Текст книги "Метафизика Петербурга. Историко-культурологические очерки"

Век третий. В эпоху версальского и ялтинского миропорядков

Сигнал к началу первой мировой войны был подан из Санкт-Петербурга. Предлагая вниманию читателя этот тезис, мы, разумеется, помним, что поводом к началу войны послужило убийство наследника австро-венгерского престола эрцгерцога Франца Фердинанда, проведенное сербскими террористами 28 июня 1914 года в Сараево. Вместе с тем, события разворачивались довольно неторопливо, и лишь с определенного момента приняли необратимый характер. Этот момент наступил, когда после долгих колебаний австрийцы предъявили сербскому правительству почти невыполнимый ультиматум. Сами они понимали, что после его предъявления предотвратить войну без нанесения существенного урона престижу какой-либо из сторон будет весьма затруднительно, а потому тянули время и слали своих эмиссаров в Берлин с просьбами о поддержке в случае вооруженного конфликта. К исходу третьей недели, когда дальше медлить стало уже неприлично, ультиматум решено было передать сербам, но тут снова вышла заминка. 20 июля 1914 года в Россию должен был прибыть с официальным визитом президент Франции Раймон Пуанкаре. Австрийцы поняли, что если ультиматум будет предъявлен во время визита, Россия и Франция смогут выработать совместную линию поведения, благо главы обоих государств будут в течение нескольких дней сидеть буквально бок о бок, а Петербург превратится в оперативный русско-французский штаб по разрешению конфликта в духе, нужном Антанте. Тогда в Вене решили повременить с ультиматумом вплоть до отъезда Пуанкаре. Большая европейская политика почти остановила свое поступательное движение на несколько дней, а бог войны остановил движение своей руки, готовой уже вынуть меч из ножен.

События визита с величайшей четкостью отпечатались в памяти очевидцев. Среди них был и посол Французской республики Морис Палеолог, вручивший свои верительные грамоты лишь за несколько месяцев до того. Французская эскадра должна была прибыть на кронштадтский рейд в полдень двадцатого июля. Соответственно, ранним утром французский посол покинул Санкт-Петербург на адмиралтейской яхте и отправился в Петергоф. День предстоял хлопотный, так что взгляд француза отметил почти машинально то впечатление, которое на него произвели невские «…зеленоватые, тяжелые, подернутые волнами воды, которые заставляют меня вспоминать о венецианских лагунах». В Петергофе посол пересел на царскую яхту и там уже ждал подхода французских кораблей. «Едва подан кофе, как дают сигналы о прибытии французской эскадры. Император заставляет меня подняться с ним на мостик. Зрелище величественное. В дрожащем серебристом свете на бирюзовых и изумрудных волнах „Франция“ медленно подвигается вперед, оставляя длинную струю за кормой, затем величественно останавливается. Грозный броненосец, который привозит главу французского правительства, красноречиво оправдывает свое название: это действительно Франция идет к России. Я чувствую, как бьется мое сердце. В продолжение нескольких минут рейд оглашается громким шумом: выстрелы из пушек эскадры и сухопутных батарей, ура судовых команд, марсельеза в ответ на русский гимн, восклицания тысяч зрителей, приплывших из Петербурга на яхтах и лодках и т. д.».

Дальнейший рассказ о пребывании французского президента в Санкт-Петербурге следует двум основным линиям. С одной стороны, это поражаюшая воображение роскошь царской столицы и ее пригородов – прежде всего Петергофа, сравнимого, по мнению французского посла, лишь с Версалем. С другой стороны, это почти невиданные почести, оказанные французскому президенту и его окружению, равно как подчеркнутые знаки внимания по отношению к главному союзнику России. Чего стоил смотр, устроенный 23 июля в Красном Селе. В нем приняло участие около шестидесяти тысяч российских войск, которые маршировали под французские военные мелодии – «Марш Самбры и Мезы» и «Лотарингский марш». Для правильной оценки этого выбора стоит принять во внимание, что первый из упомянутых маршей воспевал подвиги французских революционных армий, остановивших в 1792 году вторжение пруссаков и австрийцев на реке Мезе (Маасе) и ее притоке Самбре, а второй напоминал о провинции, уступленной пруссакам после несчастной войны 1870–1871 годов.

О немцах и об австрийцах вообще вспоминали часто и по самым разным поводам. Впрочем, общее мнение состояло в том, что Бог пронесет – и уж во всяком случае не оставит своей помощью такой благородный альянс, как союз Франции, Англии и России. Не вызывает сомнения, что визит Пуанкаре в Петербург составил одну из кульминационных сцен в парадной истории «Тройственного согласия». Поздним вечером того же дня, когда прошел памятный смотр войск в Красном Селе, президент распрощался с гостеприимными хозяевами, а эскадра французских кораблей во главе с броненосцем «Франция» взяла курс на Стокгольм. Скоро его пришлось изменить: едва дождавшись конца петербургских приемов, австрийский посланник в Белграде положил на стол министра иностранных дел Сербии свой страшный ультиматум, чреватый, как оба они понимали, тягчайшими бедствиями не только для этих двух стран, но и для всех европейских держав.

20 июля 1914 года, то есть на следующий день после объявления войны, в Зимнем дворце была устроена «военно-церковная» церемония в петровском вкусе. Французский посол участвовал в ней – более того, царь попросил его стать с ним бок о бок, слева от алтаря, затем, чтобы «засвидетельствовать публично уважение верной союзнице, Франции». Специально для торжественной церемонии в Зимний дворец был перенесен из Казанского собора чудотворный образ Казанской Божьей Матери, перед которым М.И.Кутузов молился в день своего отправления в действующую армию в 1812 году. Отстояв литургию, Николай II выступил вперед и заявил: «Офицеры моей гвардии, присутствующие здесь, я приветствую в вашем лице всю мою армию и благословляю ее. Я торжественно клянусь, что не заключу мира, пока останется хоть один враг на родной земле.» Текст этой торжественной клятвы близко воспроизводил основное содержание тех памятных слов, которые Александр I произнес в 1812 году, узнав о нашествии Наполеона. Смысл церемонии 1914 года состоял, таким образом, в том, чтобы осенить православное воинство «духом Петербурга» – то есть тем духом, который привел нас к победе над Францией во времена императора Александра Благословенного. Ответом на клятву царя Николая Александровича было единодушное «ура». После завершения церемонии, царь вышел на балкон Зимнего дворца и увидел внизу толпы народа, заполнившие едва ли не все пространство Дворцовой площади. Люди стали на колени, кто-то запел гимн – и его поддержали сотни голосов. Глубоко растроганный народным воодушевлением, государь уверовал в то, что силы «петербургской империи» поистине безграничны, а победа, не менее яркая, чем сто лет назад, будет за нами. Расстаться с этой иллюзией царь не спешил. Периодически он объезжал святыни Санкт-Петербурга и молился там об успехе своих войск. Основываясь на записи в дневнике М.Палеолога от 3 сентября 1915 года, равно как на ряде других источников, можно установить, что к этом святыням царь Николай II относил Петропавловский собор с гробницей Александра I, Домик Петра Великого с нерукотворным образом Христа Спасителя, перед которым царь молился в день Полтавской баталии, и Казанский собор, построенный в честь иконы Казанской Божией Матери и ставший мемориалом Отечественной войны 1812 года. По мере того, как с фронтов стали доходить все более неприятные вести, царь помрачнел, а в облике его стало выделяться сходство с совсем иными персонажами российской истории – в первую очередь, с подававшим большие надежды, но плохо кончившим царем Павлом Петровичем.

С началом войны, утверждение о скрытой симпатии царицы – «немки на русском престоле» – к германцам, а может быть, и тайных сношениях с ними, стало общим местом в антивоенной пропаганде. В связи с этим многие из начитанных современников вспомнили, что в годы, предшествовавшие Великой Французской революции, противоправительственная пропаганда также прибегала к образу «австриячки на французском троне», имея в виду королеву Марию-Антуанетту. Стоит отметить, что русские царь и царица действительно ощущали известное душевное тяготение к несчастным Людовику XVI и Марии-Антуанетте, хотя и памятовали о том, что французская революция послала их на эшафот. Так, в 1910 году, во время визита царской четы во Францию, гостеприимные хозяева сделали им предложение расположиться в покоях Людовика XVI – и, к удивлению свиты, получили согласие. Более того, императрица приняла преподнесенный ей по этому случаю портрет Марии-Антуанетты и не расставалась с ним потом до конца своего царствования. Некоторые из современников вспоминали в этой связи, что в русской истории была еще одна августейшая чета, которая дарила своей дружбой короля Людовика XVI и его супругу и, кажется, ощущала духовную связь с ними. Мы говорим о наследнике Павле Петровиче и его жене Марии Федоровне, посетивших Францию весной 1782 года. Как видим, и этот ассоциативный ряд приводит нас к фигуре Павла I, свергнутого с петербургского престола собственными подданными.

Предчувствия государя оправдались: он был свергнут с трона, как следствие революции, произошедшей в Петрограде. Впрочем, союзникам пока нечего было беспокоиться. Военный союз с Францией привел трехсотлетнюю династию к катастрофе – но, как мы знаем, пережил ее. Призыв к войне до победного конца остался фундаментальным принципом политики Временного правительства вплоть до его свержения. Новые политические силы пришли к власти в октябре 1917 года на войне антивоенных настроений, а требование немедленно прекратить «империалистическую бойню» занимало центральное место в их агитации. На следующее же утро после переворота, новые власти распорядились расклеить на улицах Петрограда объявление Военно-революционного комитета, озаглавленное «К гражданам России!». Уведомив граждан о том, что «государственная власть перешла в руки органа Петроградского Совета рабочих и солдатских депутатов», ее составитель, В.И.Ленин, торжественно заявил: «Дело, за которое боролся народ: немедленное предложение демократического мира, отмена помещичьей собственности на землю, рабочий контроль над производством, создание советского правительства, это дело обеспечено». Как видим, слова о немедленном прекращении войны, выделенные нами в только что приведенной цитате курсивом, первыми шли в списке приоритетных задач нового правительства. Эта линия была подтверждена на заседании 2-го Всероссийского съезда Советов, проведенном тем же утром 25 октября. Как мы помним, его делегаты одобрили два главных декрета – о мире и о земле. Первый из них был принят в виде «Обращения к народам и правительствам воюющих стран», которое содержало требования немедленного перемирия и начала переговоров о заключении мира «без аннексий и контрибуций». Вскоре произошло то, чего более всего боялись союзники России по военно-политическому блоку «Сердечного согласия». Третьего марта 1918 года сепаратный мир с Германией, Австро-Венгрией, Турцией и Болгарией был подписан. Условия его, исключительно тяжкие для России, были одобрены на собранном в спешном порядке VII съезде партии большевиков и утверждены на 4-м съезде Советов.

Еще через несколько дней, в ночь на 11 марта, правительство переехало в Москву. На том столичная миссия революционного Петрограда, сводившаяся к захвату власти коммунистами и выводу ими России из империалистической войны, была исчерпана. Принято считать, что правительство приняло решение о переезде в Москву прежде всего под влиянием страха перед новым германским наступлением. В таком утверждении много правды, но нельзя забывать и о том, что отныне большевики опасались нападения французов с англичанами не менее, чем германцев. «Искушение захватить одним коротким ударом революционную столицу вместе с правительством и для Германии, и для Антанты не могло не быть очень велико. Совсем другое дело – захватить голодный Петроград без правительства», – цинично, но здраво писал Л.Д.Троцкий, бывший одной из ключевых фигур в тогдашнем правительстве.

Переход власти к большевикам, пользовавшимся финансовой и организационной поддержкой германских властей, вызвал у англо-французских союзников немалое беспокойство. Узнав о начале сепаратных переговоров, их представители собрались в Париже в предрождественские дни 1917 года и самым оперативным образом выработали конвенцию «О действиях на юге России». Согласно статьям этой конвенции, англо-французским войскам предстояло предпринять интервенцию на территории южных земель бывшей Российской империи, причем под контроль англичан должны были перейти Закавказье, Кавказ и территории бывшего Войска Донского, а французов – Украина, Крым и Бессарабия. «Конвенция могла иметь смысл только в качестве плана раздела южной России после войны. В самом деле, Англия и Франция после победы ввели войска в те области, которые им были предназначены по конвенции. Но так как этих войск было недостаточно для первоначально поставленной цели, они стали поддерживать белых защитников неделимой России», – писал один из западных аналитиков, П.Фишер, раскрывая внутреннюю логику интервенции. Действительно, едва заключив перемирие с немцами 11 ноября 1918 года, союзники поторопились предпринять высадку на берегах Черного моря, отныне свободного для их судоходства. 17 декабря французская военная эскадра подошла к одесскому рейду и высадила на берег части так называемой Восточной армии. Через короткое время, под контроль французов перешел район примерно по линии «Тирасполь-Николаев-Херсон». Так началось новое, третье по счету после наполеоновского похода 1812 года и Крымской войны, вторжение французских войск на русские земли.

Первоначальный план французов состоял в установлении не только режима военной оккупации, но также экономического и финансового контроля над Украиной. Фактически речь шла о превращении Украины во французский протекторат или даже колонию. Во всяком случае, именно так были сформулированы статьи долгосрочного договора, заключенного представителями англо-французских союзников с так называемой Директорией, пришедшей на некоторое время к власти на Украине. Нужно сказать, что французские войска действовали не только на юге страны, хотя там их присутствие было наиболее масштабным. Через несколько дней после подписания Брестского мира, в начале марта 1918 года англо-французская эскадра высадила десант в Мурманске и создала тем самым плацдарм для овладения русским Севером, а в случае удачного поворота событий и захвата Петрограда. Этот успех был развит в августе 1918 года высадкой десанта союзников в Архангельске, которая также прошла вполне успешно. Общая численность оккупационных войск составляла на севере около 40 тысяч человек, к тому же они выступали в сотрудничестве с белогвардейскими войсками генерала Миллера. Довольно скоро им удалось занять обширную территорию, пределы которой на петроградском направлении почти достигали Петрозаводска.

Практически одновременно, в мае 1918 года, вспыхнул так называемый «мятеж чехословаков». Это название носили у нас разрозненные части австро-венгерской армии, по преимуществу состоявшие из чехов и словаков, которые сдались в плен и перешли на сторону союзных держав. Никто не предполагал, что события последуют этому курсу. Но раз уж чехи восстали, англо-французское командование пришло к выводу, что самым разумным было бы соединить образованный ими «восточный фронт» с «северным фронтом», сложившимся после высадки десанта в Мурманске и Архангельске, а потом идти прямо на Петроград и Москву. Надо сказать, что правительству большевиков удалось организовать достаточно эффективную оборону и предпринять ряд удачных наступательных операций. К тому же им удалось наладить контрпропаганду в войсках интервентов, которая привела к волнениям, прежде всего на кораблях французской черноморской эскадры. Наконец, буйные чехи рассорились вскоре с белогвардейцами и прекратили военные действия, что тоже сыграло Москве на руку. Тут оккупанты почувствовали, что забрели в далекий, холодный край и ввязались там в жестокий междоусобный конфликт, отнюдь не располагая достаточными силами для победы. Как следствие, решено было прекратить прямую интервенцию и эвакуировать свои войска. Таким образом, к осени 1919 года большевики одержали убедительную победу над иностранными интервентами. «Эта победа, которую мы одержали, вынудив убрать английские и французские войска, была самой главной победой, которую мы одержали над Антантой», – подчеркнул В.И.Ленин.

Впрочем, союзники не оставили своей поддержкой силы русской контрреволюции. Решено было просто изменить формы таковой, направляя к Деникину, Колчаку и Юденичу военных советников, помогая вооружением и транспортом. Как мы помним, наибольшую опасность для нашего города создало наступление, предпринятое осенью 1919 года, которое получило в советской историографии название «второго похода Юденича на Петроград». Большевики хорошо понимали, кто стоял за спиной генерала. «Юденич был одним из кондотьеров на жалованьи Англии и Франции. Спину Юденича подпирала Эстония, его левый фланг прикрывала Финляндия. Антанта требовала, чтоб обе эти страны, освобожденные революцией, помогли зарезать ее», – указывал Л,Д.Троцкий – и, в общем, был прав. Войска генерала Н.Н.Юденича продвигались достаточно быстро и вышли в конце концов на Пулковские высоты, откуда весь город с царившим над ним куполом Исаакия был виден, как на ладони. Согласно воспоминаниям Л.Д.Троцкого, к которым мы только что обратились, в Кремле воцарилось мрачное настроение. Сам Владимир Ильич склонялся к тому, что надо оставить Петроград и, таким образом, укоротить фронт, сохранив силы для обороны Москвы. Лев Давидович в этом вопросе решительно ему воспротивился – естественно, не потому, что жалел Петроград, но только по той причине, что опасался падения Москвы, которое после такого успеха Юденича стало бы почти неизбежным.

В конце октября защитникам Петрограда удалось собрать силы и перейти в контрнаступление, в течение двух недель ликвидировав прорыв «Северо-западной армии» белогвардейцев – или же «Северо-западной армии Антанты», как ее насмешливо окрестила большевистская пропаганда. Странам Антанты пришлось прекратить интервенцию, не достигнув своих целей. В начале 1920 года их представители сочли своевременным объявить о снятии формального запрета на торговые сношения с Советской Россией. Осенью 1924 года недавно пришедшее к власти во Франции правительство Эдуарда Эррио, державшееся поддержкой «левого блока», установило наконец и дипломатические отношения со «страной Советов». Однако воспоминание о событиях интервенции на долгие годы омрачило советско-французские отношения.

Вскоре «страна Советов» оказалась отделенной от Европы «санитарным кордоном» («cordon sanitaire») государств-лимитрофов, опасавшихся ее силы и заинтересованных в том, чтобы перехватить западную помощь, рассчитанную на обеспечение безопасности «восточных границ цивилизованного мира». Как мы помним, установление такого пояса на востоке Европы и его поддержание входило в число приоритетных задач старой французской дипломатии, вплоть до царствования Людовика XVI. Следовательно, тут вполне можно говорить о резкой архаизации французской геополитической мысли. Это неудивительно: как знают специалисты в области политической психологии, в условиях неопределенности особенно вероятен сдвиг к раньше всего усвоенным стратегиям, отложенным «в долгий ящик».

До тех пор, пока французы чувствовали за собой силу, они находили возможным поддерживать с «париями Европы» выгодные для себя экономические и торговые отношения, более оживленные с немцами, минимальные – с русскими, стараясь не допустить возрождения военного потенциала этих стран. По мере усиления Германии, французские политики шли на все большие уступки. В конце концов, это позволило немцам оккупировать Рейнскую демилитаризованную зону в 1936 году, фактически отказавшись от выполнения условий Версальского договора. Одновременно французская дипломатия пошла на переговоры с представителями Кремля. Это позволило подписать в 1932 году франко-советский договор о ненападении. Тремя годами позднее он получил продолжение в виде пакта «о взаимной помощи против возможного нападения агрессоров». На словах цели французской дипломатии сводились к установлению в Европе системы коллективной безопасности. На деле же в Париже больше всего хотели столкнуть «германского зверя» с советским – в надежде на то, что они истребят, или, по крайней мере, существенно истощат силы друг друга.

Советская внешняя политика преследовала, по большому счету, весьма сходные задачи – только в «зеркальном отражении». Сперва удалось заключить советско-германский (Рапалльский) договор 1922 года, согласно условиям которого обе стороны отказались от взаимных претензий, восстановили дипломатические отношения и обязались всемерно развивать торгово-экономические связи. Французские политики морщились и говорили о «союзе побежденных». У нас же смотрели на дело совсем по-иному и с чувством глубокого удовлетворения говорили о прорыве «единого фронта империалистических государств». «Эпоха Рапалло» продлилась вплоть до прихода национал-социалистов к власти в Германии, то есть заняла целое десятилетие, в течение которого советским властям удалось развернуть индустриализацию и начать ускоренное перевооружение Красной Армии, опираясь на содействие немецкой стороны. После 1933 года, советская дипломатия вступила в самые интенсивные контакты с французами в надежде на создание системы коллективной безопасности – но более всего на то, что в будущей войне удастся столкнуть две группы «империалистических хищников».

Сейчас, по прошествии семидесяти лет, удивительным кажется, что даже молниеносный ввод германских войск в Австрию и Чехословакию не отрезвил заигравшихся политиков. Советская дипломатия пошла в 1939 году на заключение договора о ненападении с фашистской Германией. Франция с Англией, правда, объявили Германии войну после ее нападения на Польшу в сентябре 1939 года. Однако военные действия на западном фронте велись так вяло, что заслужили у французских солдат название «странной войны» – «drôle de guerre». У наблюдателей, следивших за ее развитием, возникало впечатление, что французы действовали на первых порах чисто формально. Они как будто предвидели, что вермахту предстоит скоро возобновить свое продвижение на восток и даже пытались его к этому побудить. Игра эта кончилась печально: решив прервать спокойное течение «странной войны», немцы перешли в наступление 10 мая 1940 года. Всего через месяц, их войска без боя вступили в Париж, а 22 июня французская армия капитулировала. Катастрофа «третьей республики» – не только военно-техническая, но и культурно-психологическая – была очевидна. Нации предстояло переоценить старое мировоззрение и обрести свое место в новой Европе, ценности которой формировались в огне сражений. Советским людям лишь предстояло вступить в войну – затем, чтобы отстоять свободу не только своей страны, но и прочих держав, не исключая и Франции.