г.Киавери, а его работу завершил, уже после смерти Петра, русский архитектор М.Земцов. В итоге совместных усилий этого «интернационала зодчих», одухотворенного единой «сквозной идеей», в центре города все-таки появилось весьма импозантное здание ратуши в немецком вкусе, использованное, впрочем, для размещения коллекций рыб, птиц, пресмыкающихся гадов, а также и всяких уродов – первого нашего музея – в связи, надо думать, с отсутствием до поры до времени самой идеи самоуправления.

В конце XVIII века архитектор Д.Феррари стал строить на Невском проспекте, при помещении Городской думы, учрежденной в 1785 году, многоярусную башню с часами. И, наконец, еще одно здание общественного назначения и импозантного вида построенное по проекту Константина Тона в середине XIX столетия, замкнуло восточную перспективу Невского проспекта. В центре здания Московского вокзала была поставлена часовая башня. «Этот прием, несомненно, был подсказан сложившимся в странах Западной Европы типом здания городской ратуши», – справедливо заметил историк петербургской архитектуры А.Л.Пунин. Следует полагать, что при виде обоих строений сердца петербургских немцев успокоились, а у зодчих, получивших европейское образование, одним подсознательным комплексом стало меньше. Обе башни дошли без больших переделок до наших дней, приобретя с ходом времени значение доминант главной улицы нашего города.

Подчеркнем, кстати, что «образцовые мазанки», вкупе с прочими плодами типового строительства петровских лет, следует воспринимать не просто как результат переноса голландских строительных идей и практик на русскую почву. Ведь тот образ обыденной жизни и деятельности, который у Петра и его сподвижников связывался по преимуществу с Нидерландами, в реальности нашел себе самое широкое распространение в городах Балтики, определив облик в особенности их припортовых кварталов. «Нижненемецко-голландская цивилизация», пришедшая в портах Северной Европы на смену ганзейской, была безусловной реальностью. Точно так же и тот голландский язык, на котором Петр I с удовольствием и легкостью предпочитал объясняться с интересными ему людьми – от голландских мастеровых до немецких герцогов, на самом деле был не более чем принятым в северноевропейских портах «лингва франка» – языком международного общения, сложившимся в первую очередь на базе голландского и нижнененемецкого языков.

Достаточно сравнить виды центральных частей голландских городов, с их высокими, узкими домами, фасады которых обычно завершались причудливыми щипцами – к примеру, неоднократно писавшейся художниками площади Дам в Амстердаме – с зарисовками припортовых улиц любого мало-мальски значительного балтийского порта, от Ревеля до Любека, как сразу станет понятно, откуда в действительности черпал Петр свое вдохновение. Вот почему мы вполне можем рассматривать и «голландские» типовые дома, определившие облик значительной части петровского Петербурга, как пример «голландско-нижненемецкого» – в смысле той «лингва франка» северных портов, о которой мы говорили выше – акцента в архитектурном тексте нашего города.

Аннинская эпоха была временем весьма оживленной и масштабной архитектурной и градостроительной деятельности. Здесь мы подходим к событию, мимо которого исследователь «немецкой» метафизики Петербурга пройти никак не может. Мы говорим, разумеется, о главном лютеранском храме невской столице – кирхе святых апостолов Петра и Павла, о знаменитой «Кирке на першпективе». Собственно, указ о даровании лютеранской общине святого Петра участка земли, примыкавшего к Большой перспективной дороге, между Большой и Малой Конюшенными улицами, был подписан еще в 1727 году императором Петром II, по ходатайству его воспитателя, знакомого нам Андрея Ивановича Остермана, бывшего одним из предводителей этой общины. Проект кирхи составил также знакомый нам Христофор Антонович Миних, ставший с 1728 года патроном общины св. Петра. Выстроенное по его проекту здание до наших времен не дошло. Однако оно было ориентировано по сторонам света так же, как возведенное позднее на том же месте по проекту А.П.Брюллова, существующее по сей день здание – фасадом на Невский, а алтарем, соответственно, к северу. Мы говорим о знакомой любому жителю невской столицы лютеранской церкви – знаменитой Петрикирхе, помещающейся в глубине участке дома 22/24 по Невскому проспекту.

Первоначальная кирха представляла собой в согласии с немецкими – теперь уже, впрочем, и петербургскими вкусами – двухэтажное кирпичное здание типа базилики с довольно высокой надвратной колокольней и шпилем. Деньги на новую кирху собирали «всем миром» – немецким, разумеется: пожертвования приходили из Пруссии, Гольштейна, великих ганзейских городов. Впрочем, известную сумму пожертвовал и молодой император. В июне 1730 года, в день 200-летия базовой для протестантизма «Аугсбургской конфессии», здание было освящено. Уже здание той, первоначальной кирхи св. Петра, было достаточно вместительным. Включая места на хорах, в нем могло находиться около полутора тысяч человек. Внутреннее убранство было весьма импозантным. Оно включало алтарную картину кисти Ганса Гольбейна-младшего, а также алтарь работы курляндского мастера. Торжественные богослужения привлекали в кирху св. Петра толпы народа, не только из числа лютеран. Ее охотно посещали и особы царской фамилии – от императрицы Анны Иоанновны до принцессы Елизаветы Петровны. Если центром протестантской жизни Российской империи – и, в частности, местом пребывания Генеральной консистории Евангелическо-лютеранской церкви – был Санкт-Петербург, то главным лютеранским храмом столицы был, без сомнения, храм св. Петра.

Кроме него, в других частях города были поставлены свои протестантские кирхи, меньших размеров и значения. Прежде всего, нужно упомянуть о кирхе «у Литейного двора», освященной в 1740 году во имя св. Анны. История этой общины вела свое начало еще с петровских времен, когда иностранные мастера лютеранского вероисповедания, во множестве поселившиеся в округе Литейного двора, стали собираться для проведения богослужений в одном из залов Берг-коллегии. Люди там жили небогатые. Поэтому, даже получив от щедрот царя Петра Алексеевича участок на 4-й Артиллерийской улице, за которой постепенно установилось дошедшее до наших дней название «Кирочной» – то есть той, где стоит кирха – они не могли сразу построить мало-мальски вместительного храма. Здесь нужно кстати заметить, что в прошлом «немецкая» топонимика Петербурга была более обширной. Достаточно вспомнить о Большой Немецкой улице и Немецком мосте, названия которых были утверждены Комиссией о Санкт-Петербургском строении в аннинскую эпоху. Теперь это – Миллионная улица и пересекающий по ее трассе Зимнюю канавку 1-й Зимний мост. Вспомним и о Лифляндской и Курляндской улицах, проходящих по территории прежнего «Лифляндского предместья». Они сохранили на карте города название ближайших к Петербургу земель, исторически входивших в состав «немецкого мира».

Впрочем, вернемся к истории лютеранской общины св. Анны. Согласно приказу Р.Брюса, занимавшего тогда пост коменданта города и Петропавловской крепости, этой общине было передано здание изрядно уже обветшавшей кирхи св. Петра, поставленное на территории упомянутой крепости практически одновременно с ее основанием и, следовательно, принадлежавшее к числу старейших культовых зданий нашего города. Таким образом, с освящением на Невском проспекте в 1730 году внушительной Petrikirche, в нашем городе оказалось две кирхи св. Петра и, соответственно, две общины, носящих это имя. Решением графа Миниха, в 1735 году старая кирха была снесена, а на ее месте построен новый лютеранский храм, оригинальной восьмиугольной формы, фахверковый на каменном основании, который и был позже освящен, ко всеобщему облегчению, во имя не св. Петра, но св. Анны. Изящное здание в стиле раннего петербургского классицизма о двух элегантных фасадах, которое стоит по тому же адресу (Кирочная, дом 8) по сие время, было выстроено для общины св. Анны гораздо позже, уже в екатерининские времена, известным архитектором, лютеранином по вероисповеданию, Юрием Матвеевичем Фельтеном.

Третья крупнейшая евангелическо-лютеранская община невской столицы образовалась, отделившись от общины св. Петра в 1728 году, на Васильевском острове, и получила имя Преображенской в соответствии с его первоначальным названием. Как известно, переезд на остров при отсутствии стационарных мостов был часто затруднен. Это и послужило формальной причиной отделения. Кроме того, Васильевский остров стал одним из мест концентрации немецкого населения – по преимуществу служащих таможни, биржи, и, разумеется, Академии наук. Сначала богослужения проводились в специально снятом для этих целей доме, располагавшемся во 2-й линии Васильевского острова. С течением времени, дом удалось приобрести в собственность, потом провести несколько ремонтов. Наконец, к лету 1768 года, для нового здания кирхи был выделен участок, почти на углу 1-й линии и Большого проспекта. Возведение нового здания было также поручено архитектору Юрию Фельтену. К 1771 году легкое здание с четырехколонным дорическим портиком и стройной башенкой было закончено и освящено во имя св. Екатерины.

Точнее, медная плакетка закладного камня указывала на то, что «Немецкая Евангелическо-Лютеранская община на Васильевском острове основала этот храм во имя высочайшей императрицы» – то есть во имя царствовавшей тогда Екатерины II. Надпись эта весьма примечательна: она продолжает традицию смешения имен земного потентата и его (или ее) небесного патрона, которая была заложена еще в имени самого Санкт-Петербурга. Как справедливо подчеркивает современный исследователь истории петербургского протестантизма Т.Н.Таценко, «в отношении санкт-петербургских лютеранских церквей мы уже третий раз сталкиваемся со случаем, когда церковь получала имя небесного покровителя правящего императора или императрицы: церковь Св. Петра, церковь Св. Анны, церковь Св. Екатерины». Выделенный таким образом сегмент культовой топонимики протестантского Петербурга представляется нам заслуживающим всяческого внимания. В нем была выстроена сознательная параллель названиям православных храмов столицы – прежде всего, Петропавловского и Исаакиевского соборов, кодирующим каждый на свой лад царское имя. В то же время, названия лютеранских храмов указывали на царствования «петербургского периода», отличавшиеся наибольшей благосклонностью властей по отношению к немецкой общине.

Следует также обратить внимание читателя на статуи апостолов Петра и Павла, включенные в композицию фасада кирхи св. Екатерины. Первоначально они размещались в нишах по сторонам входа, то есть под крышей портика. Позже, в начале XX века, они были вынесены наружу, в ниши фланкирующих портик стен симметричных лестничных пристроек, что сделало их еще более заметными. Композиционно аналогичный прием применен и в знакомом читателю здании кирхи св. Петра, построенном в 1832–1838 годах архитектором А.П.Брюлловым. Единственное существенное отличие состоит в том, что тут статуи обоих апостолов были вынесены ближе к Невскому проспекту, где и были помещены на особых постаментах. В Граде св. Петра установлено несколько памятников Петру I – однако, как это ни удивительно, почти нет статуй, представляющих небесных покровителей города – апостолов Петра и Павла. Наиболее ранним и, повидимому, самым известным исключением может служить изображение апостола Петра в сцене низвержения Симона-волхва на аттике Петровских ворот Петропавловской крепости. Но там, впрочем, мы видим не «круглую скульптуру», а, собственно говоря, многофигурный резной барельеф. Скульптура не пользовалась популярностью в православной традиции, хотя в петербургском православии эта установка была отставлена на второй план. Достаточно вспомнить хотя бы о четырех скульптурах святых, установленных в нишах северного портика Казанского собора.

Меньшей популярностью у петербуржцев пользуются превосходно исполненные, однако суховатые по внешнему облику барельефные изображения обоих апостолов с их символами – мечом и ключом, установленные на створках массивных дверей главного, западного входа в Исаакиевский собор. Они были выполнены в середине XIX столетия опытным петербургским скульптором И.Витали. Можно упомянуть и о статуях апостолов Петра и Павла, поставленных в нишах по обе стороны ворот, ведущих с Лиговского проспекта к Крестовоздвиженской церкви (дом 128). Если встать перед надвратной колокольней и посмотреть наверх, то можно заметить, что их дублируют аналогичные изваяния меньших размеров, установленные на одном из ярусов колокольни. Фигуры апостолов Петра и Павла выглядели бы вполне уместно на пьедесталах, фланкирующих колоннаду Казанского собора со стороны Невского проспекта, тем более что строился он повелением Павла I, и в своем облике нес отсылки к собору св. Петра в Риме. Весьма любопытно, что установка таких фигур была предусмотрена по первоначальному плану со стороны главного, восточного входа в собор. Гранитные постаменты для статуй апостолов до сих пор сохранились. Они завершают знаменитую ограду сквера напротив главного входа в собор, выполненную в 1811–1812 годах. Из сказанного ясно, что необычайная, по сути дела, настойчивость петербургских лютеран, направленная на восполнение заметного недостатка, представляется метафизически оправданной и уместной.

Магистральная линия развития общего архитектурного текста Санкт-Петербурга во второй половине XVIII столетия определялась расцветом «елизаветинского барокко», уступившего в свою очередь место «екатерининскому классицизму». Разворачивая свои частные архитектурные тексты, петербургские зодчие следовали грамматике, уже разработанной архитекторами ведущих стран Западной Европы. Базовые ее правила были заданы обращением к ордерной системе образцовых зданий классической древности. При реконструкции таких правил, тон задавали прежде всего архитектуры Франции и Италии. Кроме того, сами условия строительства в Петербурге – нестесненность в пространстве и средствах, возможность осуществлять «умной выбор» из увражей любой европейской архитектурной школы – вообще говоря, не имели прямых аналогов на Западе. Вот почему, при поиске следов «немецкого акцента» в петербургском тексте времен императриц Елизаветы Петровны и Екатерины II, мы можем рассчитывать лишь на скромные результаты.

Наряду с этим, Австрия и Пруссия оставались ближайшими к нам из числа крупных европейских держав, а культурные контакты с ними были весьма оживленными. Как следствие, определенные параллели все-таки могут быть проведены. «Елизаветинское барокко» у нас было, по европейским меркам, явлением весьма запоздалым – и в этом качестве его следует сопоставить прежде всего с инерцией барочного мышления у архитекторов католической части Европы в целом, и южнонемецких земель в частности. Вена была в свое время и осталась по сей день своеобразным «заповедником барокко». Оглядка на опыт ее архитекторов была так же важна, скажем, для графа фон Растрелли при работе над Зимним дворцом, как союз с Австрией – для внешней политики Елизаветы Петровны (непривычная для глаза современного читателя, германизированная форма фамилии знаменитого петербургского архитектора иногда употреблялась им в официальных бумагах – затем, видимо, чтобы сановным немцам было понятнее).

Что же касалось зодчих екатерининского времени, то они вовсе не ставили под сомнение доминирующую роль грамматики классицизма. Вместе с тем, наличие центральной, организующей системы подразумевало вычленение зон некоторого «художественного беспорядка», дававших приятное отдохновение от строгостей классицизма. «Так, на рубеже 1760-1770-х годов в русской архитектуре складывается „внеклассическое“ стилистическое направление, объединившее западную – „готическую“ и восточную – „китайскую“, „турецкую“ линии», – отметила историк архитектурной мысли Н.А.Евсина. Первоисточником «готической» линии в европейской архитектуре нового времени было, как известно, творчество английских зодчих. «Восточная» же, в особенности, «китайская» линия обычно возводится к архитектурной практике Франции. Никак не оспаривая общей верности таких положений, нужно заметить, что немецкие зодчие работали в обоих стилях с большим удовольствием и эффектом.

Довольно ранние, а именно, возведенные в первой половине XVIII века, примеры «шинуазри» представляли Японский дворец в Дрездене, ансамбль дворцовых помещений в Пильнице на Эльбе, и ряд других зданий. В них-то и нужно видеть непосредственные прообразцы проектов Китайского дворца в Ораниенбауме или Китайской деревни в Царском Селе, построенных для Екатерины II, которая была хорошо знакома с новейшими веяниями в немецком зодчестве. Что же касалось готики, то ее латентное присутствие в строительной практике, равно как пространственном мышлении немецких зодчих, по сути дела, никогда и не прекращалось. В екатерининские времена Петербург и его пригороды были украшены весьма импозантными постройками в неоготическом вкусе. Мы говорим прежде всего о работах архитектора Юрия Матвеевича Фельтена, среди которых выделяются церковь Иоанна Предтечи на Каменном острове, Чесменский дворцовый комплекс на южной окраине города, а также «Башня-руина» в царскосельском Екатерининском парке.

Нет никакого сомнения, что подражание английским образцам наложило свой отпечаток на эти постройки. Вместе с тем, нельзя не учитывать и того факта, что в юности Фельтену довелось провести несколько лет в Германии, внимательно осмотреть Берлин, Штутгарт, Тюбинген и целый ряд других городов, сохранивших весьма значительные массивы средневековой, готической в массе своей, застройки. Сам зодчий относил себя, как известно, к «немецкой нации» (так он писал сам в одной из официальных бумаг, сохранившихся в петербургских архивах), так что интерес к традиционной архитектуре родины своих предков был для него вполне естествен. Заметим также и то, что Фельтен был прибалтийским помещиком. Его имение находилось в Ревельском уезде, в окрестностях города Везенберг (теперь это – окрестности Таллина и, соответственно, Раквере). Между тем, готическая архитектура была в его время достаточно широко представлена в облике старых эстляндских городов, в значительной мере сохранилась она и по сей день, особенно в Таллине. Таким образом, воспоминания о старогерманской готике могли быть подкреплены в воображении Фельтена более поздними, остзейскими впечатлениями – с тем, чтобы отразиться в его петербургской неоготике.