Автор книги: Дмитрий Спивак
Жанр: Культурология, Наука и Образование
сообщить о неприемлемом содержимом
Текущая страница: 46 (всего у книги 46 страниц)
Народ тогда едва успел сбросить ненавистное ярмо. Жертвы и лишения революции были впереди и их мало кто предвидел. Парижане праздновали на сцене свой первый успех с поразившими современников радостью и весельем. В этом духе и был поставлен на ленинградской сцене заключительный акт балета „Пламя Парижа“, представивший колоритную картину спонтанного народного праздника. В наши дни увидеть его практически негде – а жаль! Ваганова, выпускавшая этот спектакль как свой первый в качестве худрука, полагала, что „Пламя Парижа“, сделанное не на тему сегодняшнего дня, понятно и дорого, как отвечающее духу нашего времени. Раскрепощение угнетенных, то есть классовая борьба, которую вел французский народ в ту революцию, заражает зрителя своим подъемом». Старые балетоманы вспоминают совсем иное. Надо послушать их рассказы, чтобы представить себе наэлектризованную атмосферу ленинградской премьеры балета с его зажигательной музыкой, написанной Б.В.Асафьевым по мотивам подлинных песен Великой Французской революции, яркими вариациями, поставленными В.И.Вайноненом на основе ее пластики – и экстатическим танцем басков, в котором блистала бледная и порывистая Нина Анисимова.
В послевоенные годы тема французской революции в нашем балете постепенно сошла на нет, параллельно спокойному угасанию мифа о «Петрограде как колыбели революции». Тему народного восстания представил прежде всего балет «Спартак», поставленный на античном материале. Параллельно этим событиям и вне непосредственной связи с ними у нас разрабатывалась иная, более привычная отечественному зрителю тематика французской волшебной сказки. К числу наиболее удачных оригинальных постановок, предпринятых в этом ключе, следует отнести балет о Золушке – скромной и пугливой Сандрильоне из старой сказки Шарля Перро – к судьбе которой в 1946 году обратился К.М.Сергеев. По мере открытия страны, к нам стали доходить и новые веяния, представленные прежде всего творчеством франко-бельгийского модерниста Мориса Бежара и французского неоромантика Ролана Пети – вдумчивых и талантливых обновителей традиционного балетного языка, не устающих напоминать, как многим они обязаны традиции «Русских сезонов». У петербургского зрителя есть все основания полагать, что продолжение русско-французского балетного диалога принесет ему еще немало приятных минут.
Французский акцент в архитектурном тексте Петербурга ХХ векаК концу царствования Александра III, на Неве было два постоянных металических моста – Николаевский и Литейный. На очереди стояла замена наплавного Троицкого моста, которую предполагалось выполнить на уровне передовых технических достижений своего времени. Задача была ответственной еще и потому, что мост соединял две старейших части «невской столицы», а именно Петербургский остров (на котором располагался центр первоначального города) с Адмиралтейским (куда он впоследствии был перемещен). Помимо того, мост проходил в непосредственной близости от «палладиума столицы» – Петропавловской крепостью с ее собором. В 1892 году Городская дума объявила открытый международный конкурс, вызвавший интерес у евопейских архитекторов. По результатам его победил проект Гюстава Эйфеля – того самого, кто за несколько лет до того поставил посреди Парижа, на северной оконечности тамошнего Марсова поля свою знаменитую башню. Как символично бы было, если бы новый его шедевр увенчал северную оконечность нашего Марсова поля! Впрочем, история не любит симметрии. После сложных маневров был объявлен второй конкурс, в итоге которого комиссия думы приняла проект инженеров В.Шаброля и Р.Патульяра, представлявших французскую фирму «Строительное общество Батиньоль». На церемонию закладки, проведенную летом 1897 года, царь пригласил тогдашнего президента Французской республики Феликса Фора. Во время торжеств президент впервые публично провозгласил о создании франко-русского стратегического союза.
К 1903 году мост благополучно построили, а церемония его торжественного открытия составила важнейшую часть торжеств, посвященных двухсотлетию со дня основания Санкт-Петербурга. Главные трибуны были возведены на северной оконечности Марсова поля в виде старинного парусного фрегата. Расположившись на его палубе, представители петербургского бомонда имели возможность во всех подробностях следить за проведением торжественной церемонии. В ходе нее, вдовствующая императрица Мария Федоровна в обществе императрицы Александры Федоровны, каждая взяв по серебряным ножницам, разрезали ленточки, окрашенные в цвета русского и французского флагов. Облик моста был решен в соответствии с канонами стиля модерн, незадолго пред тем принятого парижанами (как помнят историки архитектуры, отсчет официального признания стиля «ар нуво» во Франции принято вести от Парижской выставки 1900 года).
К сказанному нужно добавить, что в 1902 году, Гагаринская набережная была переименована во Французскую. Формально это было обусловлено тем, что на ней было расположено посольство Французской республики, из окон которого открывался прекрасный вид на Большую Неву и уже воздвигавшийся Троицкий мост. Вечером 16 мая 1903 года, после открытия моста, посол Франции дал в этом помещении блестящий бал для французской колонии Петербурга. С топонимической точки зрения, это название было противопоставлено Английской набережной, завершавшей на западе ансамбль парадных набережных «царского», южного берега Невы. Помимо того, многие в Петербурге помнили и о Немецкой улице, которая в старину соединяла Марсово поле с Зимним дворцом. Это новое, данное к 200-летию Петербурга название завершило процесс закрепления на карте города имен его важнейших культурно-исторических партнеров. Несколькими годами позже городские власти выделили французскому посольству участок для возведения собственного храма, который был расположен на одной из тихих улочек Литейной части. К 1909 году он был выстроен на Ковенском переулке и освящен во имя Святой Лурдской Девы Марии. Среди петербургских французов этот храм получил известность под коротким именем «Нотр-Дам де Франс». Таким образом, в северо-восточной части нашего города начал формироваться особый семиотический комплекс, посвященный новым, союзническим отношениям «петербургской империи» с Францией.
В свою очередь, французские власти возвели в самом центре своей столицы великолепный мост Александра III, составляющий ее украшение по сей день. Мост был заложен в 1896 году, во время визита во Францию царя Николая II. К выставке 1900 года он был построен в привычных французам формах – а именно, «в стиле Луи-Каторз» – прямо по оси, образованной Домом Инвалидов. По ширине Сена не может сравниться с Невой, но по богатству скульптурного убранства парижский мост далеко превосходил своих питерских собратьев. Точнее, его не с чем было сравнивать, поскольку мосты нашей «северной столицы» не принято украшать скульптурой. Как отмечают парижские краеведы, среди символических изображений, установленных на мосту Александра III, выделяется изображение «нимф реки Невы», выполненное одним из французских скульпторов по имени Ж.Ресипон. Таким образом, водное божество, черты которого не раз пытались угадать наши скульпторы – достаточно будет назвать аллегорию духа Невы, помещенную у подножия одной из Ростральных колонн на Стрелке Васильевского острова – нашло себе место и в центре французской столицы.
В октябре 1918 года, Французская набережная была переименована в набережную Жореса. Продолжающая ее за Литейным мостом Воскресенская набережная получила в 1923 году имя Робеспьера. В первом переименовании прослеживалась некоторая логика, поскольку вождь французских социалистов, товарищ Жан Жорес действительно очень тепло относился к нашей стране – притом, что франко-русского союза он не принимал, достаточно рано разглядев его наступательную природу – и наверняка с пониманием отнесся бы к эксцессам диктатуры пролетариата. Что же касалось Робеспьера, то он особого интереса к России не питал. На Марсовом поле был расположен мемориал участников Февральской и Октябрьской революции, ставший одним из первых сакральных сооружений победившего коммунизма. Соответственно, оно было переименовано в площадь Жертв Революции, Троицкий мост – в мост Равенства, а старая Троицкая площадь получила название площади Революции в 1923 году. Надо признать, что латентная отсылка к «французскому тексту» в них еще присутствовала – по той простой причине, что третья русская революция возводила свой род непосредственно к Великой Французской революции с ее лозунгами свободы и равенства. Кроме того, иностранные революционеры, упомянутые в надписи на граните мемориала, помещенного в центре площади, были все, как один, французы (напомним, что в тексте, наспех сочиненном А.В.Луначарским, упомянуты «толпы якобинцев», «борцы [революции 18]48 года» и «толпы коммунаров», то есть деятелей Парижской Коммуны 1871 года). В дальнейшем взяла верх тенденция к размыванию этого старого текста. Так, тяжелой зимой 1935 года мост Равенства получил имя С.М.Кирова. Набережная Кутузова, получившая свое имя в 1945 году, представляет собой спорный случай, поскольку остается не вполне ясным, в какой мере сознательным было ее переименование в честь победителя наполеоновской армии. Напомним, что в 1812 году, ожидая назначения в действующую армию, М.И.Кутузов останавливался на время в доме 30 по этой набережной, который в то время принадлежал его дочери.
Мы допустили бы некорректность, сказав, что события Октябрьской революции прервали творческие связи российского и французского зодчества. Как в то ни трудно поверить, проект здания городского мясокомбината, выработанный одним из лидеров ленинградского конструктивизма Ноем Троцким в начале тридцатых годов, привлек к себе интерес французских коллег и оказал некоторое влияние на их творчество. В 1935 году правительственная комиссия приняла жутковатое здание мясокомбината, по сей день возвышающееся на южной окраине города (Московское шоссе, дом 13). А еще через два года, этот проект получил золотую медаль на Международной выставке искусств и техники, организованной в Париже государственным министерством торговли и промышленности. Конечно, схождения такого рода определялись не столько прямыми связями наших зодчих, сколько тем фактом, что все они продолжали идти параллельным курсом в потоке европейского архитектурного процесса, не одобрявшего консервации национальных школ или вариантов «больших стилей».
При переходе к «сталинскому ампиру», связь еще более ослабла, поскольку советские архитекторы обратились в поисках вдохновения к зданиям и ансамблям эпохи «высокого классицизма». Наряду с этим, нельзя забывать, что «александровский ампир», в особенности в его петербургском варианте, был многим обязан как творческим находкам наполеоновских архитекторов, так и личному привлечению ряда французских зодчих – от Томона до Монферрана. Историю типового строительства у нас принято отсчитывать от Всесоюзного совещания строителей 1954 года и соответствующих постановлений Центрального Комитета КПСС и Совета Министров СССР (1955). Впрочем, и эта стратегия, новая для мировой и отечественной архитектуры, была обязана вдохновением трудам ряда новаторов, среди которых были французы. Так, еще в нашумевшем трактате «Об архитектуре», выпущенном в свет в 1923 году, пророк нового архитектурного вкуса Ле Корбюзье призывал: «Крупная индустрия должна заняться домостроением и поставлять серийные элементы домов. Надо создать „дух серийности“ – стремление строить дома сериями, стремление жить в домах-сериях, стремление мыслить о домах как сериях»… Осмотрев архитектурные сооружения нового парижского района Дефанс, в особенности же чудовищную Великую арку («Тэт-Дефанс»), в пролете которой легко уместился бы собор Нотр-Дам со своими обеими башнями, турист из Санкт-Петербурга может лишь благодарить Провидение за то, что Его попечение, вкупе с экономическим кризисом брежневского времени, избавили наш город от новшеств этого рода. Впрочем, кто знает, что готовит нам будущее: автор проекта нового здания Мариинского театра Доминик Перро, равно как его многочисленные единомышленники, работает не покладая рук.
Заключение
«Не следует задаваться совершенно непосильной задачей – дать определение духа Петербурга. Нужно поставить себе более скромное задание: постараться наметить основные пути, на которых можно обрести „чувство Петербурга“, вступить в проникновенное общение с гением его местности». Этот совет дал исследователям Петербурга Н.П.Анциферов на первых страницах своей знаменитой книги о городе, выпущенной в свет в 1922 году, и сразу же предостерег: «Прежде всего, нужно помнить, что genius loci требует ясного взора, не отуманенного хотя бы подсознательными, произвольными образами». Последние два определения, взятые нами в курсив, содержат в себе скрытое противоречие. Не вызывает сомнения, что как поклонникам «духа города», так и его исследователям следует всемерно избегать произвольных наитий и построений. Наряду с этим, нельзя забывать и о том, что весь человеческий опыт структурируется архетипическими, в основе своей мифологическими конструктами, частично входящими в состав сознания общества, в значительной же степени – его подсознания. Вот почему мы считаем, что будет вполне обоснованным и конструктивным завершить нашу книгу очерком ключевых метафизических концептов, каждый из которых глубоко укоренен в инокультурной среде, и в то же время сохранил актуальность в качестве неотъемлемой части собственно «петербургского мифа».
Формирование «финского мифа» было обусловлено присутствием на территории города и в его ближайших, равно как и отдаленных окрестностях, достаточно многочисленного аборигенного населения, принадлежавшего к типологически отличной, в некоторых отношениях весьма архаичной, традиционной культуры. Уже то, что мы имеем возможность рассматривать не только прошлое контактов с носителями этой культуры, но и их будущее, многое говорит о самом «петербургском духе». Для того, чтобы правильно оценить меру присущих ему толерантности и открытости, достаточно будет задаться вопросом, есть ли у нас хотя бы один шанс услышать речь первоначального кельтского населения в радиусе ста миль от Лондона, или славянских аборигенов (вендов) – в окрестностях Любека. Между тем, представители небольших прибалтийско-финских народностей ижоры и води, не говоря уже о самих «пригородных финнах», несмотря на все испытания, дожили в окрестностях Петербурга до сего дня. Потенциал этого соседства – и еще более давнего, налаженного в крестьянской среде русско-финского культурного симбиоза – сегодня уже может показаться исчерпанным. Однако такой вывод был бы слишком поспешным. Не век же продлится теперешнее «смутное время». Скоро и нам придется вместе со всем миром искать выход из тупика «постиндустриального общества». Откуда же черпать аксиомы «нового экологического сознания» и соответствующего образа жизни, как не из опыта древних народов, тысячелетиями вживавшихся в местный ландшафт! В более общем плане, исконное прибалтийско-финское население рассматривалось как часть довременной стихии, усмиренной, но не покоренной строителями города, и в этом качестве участвовало в формировании одного из полюсов оппозиции «природа и город» – или, если угодно, «натура и культура» – базовой для осмысления себя городской цивилизацией в целом. Актуальность ее, равно как и перспективность для написания новых страниц «петербургского текста», сомнению не подлежит.
Вполне принадлежа сфере западноевропейской цивилизации, Швеция стремилась оттеснить от нее русские земли и «замкнуть на себе», по крайней мере на северном направлении, их контакты с «цивилизованным миром». «Прорыв в Европу» во всех областях, от географической до духовной, составил собой основное содержание «петербургского периода» отечественной истории. Как следствие, «шведский миф» Петербурга воплотил в свое ткани противостояние «дела Карла XII» и «дела Петрова» – или же, в более общем плане, оппозицию «старой» и «молодой» Европы. Нужно заметить, что шведские политики отндь не забыли события далекого прошлого – более того, они их периодически припоминают. К примеру, когда на заседании саммита Европейского союза, президент России В.В.Путин поднял вопрос об участии европейских соседей в приближавшемся трехсотлетии Петербурга (саммит был проведен в 2001 году), наиболее быстрым на ответ оказался гостеприимный хозяин саммита, премьер-министр Швеции Й.Перссон. Заверив высокого гостя, что Евросоюз примет самое активное участие в празднествах, шведский политик отметил, что «российская северная столица в какой-то степени именно шведам обязана своим существованием: она строилась, чтобы их остановить»… Историческая катастрофа шведского великодержавия-«стурмакта», а пуще всего сознательная политика шведских правящих кругов, поколение за поколением трудившихся над воплощением в жизнь новой национальной идеи «активного нейтралитета», сделали соответствующую часть оппозиции решительно неактуальной – однако лишь применительно к Швеции. Что же касается старой политики оттеснения России на восток цивилизованными, но жесткими методами, то она отнюдь не сдана в архив – более того, она возрождается по мере продвижения НАТО на восток. В той степени, в какой Петербург воплощает в себе решительное, но конструктивное противодействие ее проведению, доминантам его «шведского мифа» суждено сохранить свое действие в будущем.
Сущность «византийского мифа» Петербурга определяется тем обстоятельством, что, переняв от Московской Руси православную веру, исторически заимствованную от византийцев, «петербургская империя» предъявила претензии на духовное лидерство в рамках «православного мира» в целом. Как следствие, мечта о вознесении нового, «третьего Рима», сложившаяся еще в «московский период», нашла себе полное воплощение на берегах Невы. Мы говорим о расцвете храмового зодчества, взлете богословской мысли, успехах армии, не раз становившейся на защиту единоверцев на Востоке – но также и грозных опасностях, вроде уклона к «цезарепапизму», омрачившего византийскую «симфонию» властей и более чем присущего «петербургскому православию». В продолжение первых двух столетий исторического бытия Петербурга, константинопольский патриарх, замкнутый в пределах своей резиденции в стамбульском квартале Фенер и воспоминаний о безвозвратно утраченном прошлом «креста на Босфоре», мог лишь благословлять издали наши успехи и предостерегать о скрытых опасностях. С началом гонений на веру, «окно исторических возможностей» снова открылось перед константинопольской церковной дипломатией, и она этот шанс в полной мере использовала. Действуя очень умело и опираясь на помощь греческой диаспоры в США, патриарх Варфоломей I ведет конструктивный диалог с римским папой и активно выступает на международной арене, беря под свой омофор все возрастающее количество православных приходов по всему миру. Учитывая тот факт, что большинство финских приходов и значительная часть эстонских уже ему принадлежат, мы можем прийти к тому выводу, что петербургская епархия давно уже, собственно, граничит с владениями патриарха Константинополя. Как следствие, пока будет преждевременным говорить о прекращении исторического соперничества между «вторым Римом» и «третьим».
Вступление в многообразный культурный диалог с романо-германской Европой составило основную задачу «петербургского периода» отечественной истории. Как следствие, в рамках этого диалога получила себе продолжение привычная, даже архетипическая для «русского мира» роль «запоздавшего социума», прилагающего все свои силы для сокращения – а если возможно, то и устранения исторического разрыва с обществами «передовыми». В более общем плане, в семантике, синтактике и прагматике этого диалога нашла себе яркое проявление хорошо известная современной культурологии оппозиция цивилизации и культуры. Видя и признавая базовое единство западноевропейского общества, у нас сразу заметили его внутренние напряжения и осмыслили их, прежде всего, в форме различия между «немецким миром» и «французской цивилизацией». Мысленно пересматривая те предметные области, которые нам довелось рассмотреть в рамках этой книги, равно как и многие, о которых нам удалось лишь бегло упомянуть, мы замечаем наличие удивительно сильной тенденции, даже пристрастия, к их противопоставлению – но на чисто уже петербургском материале.
«Немецкий мир» испокон веков начинался поблизости, почти по соседству, ливонский рубеж был привычным и стародавним еще для «мужей новгородских», торговые связи, равно как военные предприятия, были облегчены наличием недалеких и в общем удобных сухопутных и водных путей. Напротив, французы жили где-то на далеком краю Европы, до которого надобно было, как говорится, три года скакать. Отсюда возникшее в коллективном сознании россиян почти шоковое состояние, когда звероподобный французский император со своей «великой армией» вдруг объявился почти ниоткуда на западных рубежах нашей страны в 1812 году. «Немецкий мир» был политически раздроблен, однако отменно консервативен, и медленно продвигался к объединению по «великогерманскому пути», что нам было психологически близко и понятно. Напротив, «французская цивилизация» была очень давно и жестко централизована – более того, в некотором смысле, столица ее вобрала в себя жизненные соки всей нации. Пожалуй, эта черта внутриполитического устройства французского королевства, империи, а потом и республики, была для человека «петербургского периода» тоже весьма внятной, чего нельзя сказать о вкусе ко всяческим революциям и широким социальным экспериментам, с некоторых времен составившей характерную принадлежность психологического склада французов.
Сразу же после основания Петербурга, в нем появилось достаточно многочисленное и сплоченное немецкое население, которое с течением времени лишь укрепляло свои позиции. Особы царствующего дома взяли себе за правило выбирать жен из числа юных принцесс германских княжеств. Немецкие карьеристы обсели доходные места Петербурга, с неизменным успехом оттесняя от них природных русских. Заведя разговор о мещанах русского происхождения, наш выдающийся критик XIX века вынужден был признать: «Петербургский немец более их туземец петербургский». С течением времени, в окрестностях нашего города появились даже немецкие сельскохозяйственные колонии. В итоге, на приневских землях была верно, хотя и в уменьшенном виде, воспроизведена стратификация немецкого общества в целом. В противоположность этому, у нас всегда было по численности очень немного выходцев из Франции или таких стран, как Бельгия, Люксембург, Швейцария, большая или меньшая часть жителей которых говорят по-французски. В значительной части, то были посланцы французской «империи мод», развлечений и удовольствий, которая в свое время диктовала привычки и вкусы членам «приличного общества» едва ли не всей Европы.
Психологический тип «русского немца» начал формироваться в продолжение «немецкого засилья» времен аннинского царствования, весьма укрепился с образованием чиновничьего аппарата николаевских времен, явился во всем своем блеске с приходом эпохи «великих реформ», и был своевременно осмыслен в рамках «петербургского текста» русской литературы – от Пушкина до Гончарова. Сложение психологического типа «русского франкофона» совпало по времени с «золотым веком» русской литературы, равно как отечественной культуры в целом, и со своей стороны придало огромный импульс его формированию. На протяжении всего XIX столетия, любой образованный русский дворянин был практически двуязычен и бикультурен, что легко можно проследить на обширном биографическом материале творцов «петербургского текста» – от того же Пушкина до Толстого. Допустимость и плодотворность сопоставлений в других предметных областях лежит на поверхности, будь то немецко-австрийская музыка и французский балет, исконная склонность «немецкого духа» к романтическому миросозерцанию в архитектуре или изобразительном искусстве, в противоположность ориентации на классицизм в широком смысле этого слова, более чем присущей разворачиванию «французского гения» во времени и пространстве.
Сравнения и противопоставления этого рода легко было бы продолжать ad infinitum, если бы основная тенденция в их общей организации не выяснилась уже с удовлетворительной полнотой. Будучи принята, переосмыслена и освоена российской культурой «петербургского периода» в форме оппозиции между «немецким мифом» и «французским мифом», указанная дихотомия предоставила нашей культуре мощный семиотический механизм, позволивший осознать, переработать или сформулировать заново большинство основных вопросов культурной динамики. Как следствие, прослеживая многообразные способы и пути развертывания и конкретизации этой простейшей, бинарной оппозиции в целом ряде ключевых предметных областей и «форм жизни», и совершая обратное восхождение a realibus ad realiora, мы получаем доступ к базовым составляющим «петербургского мифа», равно как и основным закономерностям его развития. Задача восстановления таковых представляется нам особенно актуальной перед лицом вызовов глобализма, диктующих необходимость скорейшей выработки индивидуальных и групповых стратегий, убедительно продолжающих в новых условиях ориентацию, верно осмысленную классиком петербургской литературной и, более того, духовной традиции, как переход от культуры как «системы принуждений» – к культуре как «лестнице благоговений».
Правообладателям!
Это произведение, предположительно, находится в статусе 'public domain'. Если это не так и размещение материала нарушает чьи-либо права, то сообщите нам об этом.