Электронная библиотека » Дмитрий Спивак » » онлайн чтение - страница 23


  • Текст добавлен: 28 мая 2014, 09:49


Автор книги: Дмитрий Спивак


Жанр: Культурология, Наука и Образование


сообщить о неприемлемом содержимом

Текущая страница: 23 (всего у книги 46 страниц)

Шрифт:
- 100% +
Фейербах и Маркс

Духовный лидер революционной демократии шестидесятых годов XIX века Н.Г.Чернышевский ознакомился в юности с учением Людвига Фейербаха, сначала на лекциях профессоров Никитенко и Фишера, позже путем самостоятельного изучения – и стал его твердым приверженцем. Пиша за год до смерти, в 1888 году, предисловие к третьему изданию своих «Эстетических отношений искусства к действительности», Николай Гаврилович признался, что ему не встретилось в жизни «системы понятий более точных и полных, чем те, которые изложены Фейербахом». Более всего его заинтересовал так называемый «антропологический принцип», в котором он справедливо усмотрел путь к строго материалистическому объяснению истории. Содержание этого принципа было достаточно полно раскрыто в работе немецкого философа «Сущность христианства», опубликованной в 1841 году. Он требовал устранения из теоретической мысли любых метафизических сущностей – от традиционного Бога до гегелевского абсолютного духа – и объяснения проявлений как индивидуального, так и общественного сознания на правах частных случаев всеобщих законов природы. Далее оставалось признать классовую борьбу неотъемлемой принадлежностью классового общества, революцию – закономерным ее результатом, и призвать к отмене устаревшего и к установлению нового, более справедливого, главное же научно обоснованного строя, что Чернышевский и сделал. В его работах различаются более ранняя стадия такового, определенная как социализм, и заключительная, названная коммунизмом. Различие между ними сводилось, по мнению Чернышевского, к тому, что социализм будет ограничен обобществлением земли и средств производства, при коммунизме же к ним добавится и распределение – так, что каждый труждающийся в итоге получит «по потребностям», что и породит идеальную общественную гармонию.

Изложенная в стройной и достаточно убедительной форме, доктрина Фейербаха оказала в свое время исключительное влияние на европейскую интеллигенцию антибуржуазного направления. Молодой Маркс писал, что отныне «нет для вас иного пути к истине и свободе, как только через огненный поток. Фейербах – это чистилище нашего времени». Для правильного понимания этих слов нужно принять во внимание, что фамилия «Фейербах» дословно означает по-немецки «огненный (Feuer) поток – или, скорее, ручей (Bach)». Как видим, Маркс не только отметил антихристианский пафос Фейербаха, но даже и обыграл его, показав, что вовсе не опасался адского пламени… Молодой Энгельс призывал честных людей стать «рыцарями этого граля, опоясать для него наши чресла мечом и радостно отдать нашу жизнь в последней священной войне, за которой должно последовать тысячелетнее царство свободы».

Чернышевский вполне был готов вступить в ряды защитников дарованного человечеству нового Грааля и даже сделал, что от него зависело, для обретения такового. «Меня не испугает», – откровенно писал он, – «ни грязь, ни пьяные мужики с дубьем, ни резня». Как видим, русское образованное общество было своевременно предупреждено о планах революционеров – и тем не менее продолжало питать приятные иллюзии, вплоть до почти полного своего уничтожения. Отсюда мораль: программы преобразователей общества следует читать внимательно и принимать с полной серьезностью, включая и тот случай, когда их авторы производят интеллигентное впечатление, более того – если они даже носят очки. «Собственная сущность человека есть его абсолютная сущность, его бог; поэтому мощь объекта есть мощь его собственной сущности», – писал Фейербах. Слова эти громом отдались в умах образованных россиян, поскольку открыли возможность своеобразной, негативной метафизики, в дальнейшем положенной поколениями революционеров в основание своей личности. Народники приняли их к сведению, Г.В.Плеханов в 1890-х годах не почел за потерю времени составить обширный комментарий к труду Ф.Энгельса «Людвиг Фейербах и конец немецкой классической философии», молодой Ленин считал овладение «антропологическим принципом» немаловажным достижением в своем философском образовании. Продолжая путь в этом направлении, мы приходим к известным читателю именам К.Маркса и Ф. Энгельса.

Ознакомление с «экономической метафизикой» Маркса, как, наполовину в шутку, наполовину всерьез назвал его теорию М.А.Бакунин – в сущности, вполне справедливо, поскольку Маркс претендовал именно на познание конечных причин и перспектив развития рода человеческого – прошло у нас несколько больших этапов. Выделяя их в самом схематичном виде, мы можем примерно ограничить первый этап 40-60-ми годами XIX века, важнейшими итогами которых была публикация «Манифеста Коммунистической партии» (1869) и «Капитала» (1872) на русском языке. Отдельные русские энтузиасты посещали до Маркса в его парижском или брюссельском далеке и поражали мыслителя своим неподдельным энтузиазмом. Маркс, впрочем, всегда относился к русским посетителям иронически и сравнил их в известном письме к Кугельману с французскими аристократами, заигрывавшими в годы, непосредственно предшествовавшие Великой французской революции, с носителями самых радикальных идей. Надо признать, что немецкий мыслитель выказал в данном случае недюжинную проницательность.

Второй этап (70-е – начало 80-х годов) ознаменовался все возраставшим интересом Маркса и Энгельса к ситуации в России, определенной ими как революционная. «Когда Парижская коммуна пала после свирепой бойни, устроенной защитниками „порядка“, победители никак не предполагали, что не пройдет и десяти лет, как в далеком Петербурге произойдет событие, которое в конце концов должно будет неизбежно привести, быть может, после длительной и жестокой борьбы, к созданию российской Коммуны», – писали они в 1881 году, имея в виду удавшееся покушение на царя Александра II. Еще через четыре года, Ф.Энгельс подчеркнул в письме к Вере Засулич по тому же поводу, что «… если когда-либо бланкистская фантазия – вызвать потрясение целого общества путем небольшого заговора – имела некоторое основание, так это, конечно, в Петербурге». Как видим, опять «попадание в десятку»!

Народники были наиболее влиятельной силой в тогдашнем российском революционном движении, и Маркс без колебаний пошел на союз с ними, приняв в 1870 году предложение стать представителем новообразованной русской секции в Генсовете I Интернационала. Для этого приходилось принять ключевой для народников тезис о возможности перехода России к социализму в опоре на традиции сельской общины, то есть минуя стадию капитализма. В надежде на то, что великий крестьянский бунт в России даст сигнал революции собственно пролетариев на Западе, Маркс пошел и на это, подобрав из арсенала своей теории какое-то оправдание этому шагу, сомнительному с точки правоверных марксистов.

На третьем этапе (вторая половина 1880-х – 1890-е годы) в России распространился марксизм в его ортодоксальном, западном виде. Выдвинув тезис об историческом крахе народничества, Г.В.Плеханов и группа его единомышленников заявили о том, что никакого особенного своеобразия у России более не было. Согласно их наблюдениям, страна развивалась по тому самому капиталистическому пути, который уже был описан Марксом на материале стран Западной Европы. Как следствие, надобно было прекратить изобретение отечественного велосипеда, отбросить лозунг «русского социализма» и обратить свои надежды и проповедь к нарождавшемуся пролетариату.

Возможность бездумного применения западного лекала к российскому материалу была в свою очередь оспорена В.И.Лениным. Увидев основную ошибку Плеханова в ориентации исключительно на рабочих, а также на буржуазию, за которой тот признавал на данном этапе достаточно большой революционный потенциал, Ленин обратил внимание на преобладавший пока аграрный характер страны. Если российские революционеры не желали ждать полного созревания пролетариата, оставалось поставить задачу единения сознательных рабочих с трудовым крестьянством – и взять курс на скорейшую революцию. В 1903 году, на II съезде Российской социал-демократической рабочей партии, эта линия была принята в качестве генеральной, что и открыло четвертый этап распространения марксизма в России.

«Proletarier aller Länder, vereinigt euch!». Эти слова, произнесенные первоначально на немецком языке, все громче раздавались на просторах России, звуча погребальным звоном по доживавшей свои последние десятилетия «петербургской империи: „Пролетарии всех стран, соединяйтесь!“».

Пушкин

«Ты пеняешь мне за Моск.[овский вестник] – и за немецкую метафизику. Бог видит, как я ненавижу и презираю ее; да что делать? Собрались ребята теплые, упрямые; поп свое, а чорт свое». Так отозвался в известном письме к Дельвигу молодой Пушкин о философских пристрастиях своих московских друзей-любомудров. Мнение это, как обычно у нашего Протея, не было ни единственным, ни окончательным. Прошло почти десять лет – и зрелый Пушкин нашел возможным подчеркнуть, что «германская философия, особенно в Москве, нашла много молодых, пылких, добросовестных последователей, и хотя говорили они языком мало понятным для непосвященных, но тем не менее влияние их было благотворно и час от часу становится более ощутительно». Как видим, сказав то же самое, поэт лишь сдвинул акценты – и оценка сменилась на практически противоположную. Что же касалось душевного увлечения «немецкой метафизикой», то оно было более чем присуще одному из его любимых героев, восторженному и наивному Ленскому, сама фамилия которого при первом ее упоминании зарифмована с именем прославленного немецкого университета.

«…По имени Владимир Ленской, / С душою прямо геттингенской, / Красавец, в полном цвете лет, / Поклонник Канта и поэт» («Евгений Онегин», 2: VI). Как уже выяснили литературоведы, упоминание Геттингенского университета в тогдашнем общественном контексте было далеко не нейтральным. Ведь Геттинген был расположен на землях, принадлежавших ганноверской династии, подчинен английским законам – и стал, как следствие, европейским рассадником вольнодумия. К числу его выпускников принадлежали знакомые Пушкину братья Н. и А.Тургеневы. В известном письме к последнему, Батюшков замечал, что не худо бы было Пушкина «запереть в Геттинген и кормить года три молочным супом и логикою». Пушкин был знаком с такими мечтами своих друзей, и, в общем, не исключал для себя этой судьбы. С таким наблюдением согласуются и второстепенные детали. К примеру, известно, что на проекте иллюстрации к первой главе «Евгения Онегина» Пушкин набросал свой автопортрет, на котором отчетливо видны «кудри до плеч», считавшиеся в ту пору признаком вольнодумства. На основании соображений такого рода, в пушкиноведении и установилась та точка зрения, что образу Ленского Пушкин придал собственные черты, ставшие для поэта неактуальными после внутреннего перелома 1823 года, однакоже сохранившие свое юношеское обаяние. Ну, а для нашей темы существен насквозь цитатный характер предсмертной элегии Ленского, верно воспроизведшей все «общие места» немецко-русского романтизма.

Петербургский немец стал героем другого сочинения Пушкина, важного для его творчества и центрального для «петербургского текста» в целом. Мы говорим, разумеется, о повести «Пиковая дама», написанной в 1833 году и о ее герое, молодом инженере по фамилии Германн. Любопытно, что в первой половине повести немецкое происхождение героя поминается в каждой главе. Так, в самом начале повести, в знаменитой сцене у конногвардейца Нарумова, Германн замечает, что «не в состоянии жертвовать необходимым в надежде приобрести излишнее». Это замечание вызывает улыбку товарищей, и один из них говорит прямо, что «Германн немец: он расчетлив, вот и все!». Во второй главе, мы узнаем из ремарки автора, что «Германн был сын обрусевшего немца, оставившего ему маленький капитал». В третьей главе, он пишет любовное письмо: «… Оно было нежно, почтительно и слово в слово взято из немецкого романа». Со смертью старой графини в конце третьей главы, упоминания о немецком происхождении героя прекращаются. Зато в его облике проступают черты Наполеона. Первым о них говорит тот же Томский, который в самом начале повести напомнил о том, что Германн был немцем. Затем, в той же четвертой главе, автор говорит, уже от себя, об удивительном сходстве с Наполеоном. «Это сходство поразило даже Лизавету Ивановну», – особо подчеркнуто в тексте.

Как видим, немецкое происхождение Германна объясняло для людей, а может быть, и для него самого, присущее ему сочетание холодной расчетливости и умения решительно действовать – но только до смерти старухи. Сразу же вслед за этим в облике героя проявляются черты, присущие решительным и жестоким честолюбцам, а в известном смысле – и людям новой эпохи вообще. Это неудивительно: предмет интереса для Пушкина в данном случае составляла не этническая психология петербургских немцев, но духовный склад только еще появившегося у нас типа людей нового, буржуазного общества. Дальнейшая разработка этого типа, с течением времени вошедшего в силу, была продолжена, с одной стороны, Достоевским в образе еще одного молодого убийцы – Раскольникова, с другой – Гончаровым, в более положительном образе другого «русского немца», Штольца. Впрочем, по мнению некоторых исследователей «Пиковой дамы», национальная принадлежность героя может рассматриваться не только как поверхностная, малозначительная характеристика. Так, Ю.М.Лотман обратил внимание на то, что «… Германн – человек двойной природы, русский немец, с холодным умом и пламенным воображением». Продолжая это наблюдение, мы можем заметить, что Петербург также был «городом двойной природы», сочетавшим немецкую регулярность и русский размах. В таком плане, личная участь Германна отразила будущую судьбу и того города, в котором он попытался помериться силами с судьбой – и потерпел неудачу.

К судьбе города Пушкин обратился в «Медном всаднике» – но прямых указаний, существенных для нашей темы, в коротком тексте пушкинской «петербургской поэмы» практически нет. «Приют убогого чухонца» и шведы, которым собрался грозить Петр I, встречаются уже во Вступлении – но немцам в нем, как и в дальнейшем тексте поэмы, места не нашлось. Оговоримся, что в первой части царь Александр I посылает своих генералов «спасать и страхом обуялый И дома тонущий народ». В четвертом авторском примечании к поэме указано, что речь здесь идет о графе Милорадовиче и генерал-адъютанте Бенкендорфе. Последнее имя принадлежало известному петербургскому немцу. Кроме того, в рукописи поэмы «Езерский», подготовительной к «Медному всаднику», Пушкин точнее определяет национальную принадлежность возлюбленной героя поэмы, несчастного Евгения: «… Влюблен Он был в Мещанской по соседству В одну Лифляндочку…». Вот, пожалуй, и все. О чем же это говорит? Разве о том, что среди приближенных русского царя были преданные ему остзейские дворяне, а среди подданных – остзейские мещанки, многие из коих были совсем небогаты. Кстати, Мещанская улица в Коломне была одним из мест компактного проживания петербургских немцев умеренного достатка.

Немцы в поэме были, действительно, ни к чему. Достаточно и «окна в Европу», через которое они были видны и досягаемы не хуже других. Вместе с тем, немецкая литератера была к тому времени настолько богата, что скрытых перекличек с ней можно насчитать немало. Укажем лишь на одну. Оказывается, сведения о петербургском наводнении 1824 года, которое описано в «Медном всаднике», дошли до Гете – и, более того, произвели на него сильное впечатление. По мнению литературоведа М.Н.Эпштейна, в свою очередь опиравшегося на выводы Б.Геймана, это известие «дало ему творческий импульс для завершения „Фауста“ – подсказало мотив борьбы человека с морем».

Первая часть «Фауста» появилась в печати в 1808 году, довольно скоро приобрела известность у нас и привлекла внимание молодого Пушкина. Известно, что в 1825 году русский поэт написал вариацию на ее темы, в первой публикации озаглавленную «Новая сцена между Фаустом и Мефистофелем». Вторую часть Гете опубликовал гораздо позже, лишь в 1831 году. Было бы вполне естественным, если бы эта литературная новинка, почти сразу дошедшая до Петербурга, привлекла внимание Пушкина и была принята им во внимание при работе над своей поэмой о наводнении. В любом случае, как верно заметил уже цитированный нами М.Н.Эпштейн, «то, что Гете во второй части „Фауста“ и Пушкин в „Медном всаднике“ исходят из одного исторического явления, еще резче выявляет разницу их художественных концепций».

Остзейский текст петербургской литературы

В первой половине XIX века в русской литературе появился ряд историко-авантюрных сочинений, написанных на средневековом остзейском материале. В романтической повести «Гуго фон Брахт», вышедшей из печати в 1823 году, Н.А.Бестужев поведал о благородном эстляндском рыцаре, ушедшем в крестовый поход. По возвращении «к туманным и диким берегам Эстонии», Гуго обнаружил, что вассалы его предали, а эстонские аборигены восстали. Обосновавшись на лесистом острове Эзель (теперешнем Сааремаа), рыцарь стал разбойником и отдался мести. В конце концов герой погибает: «Одни только развалины замка Зонденбурга, будто печать отвержения, посреди цветущей природы, вопиют гласом немолчным свою страшную повесть».

Младший брат писателя, Александр Бестужев, снискавший литературную известность под псевдонимом Марлинский, в 1825 году опубликовал повесть «Ревельский турнир». Текст ее был также насыщен средневековыми эстляндскими реалиями. Автор с большим удовольствием и знанием дела описывал, как толпы рыцарей и мещан заполнили Lang– и Breitstrasse – центральные улицы старого Ревеля (позднейшего Таллина), как влюбленный простолюдин Эдвин, переодевшись, принял участие в рыцарском турнире и одержал победу над всеми. Рыцари отказались признать его победителем: «разве в чем другом, а в тщеславии лифляндские рыцари не уступали никаким в свете и всегда – худо ли, хорошо ль – передразнивали этикет германский». Однакоже члены братства шварценгейптеров («черноголовых») вступились за храброго юношу, избрали его командором, и даже пошли врукопашную. Ведь тогда уж «раздор царствовал повсюду; слабые подкапывали сильных, а богатые им завидовали… Час перелома близился: Ливония походила на пустыню» (рассказ приурочен к XVI столетию). Слава Богу, никто не был убит до смерти. Барону Бернгарду фон Буртнеку все же пришлось, скрепя сердце, отдать Эдвину руку своей прекрасной дочери Минны – королевы турнира.

В написанной в то же время, но фактически дошедшей до читателя в 1827 году повести «Замок Эйзен», Александр Бестужев-Марлинский рассказывал об эстляндском бароне Бруно фон Эйзене. Сходив в Палестину воевать гроб Господень, сведавшись с «египетскими чародеями» – они, по слухам, заговорили доспехи рыцаря – Бруно обосновался в замке Эйзен, близ северного эстонского побережья. Место было удобное: в тридцати верстах на восток – Нарва, «а за ней и русское поле… Как не взманит оно сердце молодецкое добычей? Ведь в чужих местах синица лучше фазана. Вот как наскучит сидеть сиднем за кружкою, так и кинется он к границам русским». Можно было грабить и суда новгородские, шедшие с товарами Финским заливом в Ревель. До поры до времени удача сопутствовала рыцарю, но затем отвернулась. Зря не послушал он чухонскую колдунью, к которой наведался для гадания о будущем накануне одной вылазки. После всяческих романтических похождений, барон умирает, брат-близнец мстит за него, а потом приходят русские и равняют замок Эйзен с землей. В заключение автор подчеркивает, что вся эта мрачная история была извлечена им на свет Божий из хроник ливонских. Что же до камней замка барона фон Эйзена, то из них местные жители сложили церковь. Едучи ревельским трактом, ее можно видеть и по сию пору, напоминает читателю Марлинский: «Это ее глава мелькает между деревьями».

В 1828 году, Ф.В.Булгарин опубликовал свою повесть «Падение Вендена». Действие происходит во время ливонского похода царя Ивана IV, в основном под стенами Вендена (теперешнего Цесиса в северной Латвии). Только в самом конце сцена перемещается в древний Юрьев (сегодняшний Тарту). Там грозный царь решает судьбу короля Магнуса Ливонского, предавшего его – и, к общему удивлению, милует знатного пленника. Автор рассказывает также о стойкости немецких рыцарей, оборонявших город, и о коменданте крепости, Генрихе Бойсмане, умершем с именем Бога и Ливонии на устах. Разумеется, что, в соответствии с законами романтического жанра, автор находит место и для описания любви знатного русского пленника и прекрасной лифляндки, жившей в детстве в московской Немецкой слободе и потому объяснявшейся на русском языке.

Мы не будем более утомлять читателя пересказом сочинений других петербургских авторов, трактовавших остзейскую тему, поскольку общие их черты представляются ясными. Петербург был основан немногим более ста лет до их написания. Формально, в истории города не было ни рыцарских орденов, ни турниров, ни других средневековых реалий. Однако совсем недалеко, буквально рукой подать, за древней Нарвой начинались земли, с древних времен принадлежавшие к германскому миру, где это все было – от рыцарей, предки которых принимали участие в крестовых походах до купеческих гильдий. По праву завоевателя, Петр I присоединил эти земли. Как следствие, рано или поздно должна была возникнуть литературная школа, которая рассматривала бы остзейские земли как историческое и географическое преддверие Петербурга – и, соответственно, разрабатывавшая остзейский текст в составе «петербургского текста».

Любопытно, что А.С.Пушкин, в творчестве которого были разработаны магистральные образы и мотивы «петербургского текста», поначалу отнесся скептически к проекту такого расширения. В письме к Александру Бестужеву, написанном после прочтения повести «Ревельский турнир», он писал: «Твой „Турнир“ напоминает W.Scott'a. Брось ты этих немцев и обратись к нам, православным»… Нужно заметить, что, противопоставляя немцев и «нас, православных», поэт был несколько некорректен по отношению к своим собственным предкам. Мы ведь привыкли думать о них, как о русских столбовых дворянах – либо же поминать такого колоритного персонажа, как «арап Петра Великого». Между тем, любимец Петра I, Абрам Ганнибал, был многим обязан своему пребыванию в Эстляндии. В бытность свою в Ревеле он женился вторым браком на местной девице, по имени Христина Регина фон Шеберг. Отец Регины был капитаном армии Карла XII, и по национальности, видимо, шведом. По матери же Христина принадлежала к немецкому рыцарскому роду Альбедиль (Albedyl), одному из старейших в Лифляндии. От этого брака в Эстляндии родились трое сыновей, одним из которых был дед поэта – Осип Абрамович Ганнибал. Как следствие, наш великий поэт имел полное наследственное право предаваться фантазиям не только о «негрских князьках», к роду которых принадлежал Абрам Петрович Ганнибал, но и о бледнолицых ливонских рыцарях, к коим возводила свою родословную по матери Христина Регина фон Шеберг. Поэт знал о своей прабабушке, и даже передал в наброске автобиографии ее высказывание о муже, сохраненное семейным преданием: «Шорн шорт, говорила она, делает мне шорни ребят и дает им шертовск имя». Слова эти замечательны верно переданным немецким акцентом и тяжеловатым прибалтийским юмором. Однако история бедных и воинственных остзейских предков, несмотря на весь рыцарский антураж, в общем и целом не давала фантазии поэта такого простора, как биография абиссинского прадеда. «Дворян-то много, а негр – один», – резонно обмолвился в известном очерке о поэте А.Д.Синявский.

Впрочем, как часто случалось с Пушкиным, повесть Марлинского задела некие струны в его творческом воображении и продолжала звучать потом долгие годы. Лишь через десять лет после прочтения «Ревельского турнира», Пушкин вернулся к его сюжету и набросал отрывок исторической пьесы, известной нам как «Сцены из рыцарских времен». В ней мы встречаем и молодого честолюбивого простолюдина по имени Франц, который влюблен в прекрасную, но недосягаемую Клотильду, и рыцарей, едущих на турнир, и народное возмущение, во главе которого встал Франц. Действие, правда, происходит не в Эстляндии, а в Германии, однако сходство обоих текстов настолько велико, что известный наш литературовед М.П.Алексеев нашел в свое время возможным говорить о наличии связи между исторической повестью Бестужева-Марлинского и неоконченной драмой Пушкина. Спору нет, набросок Пушкина повторял общие места романтической литературы в целом. Однако, на основании приведенных соображений, представляется возможным отнести его к кругу текстов, составивших то, что мы в первом приближении назвали остзейским текстом петербургской литературы.


Страницы книги >> Предыдущая | 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 | Следующая
  • 0 Оценок: 0

Правообладателям!

Это произведение, предположительно, находится в статусе 'public domain'. Если это не так и размещение материала нарушает чьи-либо права, то сообщите нам об этом.


Популярные книги за неделю


Рекомендации