Текст книги "Метафизика Петербурга. Историко-культурологические очерки"

«В литературе 30–40 гг. XIX в. складывалась традиция жанра петербургской повести, на магистральной линии развития которой стоят произведения Пушкина, Гоголя, Достоевского. Между „Пиковой дамой“, „Медным всадником“ Пушкина и „Бедными людьми“, „Двойником“ Достоевского расположились пять знаменитых повестей Гоголя», – справедливо напомнила О.Г.Дилакторская. В отличие от Пушкина и Достоевского, Гоголь не нашел целесообразным определить цикл своих повестей как петербургский. Тем не менее, метафизика Петербурга получила в них весьма яркое выражение. «В „Невском проспекте“ Гоголь полнее и глубже всего высказался о Петербурге», – подчеркнул наш замечательный петербурговед Н.П.Анциферов. Действительно, сам писатель, при составлении своего первого собрания сочинений, поместил эту повесть на первое место, непосредственно перед вторыми редакциями «Носа» и «Портрета». Тем любопытнее посмотреть, какое место было уделено в ней образам петербургских немцев.

После широкой экспозиции, выведшей на Невский проспект представителей основных социально-психологических типов тогдашнего общества и воздания иронической хвалы значению этой центральной во всех отношениях улицы, Гоголь резко меняет направление своего взора, выхватывая из толпы двух ни в каком отношении не примечательных молодых людей. Один из них, офицер по имени Пирогов, замечает в толпе прелестную блондинку и отправляется вдогонку за ней. Дамочка оказывается немкой, женой жестяных дел мастера, имеющего жительство в Мещанской улице. Муж, по фамилии Шиллер, пьян с утра, как поросенок, еле держится на ногах и порет чепуху. Компанию ему составляет не менее пьяный сапожник, по фамилии Гофман – не знаменитый писатель Гофман, как специально оговаривается Гоголь, но простой сапожник. Оба препираются на чистом немецком языке, Пирогову решительно незнакомом. Более того, Шиллер хамит поручику в глаза, говоря, что он, Шиллер, есть настоящий швабский немец, и у него в Германии есть свой король, который может его произвести в офицеры ну хоть сейчас. Вся эта пьяная сцена, следующая за трагической историей любви и смерти художника Пискарева, вызывает у читателя неприятное, даже брезгливое чувство.

Дальнейшее, впрочем, уже ни в какие рамки не вмещается. Как помнит читатель, поручик Пирогов продолжает захаживать к прекрасной немке и ухаживает за ней. Ухаживание заканчивается неожиданным возвращением мужа, тупого и наглого Шиллера, со товарищи – не писателя Шиллера, но «известного Шиллера», жестяных дел мастера, как издевательски подчеркивает автор. Более того, в тексте отмечено, что пришедшие представляли собой «петербургских немцев» во всей их красе и силе. Ну, а далее следует знаменитая сцена порки пьяными немецкими сапожниками растерянного русского офицера – порки, оставшейся совершенно безнаказанной. После «секуции» поручик заходит в кондитерскую, съедает слоеный пирожок, за ним другой – и как-то забывает о неприятном происшествии, только что с ним случившемся… Автор же мысленно воспаряет над Городом, полнящимся иллюзий и обманов, превращает его «в гром и блеск», обрушивает с мостов «мириады карет» и видит демона, который «зажигает лампы для того только, чтобы показать все не в настоящем свете».

История поручика Пирогова совершенно неправдоподобна. В реальности немцы с большой вероятностью пошли бы в Сибирь по этапу – сам же поручик, скорее всего, пристрелил бы их на месте, или же застрелился сам. Большинству комментаторов до сих пор непонятно, при чем здесь и игра фамилиями знаменитых немецких писателей. Не возлагать же на Шиллера и Гофмана, которым поэтика Гоголя, кстати, была многим обязана, ответственность за безобразия «буйных тевтонов» с Мещанской улицы. Вообще немецкие литературоведы поминают гоголевское описание художеств «петербургского Шиллера» с некоторым недоумением, и даже неудовольствием. Все это так. Однако нельзя не заметить, что первое появление «глупенькой немки» на Невском проспекте тщательно подготовлено. В абзаце, предшествующем цитированному нами восклицанию поручика Пирогова, немецкая тема звучит дважды. Сначала замечено, что по Невскому имеют обыкновение часто прогуливаться всяческие коллежские регистраторы, в то время как титулярные или надворные советники сидят дома, ибо у них есть либо жены, либо «кухарки-немки». Затем сказано о русских артельщиках и купцах, тоже любящих пройтись по Невскому проспекту, «всегда в немецких сюртуках» и почему-то целой толпой. Между тем, до того немцы в тексте не упоминаются.

С образом Шиллера дело обстоит тоже не так просто. Сей классик немецкой литературы был по рождению швабский немец и подданный Вюртембергского короля, в войсках которого довелось послужить его отцу, военному лекарю, и именно в офицерском чине. Положим, что вюртембергские уроженцы были известны в Петербурге и помимо Шиллера, как следствие того известного обстоятельства, что они составили значительную часть потока переселенцев, прибывших к нам из Германии по приглашению Екатерины II. Как нам уже доводилось говорить выше, немало швабских семей обосновалось в ближайшей к Санкт-Петербургу, Ново-Саратовской колонии. Было бы неудивительным, если бы кто-то из них к николаевским временам перебрался в город и занялся ремесленным делом. Впрочем, историки немецкой литературы помнят, что молодой Фридрих Шиллер отличался известной агрессивностью, и даже был задержан в военной академии сверх положенного срока «для обуздания буйного нрава». Нежнейший же Теодор Амадей Гофман отличался совсем не драчливостью, но скорее слезливостью. Однако программная для его творчества новелла «Кавалер Глюк» открывалась картиной гуляния берлинцев по проспекту Унтер-ден-Линден и наблюдавшего за их пестрым потоком автора, предававшегося своим мечтам. Здесь можно видеть экспозицию, обратившую на себя внимание молодого Гоголя и нашедшую отражение во вступительном разделе его «Невского проспекта». Заметим, что эта повесть первоначально была включена Гоголем в состав сборника «Арабески», название и некоторые аспекты поэтики которого прямо соотносились с гофмановскими «Фантазиями в манере Калло», открывавшимися упомянутой выше новеллой «Кавалер Глюк».

Само приключение поручика Пирогова вводит нас в совершенно новый мир. Здесь сталкиваются два «новых человека», два «грядущих хама» – один «из благородных», скорей даже из «среднего класса общества», как поручика аттестовал сам Гоголь, второй же из городского простонародья. Как известно, Ф.М.Достоевский увидел в первом «страшное пророчество гения», набросок психологического типа, необычайно распространившегося с тех пор по просторам Руси. Что же касалось второго, то время его пришло позже. Тип этот принадлежал не столько мирку «петербургских немцев», сколько «петербургской эпохе» в целом, уже начинавшей клониться к закату. Немец же Гоголю понадобился, скорее всего, просто затем, чтобы сделать историю сечения поручика Пирогова чуть более правдоподобной. Русский ремесленник, недавний выходец из деревни, в которой господствовало еще крепостное право, с детства согнутый в три дуги и привыкший получать от господ по морде, если и решился бы на насилие по отношению к офицеру, то не в своей квартире, не в центре Петербурга, и, разумеется, не по причине обиды за то, что тот поцеловал его жену – а если уж взялся бы, то не за прутья, а за топор.

Господам немецкого происхождения довелось внести самый активный вклад в развитие российской промышленности, торговли и банковского дела второй половины XIX века. Подчеркнув это обстоятельство, мы не должны забывать, что ведущая роль в проведении преобразований александровского времени принадлежала вне всякого сомнения представителям русского народа. Доля его в населении Петербурга в продолжение интересующего нас периода не опускалась ниже 80 процентов. Успех реформ зависел, таким образом, в решающей степени от выработки и закрепления новых черт в русском национальном характере. Публицисты и литераторы того времени вовремя заметили изменение доминант общественной психологии и посвятили ему немало ярких страниц. Говорить о каком-либо простом или единообразном процессе здесь, разумеется, не приходится. Тем не менее, нельзя не отметить, что одной из весьма популярных была мысль о привитии россиянам ряда черт, ярче всего отразившихся в немецком национальном характере, и даже составивших его доминанты.

Читатель, скорее всего, догадался уже, к чему мы клоним. Мы действительно предполагаем отдать дань ставшему уже хрестоматийным противопоставлению характеров Обломова и Штольца, выведенных в почти сразу воспринятом русской читающей публикой как классический, романе Ивана Александровича Гончарова. Правда, роман был опубликован в 1859 году, то есть до начала масштабных реформ, а первая часть так и вовсе помечена 1849 годом. Однако тип деятельного и дельного «русского немца» формировался исподволь: эпоха реформ лишь дала направление и выход энергии и честолюбию этих людей. В отечественном литературоведении этот факт был давно установлен и осмыслен: «Роман И.А.Гончарова появился в период подготовки очень важных социальных перемен, прежде всего отмены крепостного права, когда особенно остро встал вопрос об историческом прошлом и будущем развитии „просыпавшейся России“ (А.И.Герцен)», – верно писал советский литературовед М.В.Отрадин.

Роман Гончарова давно вошел в школьную программу, по его мотивам был снят кинофильм, памятный многим. Поэтому мы можем ограничиться выделением в образе «русского немца» Андрея Штольца лишь самого важного для нашей темы. Прежде всего, Андрей Иванович с детства привык работать, налаживать отношения с людьми, вообще пробиваться в жизни самостоятельно. Труд для него понятие самоценное. «– Так когда же жить? – с досадой на все замечания Штольца возразил Обломов. – Для чего же мучиться весь век? – Для самого труда, больше ни для чего». Так, в полном согласии с постулатами «этики протестантизма» отвечтил ему Штольц во второй части романа (глава IV). Точно так же, и для всего русского общества того времени вопрос «Кто мы?» уступил место вопросу «Что делать?».

Что же в таком случае делать со смыслом жизни и смерти, – спрашивает Штольца в последней, четвертой части (глава VIII) его жена, Ольга Сергеевна. «– Ничего, – сказал он, – вооружаться твердостью и терпением, настойчиво идти своим путем». А если тоска будет продолжаться, – настаивает та. «– Что ж? Примем ее как новую стихию жизни…», – отвечает муж, нимало не сомневаясь. Не отрицая, таким образом, духовных ценностей, Штольц вовсе не собирался отводить им особого места в своей внутренней жизни. Напомним, что по-немецки «stolz», собственно, значит «гордый», а гордыня для традиционного православного сознания всегда была величайшим грехом. Между тем, именно формальное отношение к религии и склонность к позитивистскому взгляду на мир нашли себе широкое распространение в российском обществе того времени.

Итак, вот и все доминанты психологии Андрея Штольца, обеспечившие ему продвижение и успех в петербургском, а также и европейском обществе. «Грубо говоря, Штольца можно пересказать, Обломова – ни в коем случае», – замечают в этой связи современные литературоведы П.Вайль и А.Генис. Безусловная одномерность такого образа внятна и самому автору; в одном месте (часть четвертая, глава VII) он называет ее «бесцветной таблицей», которую Штольц прилагает к жизни. Собственно, именно для объяснения того, отчего Штольц таким уродился, Гончарову и понадобилось его полунемецкое происхождение. Русским людям, желавшим сделать карьеру, со времен Александре II приходилось втискивать свою душу в прокрустово ложе этой «таблицы» самостоятельно, без помощи немецкого батюшки. Все остальное у Штольца – русское: и рано умершая мать, и родная речь, и православное вероисповедание, и чувство внутреннего родства, заставляющее его уважать Обломова и поддерживать с ним дружеские отношения до последнего дня. Не случайно, последняя фраза романа утверждает, что историю русского помещика, доброго и несчастного Ильи Ильича Обломова, рассказал автору романа именно его друг и душеприказчик, Андрей Иванович Штольц.

Заключительная, XI глава романа, собственно, и передает разговор обоих приятелей, прогуливающихся по деревянным тротуарам захолустной Выборгской стороны, где знакомый одному из них Обломов счастливо и лениво прожил последние свои годы. Однако же главным посредником между мирами Обломова и Штольца предстояло, повидимому, стать маленькому Андрюше. Прижитый Обломовым незадолго до смерти, маленький Андрей Ильич по крови и месту рождения принадлежал Выборгской стороне, а с нею и старой, патриархальной России. Будучи назван в честь Андрея Штольца и отдан на воспитание в его семью, мальчик имел все шансы взять лучшее и от его нового, «петербургско-немецкого» мира. Автор ведь был не в восторге ни от Обломова, ни от Штольца. Резко очертив их характеры, он мог лишь надеяться, что юный Обломов не повторит ошибок друзей, взяв от обоих лишь лучшее.

Немецкие жители Петербурга буквально кишат на страницах романа, поминутно высовываясь своим рыбистыми лицами и осанистыми фигурами из пестрой толпы, населяющей мир «Преступления и наказания». Нужно сразу оговориться, что преступлений они формально не совершают, почему и не несут наказаний – что, впрочем, не делает их облик более симпатичным. Уже на второй-третьей страницах романа, поднимаясь к старухе процентщице, герой встречается с носильщиками, выносящими мебель из соседней квартиры и берет себе на заметку, что на этой площадке четвертого этажа старуха в ближайшие несколько дней останется, стало быть, совершенно одна. Мëбель, как сообщает нам автор, принадлежала одному семейному немцу, чиновнику. Через несколько страниц, Раскольников спускается в распивочную, садится за стол и вступает в разговор с одним из ее жалких посетителей, по имени Семен Захарович Мармеладов. Пьяница и негодник, тот сразу читает на лице нового знакомого «некую скорбь» и рассказывает ему свою горькую жизнь. Особенно тяжело ему оттого, что семья отставного чиновника принуждена снимать угол в грязном, запущенном месте, «у хозяйки Амалии Федоровны Липпевехзель, а чем живем и чем платим, не ведаю» (1, II).

Еще через несколько фраз, переходя к трагической судьбе своей дочери от первого брака, Мармеладов говорит, что честной работой тут выжить нельзя, как ни бейся. Вот пример – «статский советник Клопшток, Иван Иванович, – изволили слышать? – не только денег за шитье полдюжины голландских рубах до сих пор не отдал, но даже с обидой погнал ее, затопав ногами и обозвав неприлично, под видом, будто бы рубашечный ворот сшит не по мерке и косяком. А тут ребятишки голодные…». О статском советнике Клопштоке, Иване Ивановиче, больше в романе не говорится, поскольку, по совести говоря, что же тут можно еще сказать. Подобно другим, мелким и крупным хищникам, он принял свое участие в унижении юного существа и никак за то не ответил – поскольку, согласно законам того мира, где герои романа живут, никакой особенной кары за его подлость не полагалось. Заметим, что грубиян носил фамилию замечательного немецкого писателя, Фридриха Готлиба Клопштока, одного из отцов влиятельнейшего литературного движения «Буря и натиск». «Этим рассказом Достоевский как бы говорит – вот, значит, каковы они в реальной действительности, эти, только по имени лишь романтики, так называемые Клопштоки…», – пометил в своем комментарии к роману знаток творчества Достоевского, С.В.Белов. Стоит принять во внимание и тот факт, что буквально рядом от мест действия романа, а именно, на Мещанской улице, проживали немецкие сапожники, задавшие изрядную трепку поручику Пирогову, одному из героев гоголевского «Невского проспекта». У Гоголя они, как мы помним, также носили имена немецких романтиков – Шиллера и Гофмана. Отсюда следует вывод, что, говоря о немецкой части обитателей петербургского дна, Достоевский непосредственно примыкал к традиции Гоголя.

События разворачиваются стремительно. Герой убил старуху и ее сестру Лизавету, еле дошел до дома и впал в прострацию. Из забытья его вывел стук в дверь: дворник принес повестку с требованием явиться к квартальному надзирателю. Что же делать – надо идти. Но даже в полиции порядка и благообразия нет как нет. Там разбираются с хозяйкой притона, посетители коего учинили изрядный скандал. Дама с багровой шеей, знаменитая в околотке Луиза Ивановна, одета в шелка и кружева, заискивает перед квартальным и говорит на привычном уху петербуржца, особенно здесь неприятном, русско-немецком наречии. «Никакой шум и драки у меня не буль, господин капитэн, – затараторила она вдруг, точно горох просыпали, с крепким немецким акцентом, хотя и бойко по-русски, – и никакой, никакой шкандаль, а они пришоль пьян, и это я все расскажит, господин капитэн, а я не виноват … А он на канав окно отворяль и стал в окно, как маленькая свинья, визжаль; и это срам…», и так далее в том же духе (2, I). Действительно, срам и полное безобразие… Ниже упоминается еще одна квартирная хозяйка, по имени Гертруда Карловна Ресслих. Здесь Достоевский не удержался и сохранил, почти что не изменив, фамилию одной из своих кредиторш, некой Рейслер, много ему крови попортившей. С ней и в романе связаны неприятности: притаившись в ее квартире, смежной с комнатой Сони, господин Свидригайлов подслушал некий важный разговор Сони с убийцей (4, V).

И, наконец, в полной красе показала себя Амалия Липпевехзель в знаменитой сцене поминок по Мармеладову. Вдова несчастного неизвестно зачем потратилась, пригласила порядочных людей и попыталась соблюсти хоть подобие приличия. Но куда там – разговор пошел наперекосяк. Квартирная хозяйка пытается спасти положение рассказом о покушении на жизнь своего знакомого, некого «Карла из аптеки». Вдова, Катерина Ивановна, ставит ее на место, необыкновенно уместно замечая, что ей бы следовало поостеречься рассказывать анекдоты по-русски. Силясь в свою очередь соблюсти хоть подобие достоинства, квартирная хозяйка поминает своего батюшку – «фатер аус Берлин», который был всеми уважаемым, вообще «ошень вашны шеловек и обе рук по карман ходиль и все делал этак: пуф! пуф!». Катерина Ивановна пресекает и эту жалкую попытку, заявляя, что хозяйка – на самом деле чухонка и, верно, в кухарках жила, да и вообще неизвестно, кем был ее отец (5, II)… Мы избавим читателя от дальнейшего пересказа скандала. Как часто у Достоевского, он долог, совершенно неблагообразен и срывает с участников все и всяческие личины. В этнографическом аспекте, пожалуй, небезынтересно, что хозяйку дразнят чухонкой – то есть, скорее всего, финкой по происхождению. Однакоже в петербургском контексте тут нет ничего удивительного. Немцы с чухонцами были во времена Достоевского двумя крупнейшими нерусскими этническими группами и потому составляли непременную принадлежность «местного колорита». При этом немцы по ряду очевидных причин стояли на общественной лестнице на ступеньку выше чухонцев. Отсюда и неудовольствие фрау Липпевехзель.

Представляя читателю одного из своих второстепенных, однако по-своему колоритных героев, также снимавшего жилье у Амалии Липпевехзель – а именно, Лебезятникова – Достоевский особо оговорил, что этот-де был у нее на почетном счету, поскольку «не пьянствовал и за квартиру платил исправно» (5, I). Из этого беглого замечания можно представить себе, какой образ жизни был присущ большинству русских постояльцев предприимчивой немки… Найдя способ выжить в этом содоме, Амалия Липпевехзель и иже с нею находили вполне уместным выжимать последнее из бедолаг, попавших к ним на постой, иной раз нанося им последний удар, при этом не только остерегаясь нарушать приличия и законы, но даже всячески их соблюдая. Вот почему в преступлении Раскольникова, была доля и их вины – доля, ближе не определенная, оставшаяся неявной и нераскаянной.

В том, что немецкие образы определенного типа были намеренно сосредоточены в тексте «Преступления и наказания», нас убеждает обращение к опубликованному через два года (1868), входившему в состав того же «петербургского цикла» зрелого Достоевского романа «Идиот». Сцена действия – та же самая, жестокий и холодный «город на Неве», сходна общая задача – изображение, как сказал сам писатель, «miserablей всех сословий», однако же главные действующие лица принадлежат к иному общественному слою – «хорошему обществу» (притом, что и им доводится встречаться с ростовщиком Птицыным или чиновником Лебедевым). Как следствие, место действия перемещается в более зажиточные кварталы Петербурга. Генерал Епанчин с семейством жил в собственном доме «несколько в стороне от Литейной, к Спасу Преображения» (1, II), «потомственный почетный гражданин» Рогожин также имел жительство в собственном доме, близ перекрестка Гороховой и Садовой (2, III). Что же до списка действующих лиц, то все эти Амалии Ивановны и Гертруды Карловны из него были устранены.