Текст книги "Метафизика Петербурга. Историко-культурологические очерки"

Шарль де Голль не питал каких-либо симпатий к русскому коммунизму и даже повоевал с ним в 1920 году, в качестве военного советника армии незадолго пред тем востановленного польского государства. Вместе с тем, ему с самого начала было ясно, что роль Советского государства в борьбе против фашизма будет решающей. Вот почему в своих радиообращениях генерал желал успешного продвижения Красной Армии, приветствовал ее успехи и довольно рано наладил контакты с советскими представителями. В мае 1942 года он встретился в Лондоне с народным комиссаром иностранных дел В.М.Молотовым, а в ноябре 1944 года длинным и довольно опасным путем, приехал в Москву для личной встречи с И.В.Сталиным. В Кремле понимали, что об установлении в послевоенной Франции диктатуры пролетариата, хотя бы и в форме народно-демократической республики, и речи не могло идти. Оставалось согласиться на «восстановление независимости и величия Франции». Цитируем заявление Советского правительства от 27 сентября 1941 года, посвященного признанию образованного в Лондоне Французского национального комитета: как видим, его формулировка повторяла одно из расхожих клише французской пропаганды: «величие Франции» – «grandeur de France». Непременным условием было выставлено обеспечение в ней почетного места коммунистической партии. Де Голль хорошо понимал, чего от него ожидали и поспешил «…воздать должное героизму и мужеству Советской Армии и народа, так же, как и важной роли, которую играет в войне Союз Советских Социалистических Республик под руководством его великого вождя И.В.Сталина» (цитируем его обращение по британскому радио от 21 января 1942 года). Он также признал, что боевой дух многих французов поддерживается их коммунистическими убеждениями и выразил к таковым свое благорасположение.

Помимо сказанного, в аргументации французского лидера присутствовал и еще один, более широкий и важный для него план. Де Голль настойчиво напоминал советским союзникам, что рано или поздно англо-американские войска покинут территорию европейского континента, снова оставив наедине с возрождающимся германским колоссом Францию и Россию (генерал предпочитал называть нашу страну именно так). В предвидении этого следовало уже сейчас задуматься о восстановлении в полном виде традиционного франко-русского союза. Советские собеседники не то чтобы не восприняли доводов генерала, но скорее не придали им должного значения. Это немудрено – ведь сталинская геополитическая доктрина предусматривала распространение советского строя на ряд освобожденных стран Восточной Европы, образование «социалистического лагеря» и продолжение схватки за мировое господство. При таком аппетите франко-русский «великий союз», заключенный при Александре III, действительно должен был казаться слишком узким и положительно устаревшим.

Как следствие, Франции позволено было «восстановить свое величие» – но лишь на правах младшего партнера. Первое означало, что французский представитель был допущен принять участие в церемонии принятия безоговорочной капитуляции фашистской Германии 9 мая 1945 года. Франции была выделена своя оккупационная зона в Германии, наряду с Советским Союзом, Англией и Соединенными Штатами. Наконец, представитель Франции был приглашен занять постоянное место в Совете Безопасности Организации Объединенных Наций, образованной в 1945 году. В соответствии со вторым, представители Франции не получили приглашения ни на Ялтинскую, ни на Берлинскую конференцию, проведенные соответственно зимой и летом 1945 года, на которых державы-победительницы окончательно разделили между собой послевоенный мир.

Итак, «версальская система», установленная по результатам первой мировой войны под решающим влиянием Франции, определила баланс сил и общие принципы политического устройства в Европе и в мире на добрые полтора десятилетия, распад же ее обусловил сползание к следующей мировой войне. В свою очередь, «ялтинская система», зафиксировавшая наиболее общие политические итоги второй мировой войны, была установлена под знаком беспрецедентного могущества, достигнутого Советским Союзом. Последующие международные форумы и договоры, не исключая и Хельсинкской конференции 1975 года, лишь подтверждали ее фундаментальные положения, осторожно развивая их с учетом новых реалий – прежде всего «ядерного паритета» и «политики разрядки». В свою очередь, крушение этой системы, произошедшее в ходе горбачевской «перестройки», на наших глазах перекроило карту мира и ввергло его в новое «состояние неопределенности». Стоит оговориться, что в современной геополитике высказано и мнение, согласно которому вслед за распадом «лагеря социализма» если не мир в целом, то уж во всяком случае малые страны Восточной Европы вернулись в то состояние, большая часть параметров которого может быть без больших корректив описана в терминах политического словаря «версальской системы миропорядка» (такое мнение недавно было высказано отечественным историком А.И.Сычом, со ссылкой на аргументацию английского исследователя Э.Хобсбаума).

«Европа от Атлантики до Урала», – так звучала геополитическая формула, впервые предложенная широкой общественности в выступлении Шарля де Голля на пресс-конференции 25 марта 1959 года и приобретшая на несколько лет статус одной из доминант внешней политики возглавлявшейся им Французской республики. Генералу пришлось подождать с выдвижением своей формулы так долго, поскольку вскоре после завершения второй мировой войны он был оттеснен от власти и вернул ее себе лишь в результате выборов 1958 года, открывших историю «пятой», президентской республики, продолжающуюся по сию пору. Реконструируя фундаментальные положения внешнеполитической стратегии Ш. де Голля, «величие Франции» в послевоенном мире могло быть обеспечено правильным выбором одного из трех путей, получивших в позднейшей политологии краткие наименования атлантизма, европеизма и урализма. Атлантизм подразумевал содружество Франции с Соединенными Штатами Америки и их верным союзником в Европе – Великобританией. Французы издавна питали теплые чувства к заокеанской демократии, которая была, в свою очередь, многим обязана принятию магистральных идей о достоинстве человека и справедливом устройстве государства, разработанных французскими просветителями. Отнюдь не случайно величественная Статуя Свободы, поставленная на острове у самого входа в нью-йоркскую гавань и быстро приобретшая значение одного из символов «американского духа», была даром американцам от французского народа. Франция пошла по пути атлантизма вскоре после войны, с присоединением в 1949 году к Организации Североатлантического договора (НАТО). Европеизм сводился к восстановлению лидирующего положения в круге демократических стран Западной Европы. «Мотором» этого нового блока могло стать лишь историческое примирение Франции и Германии и, возможно, их объединение в какой-то форме, приемлемой для обеих сторон. К некоторому неудовольствию США и Англии, страны Западной Европы во главе с Францией стали с начала 1950-х годов довольно активно заниматься организацией «европейских сообществ», справедливо видя в них разумный противовес американским амбициям. Суть урализма сводилась к тому, чтобы усилить Западную Европу сотрудничеством с Советским Союзом и его восточноевропейскими сателлитами. При этом условии, «центр власти» в Европе должен был сместиться далеко на восток, что де Голля отнюдь не пугало. Он полагал, что правящие круги СССР скоро придут к осознанию того, что они ведут свой союз неверным курсом, и начнут осторожно свертывать социалистический строй, вводя в него элементы свободного рынка и представительной демократии. Согласно предвидению де Голля, рано или поздно Франция и Советский Союз должны были прийти к сходному общественному строю, что и могло бы составить основу будущей объединенной «Европы от Атлантики до Урала». Движению к этой новой, но очень сильной Европе должен был, по мысли французского политика, способствовать натиск опасных конкурентов как с запада, так и с востока. В первом случае имелся в виду американский империализм, начинавший все более досаждать французам, во втором – китайская экспансия, которая должна была вскоре очень обеспокоить русских.

Осенью 1958 года во Франции прощел референдум, большинство участников которого высказались за новую конституцию, построенную на принципах «голлизма». До конца года прошли президентские выборы, на которых Шарль де Голль одержал убедительную победу и повел свою страну по давно намеченному пути. Уже в 1960 году, он заявил: «Мы бы хотели видеть Европу в состоянии равновесия. Исходя из этого, мы можем поддерживать с Советской Россией отношения, основанные на разрядке. С целью установления этого равновесия, Германия должна быть на стороне Франции, но вовсе не для усиления ее агрессивных позиций: Франция в этом никак не заинтересована. Но если бы подобное равновесие в Европе было достигнуто, Франция обошлась бы без Америки». В марте 1966 года Ш. де Голль сообщил американскому президенту о своем окончательном решении вывести французские вооруженные силы из состава НАТО и настоятельно предложил вывести в сжатые сроки все войска блока за пределы Франции. Практически сразу же, в июне он прибыл в Москву для переговоров с руководителями Советского государства. Это был первый приезд действующего президента Французской республики на российскую землю после государственного визита Р.Пуанкаре в Санкт-Петербург (1914), перед самым началом мировой войны.

Обращаясь к тому геополитическому конструкту, который мы только что рассмотрели, можно сказать, что французская сторона дистанцировалась от атлантизма, декларировала свою приверженность европеизму и предложила расширить его до урализма. В качестве первого шага де Голль предложил советской стороне воплотить в жизнь разрядку атмосферы международной напряженности, следующие шаги предполагали углубление «согласия и сотрудничества» между востоком Европы и ее западом, вплоть до их возможного слияния (конвергенции) в будущем. Советская сторона с удовлетворением восприняла предложение о развертывании разрядки. Что же касалось более широких предложений де Голля, то брежневская дипломатия их просто не воспринимала, поскольку смотрела на мир через призму концепции «двух мировых социально-политических лагерей», верила в свою силу и ждала от Франции лишь подтверждения преданности основам миропорядка, установленного на Ялтинской конференции «держав-победительниц». Ну что же – на нет и суда нет. Окно исторических возможностей, открытое предложениями де Голля, вскоре закрылось, а каждая из сторон занялась воплощением в жизнь собственной геополитической доктрины. Встав в умеренную оппозицию атлантизму и не убедив русских в плодотворности урализма, французам оставалось предаться форсированному строительству «европейского дома», и много в том преуспеть. Советская империя не выдержала напряжения «холодной войны» и стала разваливаться на ходу. Тут только у нас начали понимать, каким сказочным подарком могли стать предложения де Голля. М.С.Горбачев заговорил было о возвращении к идее «Европы от Атлантики до Урала», да поздно: такие союзы принято предлагать от силы, а не от слабости.

Заметим, что предложения де Голля могли бы открыть новое будущее и для Ленинграда. Ведь роль его в мире как атлантизма, так и европеизма не могла не быть достаточно скромной. Там он представлял бы собой не более чем крупный центр транзитной торговли на стыке двух мировых систем – что, кстати, и произошло в реальности. Между тем, Петербург перерос роль «окна в Европу» уже к началу ХХ века. Напротив, в пределах «Европы от Атлантики до Урала» «центр власти» должен был бы сместиться к востоку, а города, совмещающие историческую принадлежность к западной и восточной цивилизациям могли бы вернуть себе утраченный блеск. В частности, Ленинград мог бы стать первым кандидатом на роль столицы новой Европы, основанной на принципах урализма. В свете этих предположений особенно показательным представляется, что во время визита 1966 года Ш. де Голль проявил подчеркнутое уважение к традиции нашего города. Обращаясь к жителям Ленинграда, президент Франции выразил глубокое уважение к подвигам защитников города во время блокады, подчеркнул и значение Петрограда как колыбели революции, создавшей Советское государство. В заключение своей речи он процитировал по-русски, с пленительным, картавым, полузабытым уже у нас французским акцентом, строки Пушкина, заключающие в сжатом виде базовую формулу «петербургского патриотизма»: «Красуйся, град Петров, и стой / Неколебимо, как Россия»…

Во время визита Р.Пуанкаре в Петербург в 1914 году, представители петербургских французов возглавили депутацию французских колоний, существовавших в крупнейших российских городах. Представляя их своему президенту, посол М.Палеолог имел все основания утверждать: «Их готовность явиться Вас приветствовать нисколько меня не удивила, так как я каждый день вижу, с каким усердием и любовью французские колонии в России хранят культ далекой родины. Ни в одной из провинций нашей старой Франции, господин президент, Вы не найдете лучших французов, чем те, которые находятся здесь, перед Вами». Профессиональные интересы петербургских французов существенно не изменились. В городе было по-прежнему немало гувернеров-французов и француженок-гувернанток, портных модного платья и модисток, торговцев парфюмерией и бижутерией – одним словом, полномочных представителей французской «империи моды». С ростом промышленного потенциала метрополии, на берегах Невы открывались и более крупные французские предприятия – маслобойни, лесопильни, завод «Renault Russe» («Русский Рено»). К сказанному нужно добавить, что один из трех императорских театров Санкт-Петербурга, расположенный на Михайловской площади, располагал французской труппой. Помимо того, мир французской культуры и науки был представлен у нас отделением знаменитой «Альянс Франсез», а также основанным в предвоенные годы «Санкт-Петербургским Французским институтом». Как было принято в цивилизованных странах, члены колонии образовали ряд обществ взаимопомощи и благотворительности, от «Франко-русской торговой палаты» или «Франко-русского информационного бюро» – до «Французского благотворительного общества» и «Французского госпиталя св. Марии Магдалины».

Слабой стороной французской колонии была, пожалуй, лишь ее небольшая численность. Как знают специалисты по этнографии старого Петербурга, численность петербургских французов застыла у нас с середины XIX столетия на отметке 3–4 тысяч человек, далеко уступая немцам и финнам. Более того, на фоне пришедшегося на последнее десятилетие XIX века бурного роста таких национальных общин, как поляки или белорусы, относительная численность французов постепенно снижалась, упав с 1869 по 1910 год с уровня 0.5 – до примерно 0.2 процента всего населения города. Все это так, со статистикой трудно спорить. Вместе с тем, нужно принять во внимание, что к тому времени психологические установки образованных русских людей достаточно сильно изменились. Как подчеркивают современные историки франко-русских культурных контактов, «в итоге взаимообогащения французской, то есть европейской, мировой и российской культуры во второй половине XIX – начале XX века в империи сформировался тип россиян-европейцев… с привычным знанием европейских языков, с привычкой к европейскому образу жизни, с европейской политической и поведенческой культурой». В этих условиях французам необходимо было приложить минимум усилий для адаптации к российской среде, а интенсивность культурных контактов более не определялась численностью членов французской колонии.

Империалистическая война и пролетарская революция оказали самое отрицательное влияние на культуру и само существование общины петербургских французов, вставших уже было на путь формирования особого субэтноса. Одним удалось вернуться на родину предков, другие пропали в огне гражданской войны, кому-то удалось затаиться и переждать. Переписчикам 1926 года уже не довелось зафиксировать мало-мальски значительного присутствия как французов, так и других франкофонов в нашем городе. Такое положение сохранилось практически до сего дня. Самое отрицательное воздействие на отношение к Франции оказала попытка интервенции, предпринятая странами Антанты. После нее у нас стали смотреть с подозрением и опаской практически на все западные страны, но в первую очередь на Францию – вдохновительницу политики «санитарного кордона», а может быть, и «нового крестового похода против Советской России».

Разумеется, все это не имело отношения к посланцам французских коммунистов, которых у нас встречали с распростертыми объятиями и охотно привозили с ознакомительными целями на берега Невы. Речь в данном случае шла о приобщении не к старой, но к новой, коммунистической метафизике города – а именно, мифах о Петрограде как «колыбели пролетарской революции» и «первой цитадели советской власти», а позже и Ленинграде – «важнейшей базе социалистической индустриализации». Составной частью этого мифа, кстати сказать, стало участие небольшой, но активной группы франкофонов в петроградских революционных событиях. «В решающие дни октября 1917 года тесные контакты с большевиками поддерживали рабочие-бельгийцы, трудившиеся на заводе Сестрорецка. Общение с русскими рабочими привело многих из них в ряды коммунистов, а группа бельгийцев во главе с Ф.Леграном участвовала в штурме Зимнего дворца. Принятые В.И.Лениным в Смольном, они заявили, что всем сердцем с ним в борьбе за мир и социализм», – писала советская пресса. Подчеркнем, что это участие было довольно заметным – или, как сейчас говорят, «знаковым» – поскольку тогда в нашем городе постоянно проживало не более 200 граждан Бельгии.

Впрочем, об относительно широком, тем более свободном общении советских людей с представителями «французской цивилизации» пришлось позабыть практически до конца века. Тем более заметны были фигуры старых петербуржцев – старых во всех смыслах этого слова, поскольку жизнь в наших нелегких условиях способствовала, пожалуй, накоплению признаков преждевременной усталости. Мне все вспоминается в связи с этим светлый облик Евгения Сергеевича Деммени. Теперь среди жителей нашего города осталось не так много людей, кто знал его лично, тем более с ним работал. А в прошлом Деммени был у нас очень известен – не только как изобретательный артист-кукольник или руководитель первого в нашей стране профессионального театра кукол, но и как яркий представитель творческой интеллигенции Ленинграда. Евгений Сергеевич родился в 1898 году в петербургско-французской семье чиновника министерства двора. Отец его, Сергей Гугович, был природный француз, мать, Евгения Николаевна, происходила из старинного русского рода Артамоновых. Мальчик получил порядочное домашнее воспитание, а потом прошел курс Николаевского кадетского корпуса и офицерских курсов Пажеского корпуса. Приняв Октябрьскую революцию, Е.С.Деммени недолго задумывался над тем, какое занятие выбрать. Уже в 1924 году он организовал Театр Петрушки, набрал труппу и с головой погрузился в работу над постановками. По всей видимости, это спасло его от репрессий. Известно, что Евгения Сергеевича не раз вызывали на допросы в НКВД, но все обходилось благополучно. Нужно ли говорить, что Деммени не был ни заговорщиком, ни фрондером и вообще вел себя в высшей степени осторожно. Вместе с тем любопытно, что он не пошел по легкому пути создания «кукольного политбалагана», на который его подталкивало рычание «века-волкодава». Напротив, Евгений Сергеевич уверенно и методично ставил лучшие пьесы мирового репертуара, привлекал к работе над ними выдающихся литераторов, художников, композиторов и вообще очень достойно продолжал культурную традицию старого Петербурга. Нелишним будет напомнить, что он привлек к систематическому сотрудничеству ленинградского драматурга-сказочника Евгения Шварца, лучшие пьесы которого удивляют нас политической дерзостью, так же как и глубиной мистической интуиции. Перед самой войной Деммени заказал Шварцу знаменитую «Сказку о потерянном времени», а получив текст, почти моментально поставил ее на сцене в 1940 году. В этой томительно-странной «мистерии времени», насыщенной эзотерическими мотивами, злые волшебники, скрыто живущие рядом с обыкновенными советскими школьниками, собирают потерянные ими минутки и обращают себе на пользу.

Нужно сказать, что Деммени и в повседневной жизни вел себя так же твердо, вовсе не собираясь приспосабливаться к окружающим, которые в массе своей опрощались с удивительной быстротой. Некоторые ленинградцы останавливались в удивлении, увидев на Невском проспекте идущего им навстречу представительного господина, несколько располневший стан которого сохранил прежнюю выправку и был облечен в безукоризненно сшитый костюм. Рука его опиралась на трость с рукояткой слоновой кости, поднимаемой и опускаемой в такт неторопливых, но верных шагов (у Деммени была дома целая коллекция таких тростей). На одном из пальцев небольшой, но изящной кисти поблескивал массивный перстень старинной работы (кисть артиста была так хороша, что с нее был сделан гипсовый слепок, помещенный для назидания потомства в хранилище Института имени Турнера). Холеное, полное лицо с орлиным носом и темными глазами приятно оживлялось при виде знакомых, рука почти рефлекторным жестом приподнимала элегантно сидевшую шляпу. «Все такой же, одинаковый, корректный, с тем же выражением встревоженно-надменным, встречается он то в театре, то на улице. Только здоровается он горловым и капризным своим тенором все более приветливо», – заметил в своем дневнике Е.Л.Шварц.

Мысленно возвращаясь ко встречам с Е.С.Деммени, я иногда задаю себе вопрос, сохранились ли в характере этого замечательного человека какие-либо черты, присущие душевному строю петербургских французов, и склонен отвечать на него положительно. Прежде всего, это – преданность правилам «хорошего тона» как в повседневной жизни, так и в творчестве. Полагаю, что Деммени с удовольствием принял бы роль «арбитра вкусов» – ему и на самом деле не раз доводилось ее играть – притом, что для миссии «учителя мудрости» у него не было никаких данных. Далее, Евгений Сергеевич был весьма коммуникабелен, если выражаться современным языком – в старину сказали бы, что он был скор на слова – однако при очень заметной внутренней отстраненности. Эту черту его характера мне помогло лучше понять беглое замечание, которое я нашел в одной из книг Эренбурга, коротко знавшего многих французов. Вспоминая о встречах с известным физиком Ф.Жолио-Кюри, советский писатель заметил: «У Жолио было лицо француза – с тонкими, хорошо вырисованными чертами, да и в характере его было много национальных черт – он радовался порой с легкой печалью, много говорил, но очень редко проговаривался, рассуждая, всегда был логичен, точен». Любопытно, что современники, менее знакомые с национальным французским характером, рассматривали эту черту характера как присущую коренным петербуржцам. К примеру, Д.Н.Журавлев, познакомившийся с Деммени в тридцатых годах, вспоминал: «Евгений Сергеевич – элегантный, красивый, породистый, сдержанный, по-ленинградски подтянутый и чуть-чуть с холодком – первое время смущал меня». Наконец, некоторые мемуаристы пеняют Евгению Сергеевичу за то, что в беседе он был порой чересчур ироничен, а в творчестве уделял слишком большое место пародии, иной раз не щадя самолюбия своих орденоносных коллег. Думается, что тут проявлялась отнюдь не природная злость, но вкус к иронии, даже насмешке, столь характерный для характера многих французов.