Текст книги "Метафизика Петербурга. Историко-культурологические очерки"

Век второй. От короля Фридриха Вильгельма III – до кайзера Вильгельма II

Геополитическая обстановка на западных границах России к концу царствования Екатерины Великой представлялась в общих чертах установившейся. В 1795 году был проведен третий раздел Польши. Брест стал приграничным городом, к северу от которого, вплоть до Балтийского побережья, проходила граница с Пруссией. На юг простирался австрийский рубеж; еще южнее, на уровне северной Молдавии, начиналась турецкая граница. Восток Европы занимала, таким образом, громада самодержавной России, граничившей с двумя крупнейшими германскими государствами, которые твердо стояли на страже феодально-абсолютистских порядков. Ощущение внутреннего родства, издавна объединявшее правящие слои всех трех государств, лишь укрепилось после воцарения в России Александра I.

Через несколько лет после коронации, императору Александру Павловичу довелось ужинать в Потсдаме, у прусского короля Фридриха Вильгельма III. Поздно вечером, у обоих возникла идея спуститься в склеп, где покоились останки Фридриха Великого, приложиться к надгробной плите и поклясться в вечной приязни. Так и было сделано. Этот союз двух сердец имел многообразные последствия для России, в том числе и династические. Дочь прусского короля была выдана замуж за брата русского царя – будущего императора Николая I – и осталась в российской истории под именем императрицы Александры Феодоровны (настоящее ее имя было Шарлотта). Как следствие, ее сын, взошедший на русский престол под именем Александра II, имел право считать себя в той же мере россиянином, в какой и пруссаком. Может быть, воспоминание о подписанном в 1807 году его дедушкой, Фридрихом Вильгельмом III, знаменитом «Октябрьском эдикте», предоставившем личную свободу прусским земледельцам, укрепило его в мысли пойти на аналогичный шаг в отношении русских крестьян в 1861 году. Своеобразный мемориал этого прусского короля со временем нашел себе место в интерьере петербургской «Петрикирхе». Слева от алтаря, над импозантными фигурами ангелов и гербом с королевской короной, была укреплена памятная доска с надписью по-латыни «Fridericus Wilhelmus III. Rex Borussiae» и годами жизни. Отношения душевной приязни объединяли петербургский двор и с венским.

Молния французской революции, ударившая, по выражению Ф.Энгельса, в политический хаос, который представляла собой Германия, разметала весь этот установившийся, почти уютный порядок, казавшийся особенно неколебимым на востоке Европы. Очерчивая самым схематичным образом ход событий, мы можем говорить о начальном этапе (1792–1812), совершенно катастрофическом для антифранцузских коалиций, и об этапе заключительном (1812–1813), знаменовавшем их полную победу. На первом этапе, австрийские и прусские войска понесли тяжелые поражения. После сражений при Иене и Ауэрштедте (1806), Пруссия как политическое образование практически прекратила существование. В следующем, 1807 году, во время переговоров с русским царем, предшествовавших заключению Тильзитского мира, Наполеон даже предлагал Александру I провести раздел прусских владений – на манер того, как то раньше было проделано с Польшей. Что же касалось Франца II, то после ряда поражений, под давлением дипломатии Наполеона, в августе 1806 года, он был вынужден официально признать распад Священной Римской империи германской нации, и отказаться от титула ее императора (став, соответственно, просто «императором Австрии Францем I»). Так, под гром пушек и стоны раненых, ушла в небытие старейшая империя Европы. Ей не нашлось места рядом с воздвигавшейся Наполеоном новой империи, претендовавшей в числе прочего и на преемственность по отношению к «римскому наследству».

Поход наполеоновских войск на Москву и ее сдача знаменовали эпоху «великих потрясений» и для Российской империи. Немцы – в том числе, прусские воинские соединения – приняли в нем участие на стороне французов. Нужно, впрочем, оговориться, что немцы шли в русский поход неохотно, и нередко перебегали к нам. Из числа перебежчиков был составлен так называемый «немецкий легион», довольно эффективно действовавший против французских войск. В тылу русских войск, летом 1812 года, был создан и так называемый «Немецкий комитет», обращавшийся к германским солдатам с призывами повернуть оружие против французов – и не без успеха, в особенности на завершающем этапе Отечественной войны. Ну, а затем наступило время крушения «великой армии» и ее изгнания за пределы России. Как известно, Кутузов убеждал государя «положить оружие» после выдворения оккупантов за пределы России – и не предпринимать заграничных походов, то есть «не добивать зверя в его логове». В крайнем случае, он полагал возможным очистить ближайшие сопредельные местности, однако за Эльбу не выходить ни в коем случае. В случае такого решения, Наполеон еще долго разорял бы Европу, ослабляя ее государства и тем способствуя дальнейшему возвышению России.

К сожалению, призывы пожилого фельдмаршала не пользовались успехом при дворе. Приняв почести от благодарных пруссаков и своего государя, Кутузов умер весной 1813 года. Его преемники продолжили поход на запад, щедро поливая русской кровью поля Европы, пока не дошли до Парижа и не свергли французского узурпатора. В Теплицком договоре, который Австрия и Пруссия поторопились заключить с Россией, а позже и с Англией, в 1813 году, еще до «Битвы народов» при Лейпциге, основой послевоенного порядка выставлялось возвращение Франции в границы 1792 года – и, разумеется, восстановление Пруссии, равно как и Австрии, во всех их прежних владениях. Решения Венского конгресса (1815) открыли эпоху Реставрации – восстановления старых, «легитимных» порядков на всем европейском континенте. Священная Римская империя не была, правда, реанимирована. На ее место пришел так называемый Германский союз, составленный как конфедерация тридцати четырех независимых государств, самыми сильными из которых были Австрия с Пруссией, и четырех вольных городов – а именно, трех «ганзейских», а с ними и Франкфурта, в котором решено было расположить союзный сейм. Право председательствовать на заседаниях его сейма, согласно решению Венского конгресса, было признано за представителем Австрии. Таким образом, династии Габсбургов удалось, потеряв древнее величие, удержать за собой ведущую роль в рамках «германского мира».

Процесс Реставрации приобрел и метафизические, если не сказать сакральные обертона. Мы говорим о Священном союзе, созданном согласно Парижскому договору 1815 года монархами России, Австрии и Пруссии. В задачи Союза входило не просто поддержание и укрепление политической системы, сложившейся в результате победы союзников над войсками Наполеона. По мысли Александра I и его ближайших советников, целью Священного союза было положить предел распространению революционного духа и буржуазно-демократических порядков в Европе, противопоставив им старое, феодально-абсолютистское устройство, освященное авторитетом церкви. Таким образом, император России подписал максимально приоритетный для себя договор, связавший его православное царство с католической Австрийской империей и протестантским королевством Прусским в рамках надгосударственного объединения, мыслившегося сакральным не только по имени, но и по сути. Три государя, рассматривавших себя как избранников Божиих, намеревались объединить свои харизмы, ту благодать, которая пребывала на них с момента помазания на царство – и покрыть ею всю Европу.

С течением времени, к «новому порядку», поддержание коего входило в задачи Союза, нашли необходимым присоединиться практически все монархи европейского континента. Однако оплотом Священного Союза попрежнему оставались его основатели. Не случайно, когда в начале 1830-х годов, в Европе поднялась новая волна революционных и национально-освободительных движений, именно представители России, Пруссии и Австрии собрались в Берлине, решив вдохнуть новую жизнь в идеи Священного союза, и в основных чертах восстановили его, подписав так называемые Мюнхенгрецкие соглашения 1833 года. Таким образом, заложенная в Париже послевоенная «охранительная система» сохранила свое значение для западноевропейской политики Российской империи и в годы царствования Николая I – хотя, как известно, с ходом времени ее космополитические установки отходили на задний план, уступая место идеям «официальной народности» и панславизма. Значение это не ограничивалось сферой идеологии. Члены Священного союза периодически собирались на конгрессы, где согласовывали свои политические стратегии (последний прошел в 1822 году). Они поддерживали друг друга путем дипломатических демаршей, а там, где это представлялось необходимым – и карательных экспедиций. Созданная в те годы либеральными – в особенности, французскими журналистами – картина угрюмого русского востока, на котором засели тайные и явные недоброжелатели и «жандармы Европы», утвердилась в массовом сознании прогрессивной европейской общественности именно в ту эпоху. Ее ожидало долгое будущее. Читатель легко обнаружит признаки этой картины, раскрыв едва ли не любую из ведущих западноевропейских газет наших дней.

Осенью 1862 года Отто фон Бисмарк был вызван из Парижа в Берлин экстренной телеграммой своего короля и принял пост прусского министер-президента. Ему предстояло управлять против воли парламентского большинства страной, пребывавшей в состоянии величайшего нестроения. Многие полагали, что новый политический лидер станет заигрывать с одними и запугивать других. Напротив, в первом своем публичном выступлении – знаменитой «речи 29 сентября» – Бисмарк определил основную цель нового курса без церемоний и политесов. Границы прусского государства, установленные решениями Венского конгресса, не могут быть признаны удовлетворительными для германской нации. Они могут и должны быть изменены всеми способами – или, как выразился великий юнкер, «железом и кровью»… Не прошло и десяти лет, как, после впечатляющей победы над Францией, прусский король Вильгельм был торжественно провозглашен в зеркальном зале Версальского дворца германским императором, а к черно-белому знамени Гогенцоллернов была добавлена третья, кроваво-красная полоса. Итак, объединение северной и юго-западной Германии пошло по так называемому «малогерманскому пути». Напомним, что геополитики того времени обсуждали еще возможность объединения немецких земель при участии и под верховенством Австрии («великогерманский путь»), а, кроме того, и так называемую «триаду», под которой понималось раздельное существование Пруссии, Австрии, и союза нескольких десятков остальных, менее сильных немецких государств.

Новое положение дел к югу от Балтики, таким образом, в общих чертах определилось. На европейском континенте возникло сильное и воинственное государство, стиснутое с одной стороны Россией, с другой – Францией. С кем из своих соседей ему предстояло воевать, а с кем – заключать союз, было еще не вполне ясным. Нужно заметить, что сам архитектор новой политической системы вовсе не полагал войну с Россией ни вероятной, ни желательной. Заветным желанием Бисмарка было обеспечить Германской империи крепкий тыл на востоке. На этом пути было многое сделано. К примеру, в самом начале шестидесятых годов, во время польского восстания, царская дипломатия предложила Бисмарку заключить соглашение, которое позволяло бы русским войскам преследовать польских повстанцев на прусской территории. Несмотря на свое не вполне еще прочное положение и не боясь вероятных истерик своих политических недругов по поводу урона прусскому суверенитету, Бисмарк с готовностью пошел на подписание договора. Смелость этого шага могут оценить дипломаты современной России, пока не добившиеся от властей сопредельной Грузии разрешения преследовать чеченских боевиков на ее территории.

Другим примером может служить «Союз трех императоров» – то есть русского, германского и австрийского – оформившийся в 1872–1873 годах. Ради его заключения император Германии посетил Санкт-Петербург и встретил тут самый теплый прием, а русский царь не почел за труд съездить в Вену для снятия последних затруднений. Союз предусматривал в числе прочего и военное сотрудничество. С Австрией у царского правительства были свои счеты. В Петербурге надолго запомнили, как во время Крымской войны, в 1854 году, когда у России были связаны руки, австрийцы выставили нам ультиматум, в котором потребовали освободить Молдавию и Валахию. А ведь у нас так верили австрийцам – и, кроме того, не видели в их демарше никакого смысла. Действительно, заняв своими войсками дунайские княжества и рассорившись насмерть с Россией, австрийцы не сумели угодить и другой стороне. В итоге пришлось через два года с изрядным позором очищать территорию княжеств, а потом воевать с Францией, тоже безо всяких успехов. Как бы то ни было, но в 1867 году Австрия была преобразована в двуединое Австро-Венгерское государство, в политическом отношении представлявшее собой конституционную монархию. При всех оговорках, нужно признать, что этот шаг усилил страну и сплотил ее, дав Австрийской империи еще полвека жизни. Между тем к числу безусловных доминант ее внешней, а впрочем, и внутренней политики, относилось выполнение старой мечты о сообщении Дунаю статуса «австрийской реки» на всем его протяжении – равно как дальнейшее распространение на юг, к Средиземному морю и Черному. На этом пути австриякам предстояло столкнуться с планами царского правительства – как непосредственно, на западных берегах Черного моря, так и опосредованно, по мере освоения земель южных и западных славян, которым Россия покровительствовала, исходя из принципов панславизма. Вот почему, как бы германские войска ни били австрийцев (к примеру, в войне 1866 года) и какие бы дружественные протоколы ни подписывались в Шенбрунне и Петербурге, невидимая, но мощная сила отдаляла Австрию от Петербурга и притягивала ее к Берлину.

В 1890 году, достаточно уже пожилой, семидесятипятилетний, но проницательный Бисмарк вышел в отставку. В Петербурге всегда ценили «старого льва» и понимали, что лучше иметь одного такого врага, чем целую толпу недалеких, тем более – неверных друзей. Сам Бисмарк, кстати, успел пожить в нашем городе в бытность свою посланником Пруссии – формально, с весны 1859 года по начало 1862-го – и с удовольствием поминал до конца жизни то незабвенное время. Посольство располагалось тогда в доме Стенбок-Фермора на Английской набережной (по теперешней нумерации, это – дом 50). Здание выбрал и снял вскоре после приезда в Санкт-Петербург сам Бисмарк. В воспоминаниях он писал, что Нева у Английской набережной сразу понравилась ему движением многочисленных пароходов, парусников и лодок, несказанно оживлявшим вид из окон фасада. Прусский посланник был очарован и закатами солнца, рисовавшими волшебные картины на волнах реки. Немаловажным было и то обстоятельство, что поблизости располагался единственный в ту пору постоянный мост через Неву (Благовещенский, позже – Николаевский), обеспечивавший сообщение с Васильевским островом. Дело, помимо прочего, было в том, что на острове, поближе к торговому порту, традиционно располагалось прусское консульство, а иметь постоянное и быстрое сообщение с ним для посланника было весьма желательным.

Известно, что Бисмарк посвятил известное время изучению русского языка. В ту пору для прусского дипломата это было совершенно необычно. Тем более любопытно, что разговорным языком Бисмарк, по всей видимости, овладел недурно. Сохранились свидетельства, что он не упускал возможности попрактиковаться в изучаемом языке при общении с простыми людьми – к примеру, с русской прислугой, в особенности же с любимым кучером, по имени Дмитрий. В воспоминаниях, написанных на старости лет, Бисмарк нарисовал живую картину блестящего и жестокого петербургского общества, в котором, оказывается, было совсем непросто прожить достойно, не «потеряв лица», даже посланнику одного из отнюдь не последних государств Европы. Среди своих светских знакомых он выделил три поколения – «александровское», «николаевское» и третье, совсем молодое. Если для первого был характерен космополитизм и свободное владение французским, а часто и немецким языком, то второе показалось мемуаристу значительно более ограниченным. «Третье, молодое поколение обнаруживало обычно в обществе меньшую учтивость, подчас дурные манеры и, как правило, большую антипатию к немецким, в особенности же, к прусским элементам, нежели оба старших поколения. Когда по незнанию русского языка к этим господам обращались по-немецки, они были не прочь скрыть, что понимают язык, отвечали нелюбезно или вовсе отмалчивались…», – пометил он в своих мемуарах. Здесь можно заметить, что в обществе, которое наблюдал О. фон Бисмарк, распространились не столько дурные манеры – они ни в каком отношении не уступали манерам, принятым при берлинском дворе – сколько неприязнь к агрессивности пруссаков, наделавшей позже немало бед. Что же касалось самого архитектора превращения «Staatenbund» в «Bundesstaat» (то есть «союза государств» в «союзное государство»), много способствовавшего величию Германской империи, то его петербургские впечатления в любом случае представляются нам немаловажными, поскольку они на всю жизнь составили психологический фон понимания им сильных и слабых сторон России, равно как и перспектив ее развития.

На смену «железному канцлеру» пришел недалекий, чванливый преемник, начавший с того, что отказался продлить заключенный Бисмарком и весьма им ценившийся договор о русско-германском сотрудничестве. В Германии хорошо понимали, что прерывают прекрасно продуманную политическую линию. Достаточно сказать, что, когда в следующем столетии, Гитлер начал свою агитацию за новый поход на Россию, ему пришлось в первую очередь опровергать аргументы того же «железного канцлера» (мы имеем в виду яростную, но неубедительную критику русской политики Бисмарка, предпринятую в середине главы XIV книги «Моя борьба», получившей характерное заглавие «Восточная ориентация и восточная политика»). Что же тут говорить о последнем десятилетии XIX века! Естественно, что Россия пустилась на поиски новых союзников – и обрела такового, в первую очередь, во Франции. К 1894 году, русско-французская военная конвенция была подписана и ратифицирована. В этой конвенции и следует видеть начало знаменитой Антанты, составившей одну из сторон, вступивших в следующем столетии в жесточайшую мировую войну. Контуры содружества государств, воевавших на стороне Германии, также прослеживаются вполне четко, начиная даже с несколько более раннего времени. Мы говорим прежде всего об австро-германском союзе 1879 года, к которому тремя годами позднее присоединилась Италия. В огне первой мировой войны предстояло сгореть всем трем империям. Вот какие плоды принесли сложные дипломатические ходы, предпринятые правящими верхами ведущих европейских держав в продолжение представляющейся нам теперь такой спокойной и тихой второй половины девятнадцатого столетия.

Государственный совет, образованный в 1810 году на правах совещательного органа при царе, неутомимо разрабатывал законы. Он был составлен из четырех департаментов – военных дел, гражданских и духовных дел, государственной экономии и законов (позже к ним был добавлен департамент по делам Царства Польского). Напряженно работали и министерства, пришедшие с 1802 года на смену прежним коллегиям. При Александре I работало семь министерств, при его брате к ним было добавлено еще два (Императорского двора, а также министерство уделов). Нужна была лишь разветвленная кровеносная система, которая разносила бы директивы и средства, отпускаемые на их проведение в жизнь, по всем сосудам огромного государственного организма, и приносила бы обратно информацию об их эффективности. «Согласно с изменившимся направлением государственной жизни в изучаемую эпоху является и новое орудие правительства. До тех пор главным органом управления служило дворянство; теперь, по мере того, как ослаблялось привилегированное положение этого сословия, главным, непосредственным орудием правительства является чиновничество, а при Николае I и местное дворянское управление вводится в общую систему чиновной иерархии», – заметил В.О.Ключевский в лекции LXXXII своего «Курса русской истории», и выделил при печати курсивом свой основной вывод: «Время с 1796 по 1855 г. можно назвать эпохой господства, или усиленного развития бюрократии в нашей истории».

Верховная власть была, таким образом, заинтересована в массовой подготовке трудолюбивых и компетентных служащих, не видевших для себя лучшей доли, чем просидеть полжизни в присутственных местах, и притом проводить правительственную линию решительно и неуклонно. Общая цель состояла в консолидации управленческого аппарата, кровно не связанного ни со старым дворянством, ни с новой интеллигенцией – хотя, разумеется, в немалой степени формировавшегося за счет выходцев их этих сословий – и располагавшего собственным менталитетом службистов и государственников. Немецкие же – в особенности, остзейские – выходцы в массе своей идеально подходили для этой роли, в связи с чем и заняли непропорционально большое, сравнительно с долей этих этнических групп в населении «петербургской империи», место в структуре чиновничества александровского, а в особенности николаевского времени. Прекрасный пример представляла личность одного из ближайших сотрудников Николая I и архитекторов его «управленческой вертикали» – графа Александра Христофоровича Бенкендорфа. Выходец из приличной семьи (отец его был эстляндским гражданским губернатором), Бенкендорф получил неплохое образование и умел держать себя в обществе. Вежливый и корректный в обращении, он был, в общем, порядочным человеком.

Религиозные ценности если не играли в его внутренней жизни особой роли, то признавались им за существенно важные. С 1831 по 1844 год, граф, несмотря на большую занятость по службе, исполнял обязанности патрона лютеранской общины св. Екатерины на Васильевском острове. Особо нужно заметить, что Бенкендорф был, вне всякого сомнения, патриотом России. Когда это понадобилось, он пошел в действующую армию и проявил себя, как храбрый боевой генерал. При всех этих положительных чертах, мнение дворянского общества, не говоря уж об образованных людях, не имело для Бенкендорфа решительно никакого значения, когда речь шла о службе престол-отечеству. Когда царь предложил – он стал шефом корпуса жандармов и начальником III отделения собственной его Императорского величества канцелярии, в задачу которой входила организация тайного политического сыска. В ту пору, приличное общество с брезгливостью относилось к государственной службе такого рода. Однако графа это нисколько не смущало.

«Нравственность, прилежное служение, усердие предпочесть должно просвещению неопытному, безнравственному и бесполезному. На сих-то началах должно быть основано благонаправленное воспитание», – увещевал он А.С.Пушкина в отзыве на составленную поэтом по предложению государя «Записку о народном воспитании». Как видим, граф очень четко осмыслил психологические доминанты своей личности, выделенные нами курсивом в тексте цитаты, и нашел возможным, не обинуясь, противопоставить их духу дворянской вольности и просвещения. Немецкая склонность к прилежному служению и неукоснительному усердию была принята к сведению и правительством. «Русские дворяне служат государству, а немецкие – нам», – не раз доводилось с улыбкой говаривать царю Николаю Павловичу, продвигая по службе очередного остзейца.

Формулируя свою мысль, император имел в виду не только личную преданность, которая была очевидной. Возведшие на престол Екатерину Великую полупьяные русские гвардейцы также были ей лично преданы. Напротив, возвышенный Павлом I, а позже возглавивший заговор против него граф Петр Алексеевич Пален возводил свой род, как известно, к комтурам Тевтонского ордена. Думается, важной для Николая I была еще и душевная преданность самодержавной форме правления, принятой в государстве Российском. Эта преданность легко давалась прибалтийским немцам, привыкшим располагать жизнью и смертью своих крестьян, отдавать грубые распоряжения, и, в случае необходимости, подчиняться им – а на дворянский гонор, мнение салонов и прочие «французские штучки» смотреть исподлобья. Когда, много позже, в эпическом романе об александровском времени, Толстой характеризовал одного из действующих лиц, как «сына темного лифляндского дворянина», он имел в виду именно этот тип личности (мы говорим о Берге из третьей части второго тома «Войны и мира», глава XI).

Честность, особенно заметная на фоне широкого мздоимства, испокон веков более чем присущего российскому чиновничеству, также входила в число добродетелей немцев на русской службе. «Честные управители встречались почти всегда только в центре, в министерствах или соответствующих им учреждениях. Идея государственной службы как служения обществу была совершенно чужда русскому чиновничеству; она была завезена с Запада, в основном из Германии. Именно прибалтийские немцы впервые показали русским, что чиновник может использовать свою власть для служения обществу». В приведенном высказывании, американский политолог Р.Пайпс заострил свою мысль до почти гротескного вида. Дело, конечно же, было в том, что, в связи с недостатком бюджетного финансирования, российские власти всегда смотрели сквозь пальцы на то, как чиновники, особенно «на местах», кормились «от просителей». В связи с общей простотой отечественных нравов, в осьмнадцатом веке такое кормление было одно время признано официально. В немецких же землях, в особенности в XIX веке, распространялись уже новые «технологии власти», основанные на регулярной выплате жалованья, но и усиленном контроле.

Как всякая привилегированная группа, российское чиновничество первой половины XIX столетия достаточно быстро проявило тенденцию сложения в своеобразную касту. Заботясь о репутации верноподданных, чиновники немецкого происхождения взялись за овладение русским языком и, в массе своей, решили эту задачу. Если в прежнее время немец на царской службе добро если кое-как объяснялся по-русски, то ныне он говорил и писал на местном языке не хуже природных русаков. «Более того, как ни странно, именно образованные русские немцы говорили „самым правильным“, почти безупречным русским языком», – пишет современный языковед В.В.Колесов и заключает: «Такой правильный русский язык – особая примета петербургских немцев». Причина такого положения состояла в том, что немецкие служащие в массе своей овладевали русским языком по нормативным грамматикам и учебникам, а пользовались им прежде всего в присутственных местах (в семьях продолжали говорить почти исключительно по-немецки – если, конечно, они не были смешанными). Отсюда и «сверхправильность» их речи, сразу расслышанная их русскими собеседниками. Сходное впечатление производила выпущенная тогда «Русская грамматика» Н.И.Греча – немца по происхождению и лютеранина, праздновавшего при этом день своего ангела по православному календарю. Присущая этой грамматике жесткая регламентация живо напоминала читателям «линейную» планировку Петербурга.

Патриотизм «петербургских немцев» включал представление о государстве Российском, как общем доме, созданном преимущественно трудами русских и немцев. Как следствие, «служилая среда начинала давать отпор чужеземцам – отпор, особенно ревностно поддержанный, повидимому, балтийскими немцами, считавшими себя коренными русскими», по верному замечанию советского историка И.М.Троцкого. Любопытно, что эта позиция нашла понимание и поддержку в среде собственно русского чиновничества. Суммируя ее, известный мемуарист Ф.Ф.Вигель, сам послуживший чиновником, писал с некоторой иронией, что-де «одни немцы нас хорошо поняли и оттого, если Бог попустит, долго они будут у нас первенствовать»…

Ирония в приведенных словах, кстати, была совершенно факультативна. В официальном отчете, поданном на имя царя в 1843 году, министр народного просвещения и изобретатель знаменитой формулы «православие – самодержавие – народность» С.С.Уваров, касаясь задачи обрусения Прибалтийского края, писал, что главным препятствием на его пути является противодействие местных, остзейских дворян. Все они безусловно преданы Отечеству, – спешил оговориться министр, – однако притом полагают себя в умственном отношении едва ли не выше русских, «… коих они целое столетие снабжали своими административными идеями, своими формами и преданиями». Тон приведенных слов вполне спокоен и деловит. Не вызвало сообщение Уварова ни удивления, ни беспокойства и у царя, хорошо знавшего психологию своих остзейских подданных и уверенного в их преданности. Все приведенные доминанты психологического склада «петербургских немцев» помогли им уверенно войти в состав российского чиновничества времен Александра I и Николая I – и даже занять в нем, как мы говорили, непропорционально большое место. Ну, а общение с чиновниками разных уровней – тем более, почти обязательное для дворян того времени хотя бы кратковременное пребывание на государственной службе, по статской или военной части (переходы с одной на другую были делом обычным) – оказали в свою очередь определяющее воздействие на психологию петербуржцев в целом.