Автор книги: Дмитрий Спивак
Жанр: Культурология, Наука и Образование
сообщить о неприемлемом содержимом
Текущая страница: 33 (всего у книги 46 страниц)
Вообразить себе «петербургскую империю» первого века ее существования без оживленных русско-французских контактов было бы невозможным. Немалую роль в этом сыграло ознакомление с поступавшими из Парижа журналами, увражами и партитурами, поступление которых с ходом времени стало постоянным. Ошибкой было бы забывать и о потоке привыкших зарабатывать хлеб насущный своим ремеслом иммигрантов, которых исправно доставлял в наш порт едва ли не каждый корабль, бросавший в нем якорь после открытия навигации. В литературе о старом Петербурге эта тема нашла себе некоторую разработку – впрочем, все больше в игривом плане. Заранее узнав о прибытии корабля, щеголи-петиметры, а с ними и отцы семейства, съезжались на Биржевую набережную. «Специалисты по части прекрасного пола любовались хорошенькими розовыми личиками в соломенных шляпках, пугливо выглядывающими из маленьких окошечек трехмачтового корабля. Груз этот предназначался в лучшие барские дома и состоял их немок, швейцарок, англичанок, француженок, на известные должности гувернанток, нянек, бонн и так далее. Интересныя пленницы ждали своих будущих хозяев и полицейского чиновника для прописки паспортов», – писал М.И.Пыляев. Приезжие гувернантки и бонны, а кроме них, гувернёры и куафёры, учители фехтования и верховой езды, танцмейстеры и повара, модистки и портные – список наш можно бы было продолжать при желании еще долго – разъезжались по предназначенным им квартирам на правом или на левом берегу непривычно широкой для европейского глаза Невы и пополняли состав «Французской слободы» раннего Петербурга. Мы поставили это важное для нас словосочетание в кавычки по той причине, что Французской слободы в строгом значении этого слова наш город, пожалуй, не знал.
В петровские времена, французские специалисты по корабельному делу селились на левом берегу Невы по близости от Адмиралтейства, где чаще всего и работали. Помимо того, «на другой стороне реки за дворцом князя Меншикова находится французская улица, на которой живут одни мастеровые – резчики, столяры и те, что делают фонтаны, а также те, что из олова и иных металлов выделывают разные вещи, но все это – для царя. В лавках есть такса, согласно которой продают все вещи. Имеются здесь и меха, и товары из меди и железа. Полотна тут много, но оно узкое. Его требуется много, так как стены и потолки везде обиты полотном, иногда даже вощеным; также полотном обивают галереи и башни в итальянских садах и даже заборы вокруг садов. Пряжу, притом очень красивую, привозят из Москвы». «Французская (или Францужеская) улица» была достаточно густо населена, в первую очередь выходцами из Франции. Она занимала на карте города пространство, которое примерно соответствует начальным участкам нескольких теперешних линий Васильевского острова, с первой – по четвертую. Что же касалось ее наименования, то историки первоначального Петербурга относят его к числу старейших топонимов нашего города; впоследствии оно не сохранилось.
К елизаветинским временам, окрестность Адмиралтейства вошла в новый центр города и подверглась достаточно плотной застройке, в связи с чем французские мастеровые были отсюда постепенно вытеснены. Французское население окрестностей «дворца князя Меншикова» сохранилось, даже несколько выросло. По этой причине, начальные и средние участки нескольких первых линий Васильевского острова и получили в обиходной речи жителей Петербурга того времени название «Французской слободы», о чем долго еще вспоминали авторы описаний Санкт-Петербурга. Вполне доверять такому на первый взгляд однозначному топониму было бы опрометчивым. «Наличие лютеранских, а не католических церквей говорит о том, что и во Французской слободе, несмотря на название, немцев, видимо, было, как и во всем Петербурге, больше, чем французов», – подчеркивает один из ведущих исследователей демографической структуры старого Петербурга Н.В.Юхнева. Немецкое население действительно доминировало в структуре иноязычного населения Петербурга. Количество франкофонов у нас никогда не превышало цифры примерно от трех до четырех тысяч человек. В пользу этого положения свидетельствуют и статистические данные о прибыли населения во французско-немецком реформатском приходе, нашедшие себе место на страницах известнейшего описания «российско-императорского столичного города Санкт-Петербурга», изданного в конце XVIII столетия Иоганном Готлибом Георги: «Во Французском приходе бывает ежегодно от 8 до 10, а в Немецком от 18 до 25 крестников, да в первой около 100, а в последней около 250 причастников».
С этими данными согласуются и оценки, основанные на источниках иного плана. Так, опасаясь быстрого распространения революционных идей, Екатерина II поспешила потребовать от французов, живших на русских землях, чтобы они принесли присягу на верность французской монархии. Отказавшимся от присяги предписывалось в трехнедельный срок ликвидировать свое дело и покинуть пределы Российской империи навсегда. Рассмотрев состав этих списков, отечественные исследователи С.Л.Турилова и Д.А.Ростиславлев пришли к выводу, что весной 1793 года к присяге было приведено примерно две с половиной тысячи человек, из них 829 – в Санкт-Петербурге, 940 – в Москве и Подмосковье, и еще 655 человек – в провинции. Восемнадцать французов отказались принести присягу и были высланы. Приняв во внимание, что в Петербурге проживало немало еще говоривших по-французски лиц бельгийского или швейцарского происхождения, а также добавив к ним французов, принявших российское подданство, мы снова приходим к оценке численности петербургских франкофонов примерно в 3–4 тысячи человек.
В описаниях первоначального Петербурга, акцент обычно ставился на преобладании довольно простого, ремесленного населения василеостровской «Французской слободы». В конце века, Георги также отметил, что «французских купцов здесь мало, но тем более часовых мастеров, поваров, волочесов и других художников и ремесленников, иные суть домашние учителя или слуги». Не отрицая такого характера «слободы» вовсе, ошибкой было бы забывать и о том, что тут жило немало первостатейных деятелей культуры. Архивные документы свидетельствуют о том, что во «Французской слободе» жил главный архитектор петровского Петербурга Доминико Трезини. В течение некоторого времени, его соседом по дому был один из ведущих французских скульпторов, Никола Пино. Вместе они наняли для обучения своих детей некого одного пастора, которого тут же и поселили. Недалеко отсюда, в пределах все той же «Французской слободы», поселился в собственном доме, полученном им в подарок от Петра I, и замечательный живописец, уроженец Марселя Луи Каравакк, оставивший благодарным потомкам портреты многих членов царской фамилии, а также и царедворцев.
Впечатления от живого общения с обитателями «Французской слободы», расселившимися с течением времени по пространствам «петербургской империи», внесли существенный вклад в формирование образа французов как культурных партнеров, сложившегося в менталитете россиян. Отнюдь не такие близкие, как немцы или поляки – мы говорим как о географическом положении соответствующих стран, так и психологическом строе их уроженцев – они пришлись к месту в нашей картине мира. Легкие на подъем, влюбчивые, смешливые, живые, нередко поверхностные (во всяком случае, не склонные к натужным метафизическим раздумьям), острые на язык, знатоки и приверженцы «бонтона»… Мы даем эти характеристики лишь эскизно: читателю не составит труда их продолжить, а историку – иллюстрировать анекдотами и карикатурами. Ничего этого в русском национальном характере испокон веков не было – но в подсознании все эти черты присутствовали. В соответствии с законами массовой психологии, соответствующие характеристики и были перенесены на носителей той культуры, которая для того больше других подходила. В результате этого, совсем непростого процесса французы заняли заметное место в картине мира, выработанной народным духом россиян «петербургской империи».
Масонство и мартинизмГлавные толки петербургского масонства екатерининского времени объединялись тремя ступенями первоначального, «иоанновского масонства». Но если круг Елагина на том останавливался, то сторонники Рейхеля дополняли «староанглийскую систему» ступенями более высокого высокого посвящения – шотландскими, или, как у нас в старину говорили, «екосскими» градусами, которые, были в основных чертах выработаны во Франции. Вот, таким образом, основной канал систематического воздействия французского мистицизма на отечественную масонскую традицию.
Нужно сказать, что очарование «французской системой» отнюдь не было всеобщим. Кому-то не нравилось большое количество степеней, разработке которых французы предавались с особенным рвением. Были и те, кто не видел большого смысла в разжигании «между циркулем и наугольником» намерения отомстить за средневековых тамплиеров. Все это хорошо отразилось в рукописи одного из наших масонов, участника декабристского восстания Г.С.Батенькова: «Французы, по побуждению своей фантазии, изобрели более 30 степеней, различают их только расширением и сложностью приемного ритуала и названиями, почти каббалистическими, не внося ничего существенного в работах… Французский ритуал высших степеней наполнен напоминаниями о тирании Филиппа Красивого над иллюминатами. Масоны шведской системы признают его характером злопамятства и мести, чего сами никак допустить не могут, предоставляют суд над историей единому Богу и не видят в рядах своих никого, на то уполномоченных. (Всем принадлежит только открытие законов и разумение факта…)».
Были и другие расхождения. Однакоже в общем и целом, для большинства лож, работавших в Петербурге, идея дополнить мистерии «иоанновского масонства» материалом «андреевских градусов» представлялась вполне уместной и плодотворной. Как следствие, «тамплиерско-французское» влияние на отечественный мистицизм приобрело достаточно широкие масштабы. Уже в елизаветинскую эпоху его проповедовал в петербургских салонах барон Генрих фон Чуди, коротко знакомый среди прочих со славным деятелем отечественного просвещения, Иваном Шуваловым (импозантный его дворец стоит по сию пору на Итальянской улице). Молодой Карамзин, получив посвящение в масонские мистерии, принял тайное имя Рамзей. Между тем, баронет Андре-Мишель Рамзей оказал решающее влияние на выработку во французском масонстве первых «андреевских степеней». Шотландский аристократ по рождению, проживший в Париже полжизни, он был тем посредником, через которого древние предания шотландских рыцарей, а может быть, и их тайные ритуалы, стали известны французским дворянам, мечтавшим о возрождении мистерий средневековых крестоносцев. Наконец, ритуалы «шотландских рыцарей» оказали свое влияние на формирование личности полководца Михаила Илларионовича Кутузова. Присоединившись к братству «вольных каменщиков» в поисках душевной крепости, он был проведен опытными наставниками через последовательность степеней «шведской системы», высшие из которых включали ознакомление с тайнами «екосских градусов».
Следующим нововведением, выработанным в рамках сообщества французских масонов, был так называемый мартинизм. Эта доктрина была основана трудами двух знаменитых адептов, один из которых носил испанское имя Хоакин Мартинес Паскалис, а другой был французским дворянином, по имени Луи-Клод, маркиз де Сен-Мартен. Мартинес был каббалист, установивший собственную систему, получившую известность под названием «Обряда Избранных Когенов», или «Ордена Избранных Рыцарей-Когенов Вселенной». Переходя по ступеням его системы – от ученика до «Великого Избранника Зоровавеля» и «Рыцаря Розового Креста» – «человек потока» («l’homme du torrent»), затерянный в вихре астральных и социальных энергий, восстанавливал свое первоначальное положение, предшествовавшее грехопадению, и припадал к источнику вечной жизни. Разрабатывая свою систему и вербуя сторонников, Мартинес не забывал о контактах с другими толками масонства, из которых для него наиболее симпатичной всегда оставалась «андреевская система». В результате длительного обмена официальными посланиями, равно как и неофициальных контактов, «Великий Восток Франции» признал в 1765 году систему Мартинеса и принял самого мистагога с его сторонниками в свою структуру под именем «Французской Избранной Шотландской Ложи» («Loge Française Elue Ecossaise»). Выработанные им теургические формулы и ритуалы произвели на парижских братьев самое выгодное впечатление и с тех пор стали преподаваться в качестве неотъемлемой части высших, магических градусов масонства, которые стали довольно активно надстраиваться над рыцарскими, «шотландскими» степенями. В некоторых французских источниках, восходящая к Мартинесу традиция именуется «синим масонством», наложенным поверх «красного» (андреевского) и «голубого» (иоанновского).
В отличие от Мартинеса, Сен-Мартен был то, что у нас называется «столбовой дворянин». Он принадлежал к старинному местному роду, с детства имел многочисленные связи в среде дворянства и аристократии Франции, служил в королевской армии. Тайны «избранных когенов», когда он случайно узнал о них, поразили бесхитростную душу маркиза и завоевали ее навсегда. Он добился посвящения в орден Мартинеса и прошел под его руководством путь тяжелых инициаций. В 1770 году, он подал в отставку – только затем, чтобы занять пост личного секретаря главы ордена. Теперь он вполне отдался учителю и завершил под его руководством курс каббалистического обучения. И все же сердце Сен-Мартена оставалось неспокойным. Его смущало то, что, уделяя христианскому эзотеризму внимание на низших ступенях преподавания, Мартинес практически устранял его при переходе к высшим ступеням. Кроме того, вкус маркиза решительно восставал против еженощного вызывания «духов бездны», которое сам Мартинес Паскалис считал изюминкой своего учения. В этих условиях, Сен-Мартен исподволь стал работать над собственным вариантом мартинизма, который включал лишь ограниченное количество таинств – прежде всего, «тайное посвящение» («l’initiation secrète») – и отводил основное место медитативному восхождению по ступеням «лестницы мира». Христианский эзотеризм, заимствованный с течением времени из системы Якоба Бёме, завершил эту систему, придав ей тот дух несколько расплывчатой, но возвышенной духовности, который вполне соответствовал темпераменту Сен-Мартена. Следует оговориться, что каббалистическая выучка все-таки не прошла даром. Разъясняя структуру «духовного мира», Сен-Мартен с удовольствием прибегал к числовым выкладкам в духе каббалистической нумерологии, прежде всего, по части мистического значения пятерки, девятки – а пуще всего тринадцати, как «числа натуры». Были в его текстах многочисленные заимствования и из арсенала теоретической алхимии, а именно, в том, что касается «духа ртути», «духа соли» и прочих первоначал мира.
Учение Сен-Мартена, представленное им в книге «О заблуждениях и истине», приобрело громкую славу в России – в общем, по тем же причинам, которые способствовали ее успеху в других европейских странах. В одном из своих сочинений, наш замечательный просветитель екатерининской эпохи Н.И.Новиков привел аллегорию духовного пути своего поколения. Описав сады, где юношество получало мудрые наставления, он писал так: «По удалении моем из оных садиков, увидел я вдали огромные храмы: но лишь только стал я приближаться к одному из них, то встретили чрезвычайно ласково как меня, так и других для богомолия идущих людей мудрецы, которые то французскими, то русскими выражениями по фисике доказывали, что солнце, луна, звезды, земля и вообще строение мира могло получить свое бытие и без посредства Божия. Многие из тех, которые твердо знали французский язык, принимали доказательства их за справедливые и, не входя в храм, возвращались домой с сердцами грубыми, памятозлобными и равномерно как на друзей, так и на недругов своих неугасимою ненавистию пылающими. Другие, напротив того, не слушали мечтательных и богопротивных их доказательств, но проходили, оглядываясь на них с презрением, во внутренность храма. С сими последними вошел и я, имея покорное сердце к Существу непостижимому для разума человеческого, безднами заблуждения окруженного, со слезами просил его, дабы обратил на путь истинный заблудших моих сограждан». Чтение Сен-Мартена рассматривалось у нас как верный способ избежать пагубного влияния новомодных французских философов и побудить сердце к познанию «Существа непостижимого». Как следствие, в биографиях наших мистиков той эпохи с неизбежностью возникал этап увлечения построениями «Неизвестного философа».
Великий провинциальный мастер отечественного масонства, И.П.Елагин, сидя в своем петербургском дворце, обдумывал «главные мысли» Сен-Мартена и толковал их однажды другому сановнику екатерининского царствования, графу Никите Ивановичу Панину, который, помимо прочего, подвизался среди воспитателей наследника-цесаревича Павла Петровича. В ходе беседы выяснилось, что оттенки мысли французского мистика ускользают от точной формулировки в словах. Пришлось тогда Ивану Перфильевичу, отягощенному как государственной службой, так и масонскими обязанностями, выкроить все же время, взяться за перо и начать самому составлять комментарий к книге де Сен-Мартена. Когда он вчерне был готов, показать его собеседнику уже было нельзя по той причине, что граф Панин скончался. Однако Елагин отнюдь не считал, что потерял время и силы. Напротив, он был благодарен французскому автору за счастливые часы, проведенные в медитациях над страницами его труда. Более того, существуют свидетельства о том, что Елагин всячески поощрял изучение книги «О заблуждениях и истине» в подведомственных ему ложах, полагая таковое необходимым для формирования личности подлинного человека. Глава другой ветви нашего масонства, знаменитый Иван Карлович фон Рейхель, также отнесся к инновациям Сен-Мартена с должным вниманием. На позицию этого деятеля повлияли как содержательные аспекты книги французского мистика, так и тот факт, что тому довелось принять самое деятельное участие в согласовании вероучения «франко-шотландских» тамплиеров с их немецкими собратьями. Между тем, возглавляемое фон Рейхелем «шведско-берлинское» (циннендорфское) франкмасонство содержало целый ряд «екосских градусов» и в целом принадлежало миру немецкого тамплиерства.
Что же до третьей системы, принадлежавшей к числу получивших наибольшее распространение среди русских масонов – мы говорим, разумеется, об учении розенкрейцеров – то и ее предстоятель, Иван Егорович Шварц, был прилежным читателем Сен-Мартена. В 1781 году он был посвящен в высшие розенкрейцерские степени и занял, таким образом, весьма заметное положение в сообществе европейских масонов, не говоря уж о русских. Нимало не медля, уже в следующем году он объявил, что будет читать у себя на дому, в московской квартире, курс для желающих уяснить себе отношение мистического познания к остальным видам такового. В качестве канвы для своей мысли, он обратился к сочинению Сен-Мартена. Известное неудобство в работе с этим источником состояло в том, что приходилось пользоваться либо французским оригиналом, либо немецкими переводами, некоторые из которых были несовершенны. Кроме того, не все наши масоны владели еще европейскими языками в достаточной степени. Поэтому решено было как можно скорее перевести книгу на русский язык и издать ее. Именно этот перевод, выпущенный в свет московскими розенкрейцерами в 1785 году, и стал основным источником приобщения русской читательской аудитории к классическому сочинению французского мартинизма.
Помимо широкой публики, издания и прожекты розенкрейцеров привлекли внимание и правительства, очень обеспокоенного событиями французской революции. Было заведено знаменитое «новиковское дело», наведшее изрядного страха на русских масонов. Любопытно, что в материалах дела, прежде всего «вопросных пунктах», отмечавших темы, вызывавшие особенный интерес следствия, часто мелькает слово «мартинизм». Подследственные старались друзей не выдавать, отговариваясь, как водится, легкомыслием и забывчивостью. Следователи держали под подозрением, среди прочих, славного нашего поэта М.М.Хераскова. В страхе он побежал к Державину. Тот решил защитить собрата по перу и обратился к фавориту императрицы, молодому Платону Зубову, что и решило дело: Херасков был выведен из-под удара. Севши писать благодарственное письмо, Михаил Матвеевич постарался подладиться под характер и стиль Державина и писал так: «Чудно мне, что некто враг мой вздумал оклеветать меня какою-то Мартинизмою, о чем я, по совести, ни малого сведения не имею. – Когда мне думать о мартинистах и подобных тому вздорах? Когда? – будучи вседневно заняту моей должностью – моими музами – чтением стихотворцев, моих руководителей» … Конечно, к Державину надобно было писать именно так. Однако Херасков принадлежал к числу масонов, причем был из самых ревностных. Посвящение он получил еще в семидесятых годах, работал потом «под молотком» самого Рейхеля, основывал вместе со Шварцем ложу «Гармония» и входил в самый узкий круг лиц, которые первыми приняли у нас розенкрейцерское посвящение. Надо думать, что, спрашивая его о мартинизме, следователи имели в виду отнюдь не невинное чтение трактата Л.-К. де Сен-Мартена, но вызывание духов и прочие магические операции в духе Мартинеса Паскалиса.
Содержание этих работ было в общих чертах известно как широкой публике, так и высшим властям. Так, в известной комедии «Обманщик», императрица Екатерина II вывела на сцену безвредного чудака по фамилии Радотов, который «бежит общества», «варит золото» и «имеет свидание с какими-то невидимками», руководствуясь ритуалами, которым его обучил старый каббалист, многим знакомый, поскольку во время, свободное от магических операций, торгует в лоскутном ряду. Так обстояло дело в 1785 году, когда комедия была написана. Всего через несколько лет, когда из Парижа стали доходить тревожные вести, отношение к мартинизму изменилось. При царском дворе пришли к выводу, что приверженцы этого учения занимали свое место в мозаике обществ и кружков, работа которых подготовила французскую революцию. Перечень причин, вызвавших таковую, был гораздо обширнее, однако и мартинистам довелось в ней сыграть свою роль.
Сам Сен-Мартен дожил до революционных событий, следил за ними с интересом и только жалел, что они не нашли себе адекватного продолжения в сфере духа. Любопытно, что в круге его ближайших учеников мы находим немало русских фамилий. К их числу принадлежал и граф С.Р.Воронцов, который предвидел грядущую русскую революцию и готовился к ней. В частности, он велел научить своего сына – будущего фельдмаршала М.С.Воронцова, пушкинского «полу-милорда» – ремеслу, затем, чтобы тот смог заработать себе на хлеб в будущей России… В любом случае, нужно сказать, что у нас еще долго читали его сочинения. Так, перечисляя в переписке с сестрой наиболее важные мистические сочинения, император Александр I указал на труды Я.Беме, которого он читал в переводе и интерпретации Сен-Мартена.
Правообладателям!
Это произведение, предположительно, находится в статусе 'public domain'. Если это не так и размещение материала нарушает чьи-либо права, то сообщите нам об этом.