Электронная библиотека » Дмитрий Спивак » » онлайн чтение - страница 29


  • Текст добавлен: 28 мая 2014, 09:49


Автор книги: Дмитрий Спивак


Жанр: Культурология, Наука и Образование


сообщить о неприемлемом содержимом

Текущая страница: 29 (всего у книги 46 страниц)

Шрифт:
- 100% +
Андрей Белый

События первой русской революции оказали огромное влияние и на замысел «Петербурга» Андрея Белого. Не случайно основные события романа приурочены к тревожной осени 1905 года. Не было случайным и его название. У автора, как известно, были и другие версии – такие, как «Тени» или «Адмиралтейская игла» – а окончательное заглавие было избрано согласно совету и по настоянию Вячеслава Иванова. Организм Петербурга, с его грузным телом, разделенным проспектами и омытым холодными дождями, принимает самое непосредственное участие в перипетиях сюжета. Немецкая линия проведена в тексте без излишней настойчивости – тем не менее, она представляется существенно важной для понимания внутреннего мира героев романа. Мы говорим прежде всего об упоминании Ницше в «Главе второй, в которой повествуется о неком свидании, чреватом последствиями». Во время свидания, террорист Дудкин передает главному герою, аристократу Николаю Аполлоновичу, предмет ужасного содержания, а именно, бомбу. Оба сидят за столом, террорист бубнит что-то о партии, об учении Маркса, а потом переходит к излюбленной теме. «Мы все ницшеанцы: и вы ницшеанец; вы в этом не признаетесь; для нас, ницшеанцев, волнуемая социальными инстинктами масса (сказали бы вы) превращается в исполнительный аппарат, где все люди (и даже такие, как вы) – клавиатура, на которой летучие пальцы пьяниста (заметьте мое выражение) бегают, преодолевая все трудности. Таковы-то мы все». Замечание террориста, голодного и полубезумного, метит не в бровь, а в глаз. Задуманное, как писал сам философ, «на высоте 6000 футов над уровнем моря и много выше еще всех человеческих дел», учение Фридриха Ницше получило в тогдашней России значительное распространение. Весть о распаде старого мира, проповедь освобождения от традиционной морали и задача стать «сверхчеловеком» волновали умы и заставляли сердца учащенно биться. «Я люблю того, кто живет для познания и кто хочет познавать для того, чтоб некогда жил сверхчеловек. Ибо хочет он своей собственной гибели», – честно предупредил немецкий мыслитель в первой же проповеди Заратустры. Не обращая внимания на такие предупреждения, шли навстречу своей гибели и оба собеседника в романе А.Белого.

Интерес к новой немецкой философии был весьма характерен для деятелей «серебряного века». Еще Владимиру Соловьеву довелось преодолевать юношеское неверие, привлекая на помощь построения Артура Шопенгауэра. Затем Дмитрий Мережковский обратился к сочинениям Ницше и взял у него основное для себя противопоставление эллинизма и христианства – светлого «олимпийского» начала и темного «галилейского», равно как и исключительно важную для всех символистов идею освобождения через красоту. С глубоким душевным сокрушением, один из его православных современников писал, что диагноз «серебряного века» поставить несложно: это – не более (но и не менее) чем рецидив старой «немецкой болезни», состоявшей в обращении к религиозной философии вместо почтенного богословия. Просто деды брали в «духовные отцы» Шеллинга, отцы – Гегеля, а внуки – Ницше с Гартманом.

Философские интересы Николая Аполлоновича включали, впрочем, и неокантианскую философию, в лице Х.Зигварта и Г.Когена. Философия Канта в ее новом изводе отнюдь небесполезна для лучшего понимания образа этого представителя последнего поколения петербуржцев. В знаменитой беседе с отцом (глава III), взаимопонимание заканчивается именно на упоминании имени Канта. Отец не верит своим ушам и переспрашивает сына Коленьку, не Конта ли тот читает? Когда выясняется, что тот читает именно что не Конта, а Канта, отец ставит другой вопрос: «– Канта Конт опроверг? – Но Конт не научен…». На этом отец теряет дар речи и уходит в свою комнату. Действительно о чем может говорить отец, воспитанный на идеалах позитивизма, с сыном, возвратившимся к дуалистическому учению о непознаваемых «вещах в себе», о порождаемом ими «хаосе ощущений» и «априорных формах», как-то упорядочивающих этот хаос!

В другой раз герой упоминает Канта в беседе со своим дальним предком – «преподобным монголом», который пересек холодные «астральные пространства» для того, чтобы явиться на Гагаринской набережной, в шелковом переливном халате с вышитыми остроклювыми драконами, в митре о пяти ярусах и с кучкой «райских яблочек» в желтоватой руке (самый конец главы V). «Веяли тысячелетние ветерки», отворялись двери в иные планы бытия, а Николай Аполлонович развернул заветную тетрадку и прочел астральному гостю тезисы задуманного метафизического трактата. Первый из них гласил: «– Кант (и Кант был туранец). – Ценность, как метафизическое ничто!». Упоминание немецкого философа снова вызывает неудовольствие. Это немудрено: ведь под чертами «туранского предка» скрывается тот же отец, петербургский сенатор Аблеухов со своим ледяным умом. «Туранец ответил: „– Задача не понята: параграф первый – Проспект. – Вместо ценности – нумерация: по домам, этажам и комнатам на вековечные времена“», и так далее. Одним словом, древнее туранское дело уже проникло во все поры петербургского организма. Цель его заключается вовсе не в пересмотре базовых ценностей, и даже не в разрушении цивилизации – но в ее окостенении, застывании. «Он осужден», – с отчаянием понимает молодой Аблеухов.

Здесь нужно заметить, что обращение ни к Канту, ни к Ницше не могло помочь русскому символисту при описании оккультных приключений своих героев во время их выходов в астральное пространство. Между тем, образ Петербурга, открытого веющим из него тысячелетним ветеркам – и, более того, посещениям отнюдь не дружественных человечеству его обитателей, составляет весьма важный для автора, чисто метафизический пласт его романа. В разработке этого плана, Андрей Белый в общих чертах следовал своим впечатлениям от личности и учения крупнейшего немецкого (исходно – австрийского) мистика Рудольфа Штейнера, с которым он свел знакомство во время работы над текстом романа, весной 1912 года.

Штейнер и Блаватская

Как раз в ту пору, Штейнер свел воедино основные линии своего учения, собрал наиболее верных сподвижников и основал Антропософское общество, что стало едва ли не главной новостью для европейского оккультного мира предвоенного времени. Любопытно, что главными вехами на пути Штейнера были сначала натурфилософия Гете, а после того теософское общество, основанное в 1875 году в Нью-Йорке нашей соотечественницей, Еленой Петровной Блаватской и ее сподвижниками. Расставание не было мирным: историки Теософского общества подчеркивают, что выделение антропософов из его состава диктовалось по преимуществу амбициями Штейнера, и так занимавшего к тому времени пост генерального секретаря Немецкого Теософского общества. По их мнению, догматические различия между обоими движениями минимальны. Действительно, при общности базовых интуиций, теософия делала ставку на эзотерический буддизм, а антропософия – на эзотерическое христианство.

Историки религии уже обратили внимание на то удивительное обстоятельство, что Германия, шедшая практически во главе европейского оккультного движения в конце XVIII столетия, вскоре практически утратила свое лидерство – и так прочно, что немецкие энтузиасты «неоромантического оккультного возрождения» следующего века должны были приникать к иностранным источникам. Причины того состояли в ускоренной индустриализации, обусловившей материалистическую, позитивистскую ориентацию многих деятелей науки и культуры, равно как и в особенностях политического объединения Германии, также отвлекшего от «духовных наук» немало умов. По мнению исследователя этого возрождения, английского автора Н.Гудрик-Кларка, «немецкое оккультное возрождение многим обязано популярности теософии в англо-саксонском мире в 1880-е годы».

Нужно оговориться, что Елена Блаватская была обязана своими исходными интуициями тайным обществам Санкт-Петербурга. Известно, что в первое свое мистическое путешествие она направилась вскоре после знакомства с князем Голицыным, который, по всей видимости, передал ей несколько важных адресов за границей, прежде всего в Египте. Сама она писала впоследствии, что ей довелось ознакомиться и с архивами петербургских масонских лож, в которых хранились сведения о паломничествах их членов на Тибет и, повидимому, в Шамбалу. Наряду с этим, нельзя отрицать, что Блаватская нашла особенно благоприятную почву для своего общества именно в англо-саксонском мире, включая и Индию, входившую тогда в состав Британской империи. В Германии Елена Петровна появилась в 1884 году. По мнению историков, в основную задачу Блаватской входило основание нового центра Теософского общества – может быть, даже перенесение в Германию его штаб-квартиры – в обстановке скандала, разгоравшегося в связи с обвинениями в недобросовестности, предъявленными ей на основании откровений ее сотрудников в Индии. Можно предполагать, что обладавшая исключительно сильной интуицией оккультистка почувствовала первые завихрения незаметной еще никому мистической волны, готовой тронуться с места и в будущем затопить немецкие головы… Блаватская встретила у немецких коллег самый теплый прием в силу того факта, что по отцу она была немкой и принадлежала к знатному мекленбургскому роду Роттенштерн-Ган.

Как бы то ни было, именно в Германии, в Вюрцбурге, а позже – в бельгийском Остенде, при активном участии своих новых немецких сторонников, Блаватская приступила к работе над своим главным трудом, знаменитым «Тайным учением». Мнение о его безнадежно компилятивном характере сильно преувеличено. Достаточно указать на то мастерство, с которым Блаватская в первом томе переходит от древних индийских доктрин к космологии нового времени, включая работы Иммануила Канта (часть I, станца 4, раздел 5). В силу ряда второстепенных причин, в 1887 году Елена Петровна перебралась в Лондон, где и жила почти безвыездно, вплоть до своей смерти, последовавшей 8 мая 1891 года. Теософы во всем мире, сохранившие верность памяти основательницы своего общества, продолжают и в наше время отмечать эту дату, носящую название «Дня белого лотоса». Что же касалось немецких теософов, то большинством исследователей подчеркивается их исключительная активность в конце XIX – начале XX века.

Таковы исторические корни возникновения антропософской доктрины. Ну, а затем, в 1912 году, произошла встреча Рудольфа Штейнера и Андрея Белого – встреча, которой потомство обязано метафизической концепцией романа «Петербург», вошедшего в число базовых текстов «петербургского мифа». Сказанное позволяет расматривать эту концепцию как один из примеров весьма плодотворных русско-немецких эзотерических связей конца «петербургского периода».

Блок

Многое из того, что имело отношение к немецкой культуре в дореволюционных стихах, поэмах и статьях Александра Блока, предсказуемо, очевидно и в подробных комментариях не нуждается. Нам представляется более интересным обратиться к небольшому циклу стихов и прозы, написанному Блоком вскоре после революции, в январе 1918 года и достаточно быстро опубликованного. Мы говорим в первую очередь о поэме «Двенадцать», о стихотворении «Скифы» и о статье «Интеллигенция и революция», вместе с менее значительными текстами, которые представляют литературный контекст этих магистральных для позднего Блока вещей. Поэт, как известно, придавал исключительное значение творческому подъему того холодного января. В записке, составленной в 1920 году и специально посвященной обстоятельствам написания «Двенадцати», он подчеркнул, что так безоглядно он «отдался стихии» лишь дважды до этого – в январе 1907-го и в марте 1914-го. Читателю не составит труда восстановить в памяти, создание каких произведений поэт вспоминал в данном случае. Известна и запись, внесенная Блоком в свой дневник под датой 29 января 1918 года. «Сегодня я – гений», – писал обычно строгий к себе поэт в день завершения текста «Двенадцати».

Немаловажным представляется и тот факт, что после «Двенадцати» и «Скифов», поэт практически перестал писать стихи. Кроме того, публикация написанного в январе 1918 года со всей очевидностью показала старой литературной общественности, что Блок революцию принял. Последствия этого, часто весьма болезненные для поэта, не заставили себя ждать. Впрочем, последовавшее вскоре включение в пантеон классиков советской литературы и внесение «Двенадцати» в состав школьной программы, сокровенным чаяниям Блока, мягко говоря, не вполне соответствовали. Положа руку на сердце, нужно признаться, что мало какое произведение, входящее в школьный курс русской литературы, вызывает по сей день такое непонимание школьников, чем эта разухабистая поэма, представляющая собой, по верному замечанию В.М.Жирмунского, «грандиозный неразрешенный диссонанс».

Говоря о записи «Сегодня я – гений», мы повторили один из расхожих штампов отечественного литературоведения. Между тем, в записи от 29 января прямо о поэме «Двенадцать» ничего не было сказано. Вот ее полный текст: «Азия и Европа. Я понял Faust'a: „Knurre nicht, Pudel“. Война прекращена. Мир не подписан. Страшный шум, возрастающий во мне и вокруг. Этот шум слышал Гоголь (чтобы заглушить его – призывы к порядку семейному и православию). Штейнер его „регулирует“? Сегодня я – гений». Слова, набранные курсивом, напоминают о внешнем контексте событий. Накануне, 28 числа, мирные переговоры в Брест-Литовске были прерваны в ситуации, определяемой формулой «ни мира, ни войны». Блок отдавал себе отчет в том, что война вскоре возобновится, а немецкие войска могут подойти к Петрограду. Всего через месяц, записи этого содержания появляются в дневнике. Внутренний контекст событий состоял прежде всего в «страшном шуме», возраставшем «во мне и вокруг». В чисто метафизической природе этого шума не приходится сомневаться. Следует подчеркнуть, что из трех указаний, конкретизирующих это понятие, два относятся к миру немецкого мистицизма.

Прежде всего Блок припомнил слова Фауста из первой части (сцена 3) классической поэмы Гете, обращенные к его псу: «Не ворчи, пудель» и привел их в немецком оригинале. В гетевском тексте пудель напыжился, разбух, превратился в чудовище, затем развеялся – и в облаке черного дыма перед Фаустом предстал сам Князь тьмы. «У Блока в его 12-й главе пес оборачивается старым миром, и красногвардеец, сперва ругнувшийся по адресу бродячей собаки, теперь проклинает уже не ее, а зловещее прошлое, в ней воплотившееся: „– Отвяжись ты, шелудивый! / Я штыком пощекочу, / Старый мир, как пес паршивый, / Провались – поколочу!“», – заметил Е.Г.Эткинд. В завершении процитированной двенадцатой главы, завершающем всю поэму, образы Спасителя, незримо идущего перед красногвардейцами и пса, замыкающего их шествие, связываются синтаксическим параллелизмом, который поддержан ритмом и рифмой, что позволяет исключительно четко противоп оставить их по смыслу: «Позади – голодный пес… Впереди – Исус Христос». Это противопоставление, заметное глазу современной аудитории, было куда более ярким, почти непереносимым для слушателей или читателей того времени. Один из них заметил однажды, что, вероятно, Александр Блок остался единственным в русской литературе, решившимся зарифмовать слово «пес» с именем Божиим… Как бы то ни было, этот прием, в конечном счете обязанный эзотерическому образу, выведенному Гете, позволил русскому поэту с предельной четкостью выразить главную мысль всей поэмы – точнее сказать, «петроградской мистерии».

Далее следует упоминание о Гоголе, дар тайнослышания, как и литературный талант которого Блок ценил очень высоко, и сразу же вслед за ним – предположение, что Штейнер учит «регулировать» внятный поэту «страшный шум». Формально, это замечание справедливо: Рудольф Штейнер почти в обязательном порядке предписывал своим ученикам медитацию, включавшую «регулирование» инсайтов из астральных пространств (технический термин уместен в данном контексте, поскольку своей задачей Штейнер ставил именно доведение медитации до уровня точной науки). Вместе с тем, в данном случае, немецкий мистик скорее всего рекомендовал бы не отдаваться стихии – во всяком случае, не делать этого на свой страх и риск. Мы не располагаем свидетельствами о том, что Штейнер был знаком с текстом поэмы «Двенадцать», но одна из его любимых учениц М.В.Волошина-Сабашникова, вхожая и в круг русских символистов, ознакомилась с ней и заметила в своих мемуарах: «Можно понять, что опьяняло тогда в революции Александра Блока, Андрея Белого. Широта души русского человека, как и все свойства души, имеет свою теневую сторону. Дионисийски-люциферическое начало, ненавидящее тесные формы жизни, ликует, когда эти формы сжигают. Многим поэтам дорого пришлось заплатить впоследствии за свои иллюзии».

Другой убежденный антропософ, усердно занимавшийся «медитациями по Штейнеру» – Максимилиан Волошин, видимо, также отчетливо различил «страшный шум», донесшийся из астральных миров, когда, за месяц до Блока, в декабре 1917 года, писал свое знаменитое стихотворение «Петроград. 1917». В нем можно найти строки, в которых поэт недвусмысленно определил природу этого шума: «Сквозь пустоту державной воли / Когда-то собранной Петром, / Вся нежить хлынула в сей дом. / И на зияющем престоле, / Над зыбким мороком болот / Бесовский правит хоровод»…

Фраза «Азия и Европа», начинающая дневниковую запись, которая привлекла наше внимание, относится, очевидно, к другому произведению, которое Блок начал писать в тот же день, 29 января 1918 года и закончил наутро. Мы говорим о прославленных «Скифах» – сочинении, представлявшем собою не столько стихотворение, сколько широко задуманную, торжественную оду. В творческой психологии Блока концепция «Двенадцати» была, по всей вероятности, непосредственно связана с замыслом «Скифов» и нашла в нем свое завершение. «Там – как бы сверхисторическая, эпически мощная картина крушения старого мира как стихийного вселенского катаклизма… Здесь – поэтическая декларация, поднимающая вопрос об исторических судьбах России и откликающаяся на запросы и задачи текущего исторического дня, лирическая речь (однако уже не от первого лица, но от „мы“), обращенная к витиям старого мира, прогноз на будущее», – хорошо писал по этому поводу В.Н.Орлов.

Как уже выяснили литературоведы, по ощущению мира и истории «Скифы» преемственна длинной череде отечественных историософских сочинений, от Пушкина и Чаадаева – до Вл. Соловьева и современников Блока, объединившихся в литературную группу «Скифы» (в газете, которую эта группа издавала, стихотворение А.А.Блока вскоре увидело свет). Тем более любопытно, что, несмотря на лишения и беды, принесенные войной с немцами и австрийцами, он не нашел нужным отделить в своей оде романский мир от германского – но обратился к обоим без различения. «…Нам внятно все – и острый галльский смысл, / И сумрачный германский гений…», – убежденно писал поэт. В следующей строфе он сводил воспоминания о парижских улицах и «дымных громадах Кельна» в единую картину «священных камней Европы». Разделив мир на романо-германскую цивилизацию и противостоящую ей «монгольскую дикую орду», Блок предложил Европе мир и «светлый братский пир» от имени «третьей силы» – «скифской России», доселе разделявшей обоих «естественных врагов». В противном случае, предупреждал он, Россия может снять все заслоны и устраниться от грядущей смертельной схватки между Азией и Европой. Нужно заметить, что историософская концепция, развернутая поэтом в «Скифах», представилась современникам в общем не вполне актуальной – так же, как присущее группе «Скифы» противопоставление ледяного «монголизма» и огненного «скифского начала» в истории. Вместе с тем, нельзя забывать о том, что она предвосхитила некоторые важные положения учения евразийцев, выступивших на мировую арену всего через три года, со своим изданным в эмиграции программным сборником «Исход к Востоку».

В третьем тексте цикла – статье «Интеллигенция и революция», а также в непосредственно примыкающей к ней работе «Искусство и революция», написанной двумя месяцами позже, в начале марта 1918 года – А.А.Блок заявил, что он революцию принял, и определил те условия, на которых нашел возможным занять такую позицию. Главное из них состояло в том, чтобы революция не остановилась на стадии разрушения и не привела к власти новое мещанство. Блок призывал к тому, чтобы «смертельная усталость» сменилась «животной бодростью» и чтоб революция продолжилась в сфере духа, создав «нового человека» и новое, «артистическое человечество». Непосредственный источник новых лейтмотивов был указан автором сразу. Это – работа великого немецкого композитора Рихарда Вагнера «Искусство и революция». Не случайно статья Блока, получившая то же заглавие (с подзаголовком «По поводу творения Рихарда Вагнера»), была подготовлена как предисловие для намеченного к публикации на русском языке вагнеровского трактата. Более общий контекст составляло учение Фридриха Ницше о «сверхчеловеке». Этот немецкий мыслитель, как известно, благоговел перед Вагнером и его творениями и нашел судьбоносным то обстоятельство, что первая часть «Заратустры» была им закончена в те «священные часы», когда Вагнер умирал в Венеции.

«Умерли все боги: теперь мы хотим, чтобы жил сверхчеловек», – так звучит знаменитое заключение первой части трактата Ницше «Так говорил Заратустра», в которой философ со всей определенностью выразил основную мысль своего трактата. Эти слова вполне соответствовали тому, что в новых исторических условиях попытался выразить А.А.Блок в своей публицистике 1918 года – а, впрочем, и последующих лет. Они хорошо разъясняют и то, что никак не могли понять многие тогдашние собеседники Блока, принадлежавшие к лагерю победителей. Так, А.В.Луначарский был искренне удивлен, когда в одной из бесед Блок признался ему, что марксизм ему чужд, от него «веет холодом», но есть в революции нечто другое, какая-то бездна, она-то и привлекает. А.М.Горького в том же 1919 году Блок тоже удивил, сказав, что опорой в жизни могут служить только Бог – или собственная личность, а вся трагедия заключается в том, что сейчас «мы стали слишком умны для того, чтобы верить в Бога, и недостаточно сильны, чтобы верить в себя».

Удивление собеседников Блока можно понять. Оба они были связаны с классом одержавшего верх «нового мещанства», которое ощутило свою силу и ринулось на приобретение материальных благ, власти и почестей. Именно этот общественный слой составил опору партии, вскоре приведшей к власти И.В.Сталина и его соратников. Для них продолжение революции представлялось ненужным. Что касалось Александра Блока, то он смог осмыслить и сформулировать свои новые взгляды, отталкиваясь от идей представителей немецкой «философии жизни» – в первую очередь, Фридриха Ницше – и в большой степени приняв их. Эта линия мысли, нашедшая себе и других сторонников в послереволюционном Петрограде, в дальнейшем не получила развития на отечественной почве. Было бы, впрочем, ошибкой забыть, что уже в следующем десятилетии она послужила в самой Германии в качестве одного из источников нацистской идеологии.


Страницы книги >> Предыдущая | 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 | Следующая
  • 0 Оценок: 0

Правообладателям!

Это произведение, предположительно, находится в статусе 'public domain'. Если это не так и размещение материала нарушает чьи-либо права, то сообщите нам об этом.


Популярные книги за неделю


Рекомендации