Автор книги: Дмитрий Спивак
Жанр: Культурология, Наука и Образование
сообщить о неприемлемом содержимом
Текущая страница: 25 (всего у книги 46 страниц)
Петербургский ампир был, как мы знаем, последним великим «наднациональным» стилем. Поэтому поиск немецких влияний в данном случае должен быть признан заведомо некорректным. Разумеется, мы не можем забыть о том факте, что Росси был наполовину немец (скорее всего, баварец) по матери, уроженке Мюнхена Гертруде Росси; что он получил солидное образование на немецком языке в петербургской Петершуле; что ранние впечатления от осмотра построенных в классическом стиле зданий Берлина – в особенности, Бранденбургских ворот – произвели свое действие на его складывавшийся вкус; что до Петербурга без промедления доходили сведения о постройках «в эллинском вкусе», возводившихся по всей Германии под руководством или влиянием гениального К.Ф.Шинкеля, и многие другие сведения в том же роде. Все сказанное не отменяет того факта, что петербургский классицизм был ответвлением общеевропейского стиля, пусть даже и достигшим на нашей почве высокого, в некоторых отношениях – непревзойденного совершенства.
В дальнейшем развитии, наши зодчие также следовали в фарватере европейских вкусов, внося в них своеобразные, иной раз на удивление удачные инновации. Как и в предшествовавшем столетии, романтические идеалы нашли себе наиболее полное воплощение в «стилизаторской неоготике». Удельный вес строений в неоготическом вкусе остался в самом Петербурге весьма незначительным. Он отражался скорее в мелких архитектурных формах, таких, как перила, кронштейны, навесы. Какие-нибудь готические стрельчатые арочки встречаются до сих пор в «чугунном убранстве» города довольно часто, не бросаясь в глаза, но и не диссонируя с обликом города. Зато в пригородах можно найти очень достойные образцы применения неоготики, классическими примерами которого остались здания вокзала или дворцовых конюшен в Петергофе, а также, конечно, александрийский Коттедж.
Можно бы было ожидать, что, в соответствии с принципом «умного выбора», приобретавшего фундаментальное значение в ремесле зодчего, неоготический стиль нашел бы себе широкое применение в архитектуре иноверческих храмов, в особенности протестантских. Однако этого не произошло. Ставя на Невском проспекте в 1833–1838 годах новое здание главной лютеранской кирхи России – церкви святых апостолов Петра и Павла – А.П.Брюллов обратился не к формам немецкой готики (что выглядело бы куда как уместным в контексте широко отмечавшегося незадолго перед тем в Петербурге трехсотлетнего юбилея «Аугсбургского вероисповедания»), но к образцам французского романского стиля. Причина такого решения состояла в том, что, согласно представлениям того времени, готический стиль «неизбежно влечет за собой различные орнаменты» (слова архитектора того времени Г.А.Боссе) – в то время, как более раннему романскому стилю присущи суровость и простота, приличные «духу протестантизма». Нельзя не отметить и того факта, что Брюллову легче было вписать здание сдержанного романского стиля в облик центра Петербурга, определявшийся тогда канонами классицизма.
Как это ни удивительно, но образцы применения готического стиля в православной храмовой архитектуре относятся к тому же периоду. Мы говорим прежде всего о знаменитой церкви апостолов Петра и Павла, построенной в Шуваловском парке по проекту А.П. Брюллова, а также о церкви-капелле св. благоверного князя Александра Невского, сооруженной в Александрии по проекту великого К.Ф.Шинкеля. Николай I, уделявший большое внимание обустройству парка Александрия, обратился к великому архитектору с просьбой о составлении проекта лично, в период своего пребывания в Берлине в 1832 году. Церковь была на удивление удачно вписана в пейзаж петербургскими зодчими Менеласом и Шарлеманем. Любитель архитектуры, неспешно идущий от Коттеджа к Петергофу, не может и в наши дни удержаться от возгласа восхищения, когда перед ним возникает стройный силуэт церкви-капеллы, стены которой были украшены установленными на специальных кронштейнах, небольшими изображениями сорока трех святых и прорезаны кружевом стрельчатых арок, а кровля увенчана целым лесом миниатюрных готических шпилей. Расположенный тут же спуск вниз позволяет рассмотреть небольшой, но величественный храм с разных углов зрения. Вот редкий пример творческого сотрудничества прусского гения с российскими!
Можно заметить, что к концу рассматриваемого периода в архитектуре православных и протестантских храмов Санкт-Петербурга наметились явные признаки схождения. Достаточно сопоставить облик церкви св. Мирония, возведенной К.А.Тоном в 1849–1854 годах на набережной Обводного канала с видом Реформатской немецкой кирхи, поставленной в следующем десятилетии Г.А.Боссе и Д.И.Гриммом на набережной Мойки (для этого приходится обращаться к старым фотографиям, поскольку первая была уничтожена, а последняя – капитально перестроена). Удлиненные очертания православной церкви, увенчанные ярусной шатровой колокольней, на удивление схожи с вытянутым, доминирующим над окружающей местностью основным объемом немецкой кирхи, также ярусной и также завершенной шпилем «шатрового» типа. Поражает и сходство второстепенных черт – таких, как сухое, жесткое членение плоскостей фасада, равно как и педантичное повторение отдельных деталей его убранства. По нашему мнению, общим источником сходства была не определенная национальная традиция, но выработанный к концу николаевского царствования казенный архитектурный язык, на новом уровне вернувшийся к петровскому принципу регулярности. Точно так же, в официальной духовности николаевской эпохи прослеживаются признаки нового поворота к протестантскому мироощущению – конечно, в его охранительном варианте.
Завершая наш разговор о следах «немецкого акцента» в облике города, нельзя не вспомнить и о заимствованиях, настолько удачно включенных в него, что об их иноземном происхождении все как-то забыли. Мы говорим прежде всего о перилах Аничкова моста с их русалками, дельфинами и морскими коньками, неизменно радующими нашу детвору. Рядом находится Дворец творчества юных, куда во второй половине дня топают на занятия маленькие петербуржцы и петербурженки. По близости дворца и моста, кажется, что сказочные морские обитатели нашли себе приют на перилах последнего отнюдь не случайно. Лишь заглянув в пособия по истории города, мы узнаем, что перила были установлены на мосту в николаевское время, когда об общедоступном дворце для детей и подростков никто и не думал. Что же касалось их рисунка, то он повторил очертания ограждений, выполненных за полтора десятилетия до того великим Шинкелем для Дворцового моста в самом центре Берлина.
Другим примером могут служить две бронзовых статуи Победы, установленных на высоких колоннах на Сенатской площади, при самом начале Конногвардейского бульвара. Статуи были выполнены немецким скульптором Х.Раухом и присланы Николаю I в подарок от прусского короля Фридриха Вильгельма IV. Соседство с творениями Фальконе, Кваренги и Росси могло бы подавить любой монумент – однакоже статуи древней богини были выполнены с таким тактом и сдержанностью, что они безусловно нашли свое место в ансамбле сакрального центра левобережного Петербурга. Интересно, что прусский король прислал свой подарок в качестве благодарности за две группы «Укротителей коней» работы барона Петра Карловича Клодта фон Юргенсбург, полученные в дар от царя Николая и поставленные перед зданием старого королевского дворца в Берлине. Таким образом, колонны Конногвардейского бульвара исторически связаны с тем же Аничковым мостом, украшенным четырьмя скульптурными группами работы барона Клодта.
Архитектурный текст Петербурга второй половины XIX векаМагистральная линия развития петербургской архитектуры эпохи ускоренного развития капитализма состояла в массовом возведении дешевых и вместительных зданий общественного назначения – больниц, учебных заведений, тюрем, народных домов, и так далее, вплоть до многоквартирных жилых домов. Ни в постановке задач, ни в выборе средств их решения наши зодчие решительно не считали себя связанными сложившимся уже в Петербурге типом застройки. В этих условиях естественным было обратиться к опыту архитекторов основных мегаполисов Западной Европы. Между тем зодчие Мюнхена, Вены, Берлина давно уже взяли на заметку преимущества облицовки фасадов голым кирпичом, в общем традиционного для «немецкого мира», и поставили задачу его возрождения. Причин было несколько, в первую очередь те, что за счет отказа от штукатурных работ повышалась скорость строительства, снижалась его стоимость, и удлинялся срок эксплуатации без косметического ремонта. При выборе качественного кирпича, применении рельефной кладки, дополнения ее полихромными изразцовыми вставками, здание выглядело вполне прилично, что, в общем и требовалось.
Одним из первых опытов применения этой техники у нас стал комплекс зданий, заказанных фабрикантом А.И.Ниссеном архитектору В.А.Шретеру. Он состоял из доходного дома и фабрики шелковых изделий, и размещался в конце набережной Фонтанки (дом 183), выходя также на Калинкинский переулок и Прядильную улицу. При возведении комплекса, Шретер нашел уместным применить целый спектр новых идей, от особой прокладки подвалов, спасавшей от сырости – до ледника необычной конструкции, которая получила потом приз на Брюссельской выставке (устройство последнего было важно, поскольку холодильников тогда еще не было). Когда же петербургские домовладельцы узнали, что использование кирпича обошлось на 25 процентов ниже устройства привычного, штукатурного фасада – сердца их были покорены. В приемной Виктора Шретера выстроилась целая очередь заказчиков – ну, а для Петербурга настала эпоха «кирпичного стиля».
Облик массивных зданий этого стиля резко дисгармонировал с привычной для глаз петербуржцев оштукатуренной поверхностью стен, окрашенной в светлые цвета, которая заставляла их как будто слабо светиться порой «белых ночей». Впрочем, здания «кирпичного стиля» возводились, как правило, на окраинах города, и их деловой, рациональный облик лишь подчеркивал пышность ансамблей исторического ядра города. Вот почему они постепенно были приняты коллективным сознанием петербуржцев и в основной массе сохранились в застройке до сего времени. Совершенно аналогичный процесс происходил и в немецких городах. Ход заимствования нового стиля легко проследить на материале творческих биографий его мастеров. Для одних – это обучение у петербургских архитекторов, принадлежавших к немецкой архитектурной школе, для других – обучение в берлинской Строительной академии, принадлежавшей к числу лучших учебных заведений на континенте, и для всех – постоянный контакт с германскими архитекторами.
Век третий. В эпоху великих российско-германских войн
Первая мировая войнаРазделение Европы на два противостоявших блока: «Центральных держав» во главе с Германией и Австро-Венгрией, и членов Антанты – в первую очередь, Франции и России, а также позднее присоединившейся ним Великобритании – восходило, как мы помним, к концу XIX столетия. При всей агрессивности германской военщины, которая опоздала к «разделу мира» и страстно желала пересмотреть его итоги, столкновение России с «немецким миром» вовсе не было неотвратимым. Напротив, кайзер Вильгельм II направил все силы своей дипломатии на то, чтобы связать Россию мирными договорами с Германией и отвлечь ее внимание от европейской политической сцены. В первом отношении, мы можем вспомнить о знаменитом «свидании в Бьерке», летом 1905 года, когда Николай II, на борту своей яхты «Полярная звезда», после задушевной беседы за завтраком с Вильгельмом, взял принесенный последним текст русско-германского союзного договора и смело поставил под ним свою подпись. Пером Николая управлял страх перед революцией и вполне справедливое убеждение, что справиться с ней было бы проще всего в союзе с близким по духу и родственным по крови германским императором. Соглашение было заключено тайно, и вскоре его, к огорчению берлинского двора, пришлось денонсировать. Были и другие попытки, также инициированные немцами – к примеру, во время потсдамских переговоров 1910 года.
Во втором отношении, мы можем напомнить об упорных попытках немецкой дипломатии направить силы России на освоение дальневосточных земель. Сюда относилось предпринятое великими державами в 1900 году совместное подавление «Боксерского восстания» в Китае, в конечном же счете – и русско-японская война (в той мере, в какой она была спровоцирована интригами немцев). «Можно с уверенностью сказать, что своевременный обмен телеграммами между обоими царственными кузенами в июле 1914 года предотвратил бы мировую войну, не будь у Вильгельма II на душе того запаса горечи, которая накопилась у него за эти девять лет». Говоря так, великий князь Александр Михайлович существенно упрощал ход событий, однако же в общем и целом он был прав: война с Россией не относилась к числу приоритетов для германских стратегов. В случае открытия военных действий на европейском континенте, предпочтительным виделся конфликт с Францией, при котором Россия была бы тем или иным способом выведена из игры. Если это не удалось бы сделать, в дело вступал знаменитый «план Шлиффена». Согласно нему, в течение относительно долгого промежутка времени, которое требовалось России для того, чтобы провести мобилизацию своей армии, надо было быстро разгромить Францию, а потом успеть перебросить войска на восток.
Вступление Германии в войну на два фронта – всемерно ускоренное, с тем, чтобы, как полагали в Берлине, предупредить нападение сил Антанты – направило события по пути, предусмотренному «планом Шлиффена». Наступление русских войск в Восточной Пруссии и в Галиции сорвало выполнение этого авантюристического плана и заставило немцев вместо обещанной «войны четырех F» (по начальным буквам немецких слов «бодрая, благочестивая, веселая и без напряжения» – «frisch, fromm, fröhlich und frei»), вести изнурительную войну на два фронта. В свою очередь, русская армия потеряла свои лучшие части, вынуждена была в 1915 году оставить Царство Польское, Галицию и часть Прибалтийского края.
Внутреннее положение также внушало все большие опасения. В этих условиях и возникла новая «ситуация выбора». Для русской стороны, он сводился к тому, чтобы заключить сепаратный мир с Германией, распустить вслед за тем Думу и подавить как либеральное, так и революционное движение – либо же навязать царю отречение от престола, передать реальную власть буржуазному правительству и довести войну «до победного конца». За каждым из этих вариантов стояли влиятельные силы. Их противостояние было осмыслено в марксистской историографии как противостояние «заговора царизма» и «заговора буржуазии», что, в общем, вполне соответствовало фактам. События, как мы знаем, пошли по последнему пути, что повлекло сперва практически мирный переход власти к крупной буржуазии в лице Временного правительства, а позже к его свержению.
В создавшейся таким образом, принципиально новой ситуации, немцы могли заключить сепаратный мир с новым правительством России и обратить все свои усилия на победу над западными державами – или же, пользуясь слабостью новой власти, захватить как можно больше земель на востоке. Именно этот, последний вариант представился германским стратегам наиболее благоприятным. Захватив к лету 1918 года огромную территорию, включавшую прибалтийские, белорусские, украинские земли, а также и Закавказье, немцы приблизились к выполнению задачи «натиска на Восток» в полном ее объеме. Поддержание этих обширных завоеваний потребовало направления на восток не менее миллиона солдат и заставило военную промышленность работать на пределе ее сил – а ведь на осень было назначено генеральное наступление на западном фронте. Не выдержав напряжения, германское государство развалилось, погребая под своими обломками династию Гогенцоллернов. 9 ноября 1918 года в Германии разразилась революция, а еще через два дня в Компьенском лесу было подписано перемирие, означавшее капитуляцию Германии и ее союзников.
В новых условиях германские стратеги некоторое время надеялись на то, что, опасаясь дальнейшего распространения большевизма, Антанта позволит им в той или иной форме контролировать ситуацию на востоке. Действительно, в тексте Компьенского перемирия содержался пункт, согласно которому германские войска должны были оставаться на занятых ими территориях бывшей Российской империи, вплоть до замены войсками Антанты. Это фактически означало, что немцы, пусть в минимальном размере, были допущены к послевоенному разделу мира. Такой план, как известно, был сорван советским правительством, поторопившимся отказаться от Брестского договора и приступить к изгнанию немецких войск в ходе предпринятого зимой 1918–1919 года так называемого «второго триумфального шествия советской власти». Впрочем, в Прибалтике немцам удалось до некоторой степени достичь своей цели. Речи об образовании «Балтийского герцогства», преемственного по отношению к средневековому Орденскому государству, конечно, уже не шло. Однако союзники нашли возможным привлечь сохранившие боеспособность германские оккупационные части к подавлению советской власти на прибалтийских землях летом 1919 года, и установлению там независимых буржуазно-националистических режимов.
В результате великой империалистической войны, к началу 1920-х годов в Европе возник новый миропорядок, основанный на доминации стран-победительниц, включавший и существование двух «государств-парий» – «Веймарской республики» и Советской России – пришедших на смену, сответственно, империям берлинской и петербургской.
После победы пролетарской революции, Петрограду не суждено было остаться столицей и полугода. 26 февраля 1918 года, Совет народных комиссаров на своем заседании принял решение о переезде в Москву. Формальной его причиной послужило беспрецедентное по масштабам наступление, начатое за неделю до того войсками кайзеровской Германии. В нем принимало участие около тридцати сохранивших боеспособность немецких дивизий. Половина из них наступала на Петроград с запада, примерно от линии Нарва-Псков. В этих условиях, естественным представлялось перенести столицу вглубь страны, обезопасив ее от внезапного захвата вражескими войсками. Надо сказать, что в Петрограде в ту пору распространялись слухи и совсем другого рода. Люди подозревали, что между большевиками и немцами незадолго до революции было достигнуто тайное соглашение о сотрудничестве, в которое был включен пункт о передаче войскам кайзера ряда российских территорий, включая и Петроград, в качестве возмещения за материальную и финансовую поддержку в свержении Временного правительства. Эта версия представлялась вполне правдоподобной в свете того факта, что немецкие власти распорядились пропустить через территорию Германии запломбированный вагон с лидерами большевиков, пробиравшимися на родину.
Тайного соглашения, о существовании которого поговаривали в Петрограде, по всей видимости, не существовало – по крайней мере, в письменной форме. Вместе с тем, прагматизм большевиков вполне был способен толкнуть их даже на сдачу столицы, если бы это помогло удержаться у власти. Напомним, что 3 марта 1918 года, их представители подписали с германцами так называемый Брестский мир, в соответствии с условиями которого Россия утратила более чем обширные территории. Отрицая факт сговора с представителями кайзеровского командования, Л.Д.Троцкий отметил в своих мемуарах: «Мы считали с Лениным, наоборот, что переезд правительства в Москву является страховкой не только правительства, но и Петрограда. Искушение захватить одним коротким ударом революционную столицу вместе с правительством и для Германии, и для Антанты не могло не быть очень велико. Совсем другое дело – захватить голодный Петроград без правительства». Прагматизм первой фразы в приведенной цитате уравновешен цинизмом последней. Нужно сказать, что смешение обоих было более чем характерно для психологии ведущих политических деятелей большевизма. В контексте же нашей темы, наиболее важным представляется то, что, вне зависимости от принятой версии, непосредственной причиной переноса столицы из Петрограда была угроза его захвата кайзеровскими войсками. Таким образом, немецкая тема снова вплетается в метафизику Петрограда еще на одном крутом повороте истории.
Правообладателям!
Это произведение, предположительно, находится в статусе 'public domain'. Если это не так и размещение материала нарушает чьи-либо права, то сообщите нам об этом.