Текст книги "Метафизика Петербурга. Историко-культурологические очерки"

Глава 3. Французская цивилизация

Век первый. От короля Людовика XV – до гражданина Луи Капета

Что могло помешать двум державам, по воле судьбы расположенным один на востоке Европы, другой на ее западе, переживавшим одни и те же «болезни роста», свойственные сухопутным колоссам, и лечившимся схожими методами, связанными в России с именем царя Петра I, а во Франции – министра финансов короля Людовика XIV, Жана-Батиста Кольбера, договориться – и взяться соединенными силами за ось истории, с тем, чтобы отвести ее от кичливых морских соседей и притянуть не свою сторону? Если не вопрос, то подсознательная установка такого рода прослеживается в царской дипломатии на протяжении всего XVIII столетия. Ну, а с французской стороны на этот вопрос постоянно слышался то явный, то подразумевавшийся отрицательный совет. Причина такой установки была очень простой: Франция уж давно выбрала себе «великого восточного партнера» и менять его не собиралась. Точнее, партнеров было несколько: Швеция, Польша, Турция. Согласно условиям военно-политических игр своего времени, кто-то из них на время выбывал из союзных отношений с Францией, кто-то, наоборот, дрейфовал обратно при порыве очередного политического урагана. Однако, при всех оговорках, Европа для Франции ограничивалась на востоке тремя этими государствами, с каждым их которых были налажены взаимовыгодные контакты. Строй этих союзников соединял Европу с Востоком, равно как и охранял ее с той, традиционно небезопасной стороны. Французские короли издавна видели знаки, подававшиеся им из-за этого строя сперва из Москвы, а позже и из Петербурга, но не испытывали желания изменять ради них принятой однажды стратегической линии.

Как следствие, неудача «великого посольства» 1697–1698 годов была косвенно связана с политикой Франции. Как мы помним, в ту пору Петр Алексеевич до Парижа не доехал, ограничившись впечатлениями от немецких, голландских и английских городов. Главной цели – сколачивания коалиции европейских держав против Турции, тоже не удалось достичь по трем основным причинам. Прежде всего, Западная Европа была занята подготовкой к «войне за испанское наследство», где Франции предстояло помериться силами с самыми мощными армиями своего времени. Тут было не до Московии с Турцией – обширных, но безнадежно периферийных держав. Кроме того, Франция выступала как традиционный союзник Османской империи. И если Вильгельм III – он был, как мы помним, королем Англии и стадхаудером Соединенных Провинций (то есть Голландии) – мог бросить свои войска против Франции в борьбе за европейскую гегемонию, то ему и в голову не могло прийти поддержать русского царя против турецкого султана и тем навлечь на свою голову протесты французских дипломатов. Наконец, французская дипломатия поставила себе задачей провести на вакантный в то время польский престол своего кандидата, а именно, принца Конти, приходившегося ближайшим родственником королю Людовику XIV. Русская дипломатия сделала ставку на другого кандидата – саксонского курфюрста Августа Сильного, создав и здесь помехи для воплощения в жизнь планов, выработанных в кабинетах Версаля.

В итоге, как с удивлением отметил историк русско-французских отношений А.С.Лавров, «французские дипломаты были представителями единственной европейской державы в Голландии, которые не были уведомлены русской стороной о прибытии Великого посольства, не нанесли визит русским послам и не приняли их в свою очередь». По дороге домой царь Петр, осознав бесперспективность борьбы против турок-османов в данных условиях, решил заключить с ними мир и взяться за Швецию. Началась Северная война, последовали ее баталии, от «нарвского конфуза» – до бомбардировки и взятия Ниеншанца. Как следствие, всего через несколько лет на острове в устьи Невы заложена была фортеция Санкт-Питер-бурх. Вот каким образом основание нашего города было связано с основной линией французской политики своего времени.

Весной 1717 года, Петр Великий выехал на запад знакомым маршрутом, через северные немецкие земли и Голландию. Ситуация «великого посольства» двадцатилетней давности повторялась. На этот раз главной целью была Франция. Надежды, которые царь питал относительно предстоявших переговоров, не составляли секрета для французской дипломатии: Франция оставалась едва ли не последним союзником Швеции в Северной войне, входившей уже в заключительную свою фазу. Петр собирался напомнить о выгодах стратегического франко-российского союза и, по возможности, ускорить его заключение. Ситуация требовала экстраординарных ходов, но французская сторона готова была следовать только сложившимся стереотипам. В порывистом облике русского государя обитатели Версаля рассмотрели лишь тысячу раз виданный ими облик «просвещенного варвара», «покровителя скифов», совмещавшего «чрезвычайную обширность познаний и что-то постоянно последовательное… с явным отпечатком старинной грубости его страны», и предпочли сохранить верность восточной политике своих отцов и дедов.

Наиболее дальновидные из французов сразу отметили близорукость внешней политики своего правительства. «Царю наконец опротивели и наша невнимательность, и наше равнодушие, – с сожалением писал в своих мемуарах герцог Луи де Сен-Симон, – С тех пор мы много имели случаев раскаиваться в гибельном очаровании Англией и в безумном пренебрежении Россией». Что же – на нет и суда нет. Осмотрев заводы и мануфактуры, арсенал и монетный двор, типографии и «аптекарский огород», приняв парад мушкетеров, во главе которых шел офицер по фамилии д’Артаньян царь отбыл восвояси. С ним отошла в тень и более чем плодотворная идея союза России и Франции.

В царствование Анны Иоанновны, вооруженным силам Российской империи довелось принять самое активное участие в «войне за польское наследство». Ставленник Франции, Станислав Лещинский, был изгнан из пределов Польши. Его место занял саксонский курфюрст Август III, пользовавшийся поддержкой России. Одним из ярких эпизодов этой войны стала осада балтийского порта Данциг (теперешнего Гданьска), предпринятая русскими войсками под руководством фельдмаршала Миниха весною и летом 1734 года. Низложенный уже Станислав I засел в крепости вместе со своими придворными, французы пытались его выручить и выслали туда от берегов Дании свою военную эскадру. Впервые за всю историю обеих наших стран, их регулярным войскам, выступавшим под собственными флагами, довелось вступить в прямое военное столкновение. Позволив десанту высадиться на берегу и подпустив его на близкое расстояние, русские солдаты дали несколько беглых залпов и расстреляли французов, как куропаток. На следующий день французские корабли, гордо подняв, несмотря на тяжелое поражение, свой прославленный белый стяг, не украшенный более никакими эмблемами, были уже далеко.

В царствование Елизаветы Петровны, российская дипломатия приняла курс на сближение с Францией. Исторической предпосылкой последнего послужил факт самой активной помощи, полученной «дщерью Петровой» при совершении государственного переворота со стороны французского посланника в Петербурге, маркиза де Шетарди. Желая отблагодарить его на свой лад, участвовавшие в перевороте гренадеры, позднейшие «лейб-кампанцы», долго еще продолжавшие праздновать незабвенное дело, иногда в пьяном виде ломились в двери особняка Шетарди, желая облобызать физиономию товарища по заговору.

Нужно заметить, что в 1745 году французский король сделал наконец тот символический шаг, которого от него ожидали со времен Петра Великого. Дело в том, что Франция так и не признала императором ни его, ни кого-либо из его преемников на русском троне, что для огромной восточной державы было довольно обидным. Лишь с воцарением Елизаветы Петровны, и то через четыре года, в предвидении возможного будущего сближения, Людовик XV решил признать очевидное. Впрочем, это не помешало ему взять свое королевское слово назад при первой возможности. Когда на российском престоле воцарился Петр III, из Франции пришла весть, что титул императрицы был признан версальским двором лишь в порядке исключения, лично за Елизаветой Петровной. Аналогичное известие получила в свой черед и новая царица, Екатерина II. Лишь в 1772 году, за два года до смерти Людовика XV, после изнурительных демаршей и консультаций, его дипломатия согласилась признать за Екатериной Алексеевной императорское достоинство – и то с оговорками. К примеру, в официальных документах, исходивших от версальского двора, титул императрицы писался не по-французски, а на латыни… Сейчас уже трудно сказать, зачем было так долго и неостроумно дразнить русских царей. Для темы нашего рассмотрения, важнее будет отметить, что тем самым французские короли упорно, едва ли не до последней возможности отказывали Санкт-Петербургу в достоинстве столицы империи, которое было заложено Петром I в основание идеологии и символики его любимого детища.

Вступив в Семилетнюю войну против войск Фридриха Прусского, Россия, более в силу обстоятельств, нежели целенаправленной политики, оказалась во временном союзе с Францией. Потенции, содержавшиеся в этих союзных отношениях, могли быть с большой пользой развернуты в долгосрочных договорах, но эту возможность елизаветинская дипломатия – как, впрочем, и дипломатическая служба Людовика XV – упустила.

Вольтер, как и любой публицист, занимался в первую очередь мифотворчеством. Вот и в «Истории Российской империи в эпоху Петра Великого», написанной им по заказу елизаветинского двора и недурно оплаченной русским золотом, наиболее занимательным и актуальным остается именно мифологический пласт, скрытый под риторическими красотами. Обратившись к анализу этого «текста под текстом», мы замечаем, что отбор мифологем последовательно проведен в пользу России – так, как Вольтер ее понимал – но в соответствии не столько с исторической, сколько с иной, политической логикой. Для примера достаточно обратиться к описанию посещения Петром I Франции в 1717 году. На время визита сей славный муж, историю которого Вольтер писал, покинул мало знакомые французскому просветителю пределы скифской своей родины и прибыл в более чем знакомый ему Париж. Вот, казалось бы, золотая возможность уделить место действительно важному событию, использовав при этом в полной мере как впечатления очевидцев, живых еще во времена Вольтера, так и прокомментировав глубинные причины неудачи французской политики Петра Великого.

К нашему удивлению, именно при описании этого посещения перо французского историка движется особенно вяло. Визиту царя во Францию посвящена всего только заключительная часть главы VIII второго тома его труда. Главное, что Вольтер имел сообщить по этому поводу читателю, сводилось к тому немудреному утверждению, что «Петр Великий был принят во Франции так, как следовало» («Pierre le Grand fut reçu en France comme il devait l’être»). Следует несколько анекдотов, характеристика научно-технических интересов Петра I и дежурное сравнение с мудрым скифом Анахарсисом, после которого сочинитель благополучно привел корабль восьмой главы в гавань, умудрившись обойти по дороге все подводные рифы. Столь же коротким осталось и сообщение об основании Петербурга, помещенное Вольтером в середине главы XIII первого тома Истории. Коротко изложив ход взятия Ниеншанца, для важности произведенного писателем в «значительное укрепление», он поставил акцент на трудностях обустройства в «пустынной и болотистой местности» потребовавших неисчислимых жертв.

Разумеется, назвать все это, коротко описанное выше описание историей было бы некорректным. Однако оно стало бы более чем конструктивным, если бы политические линии Петербурга и Версаля пошли на сближение и их нужно бы было возвести к эпохе «отцов-основателей». Собственно, в этом духе построена идеология вольтеровской Истории Петра Великого в целом. Произведя разумный отбор исторических фактов и суждений, французский публицист заложил в середине XVIII столетия основания идеологического конструкта, возводившего истоки французско-российского сближения к достаточно мифологизированным фигурам Петра I и Людовика XV. Приняв во внимание аргументы этого плана, не приходится удивляться тому, что, взявшись за сбор подготовительных материалов к собственной Истории Петра I, Пушкин избрал книгу Вольтера в качестве основного источника для описания событий, произошедших во время визита 1717 года в Париж.

Линии на сближение России и Франции противостояла линия на их отчуждение, также подвергнутая кодификации к середине XVIII столетия в так называемом «Завещании Петра Великого». Текст этого документа, разошедшегося по Европе в целом ряде более или менее несовпадающих версий, следует признать несомненно подложным. С большой вероятностью, он был подготовлен и пущен в обращение во Франции, примерно в то же время, что и вольтеровская «История Российской империи в эпоху Петра Великого». Знакомство с самим Завещанием оставляет у современного читателя двойственное впечатление. С одной стороны, он рекомендует преемникам Петра на российском троне поддерживать государство в постоянном напряжении, а вооруженные силы – в состоянии непрерывной войны. Целью поставлено достижение политической доминации в мире, не последнюю роль в котором имеет сыграть заключение фальшивых союзов и игра на противоречиях европейских держав. Краткие пункты Завещания следуют один за другим, как удары шпицрутена, глаголы же лучше всего передают направление мысли: «расширяться – возбуждать – добиваться – изгонять – нейтрализовать – стараться». Нужно сказать, что многие из них соответствовали устремлениям российских стратегов того времени – не более и не менее, впрочем, чем правительства любой другой державы: макиавеллизм никогда не выходит из моды.

Наряду с тем, стоит заметить, что текст был подвергнут последовательной мифологизации. Прежде всего, он был привязан все к той же фигуре «отца-основателя» Российской империи, тень которого виделась подлинным авторам Завещания нависающей над Европой и после его смерти. Воля великого сего мужа сбыла ведена к одним территориальным захватам. Не отрицая настойчивости Петра I в расширении своих владений, нужно сказать, что таким примитивным его мышление никогда не было; дальнейшие аргументы этого плана представляются нам положительно излишними. Наконец, внимание французского общества акцентировалось на политической программе, заложенной в Завещании, всякий раз перед нападением на Россию, будь то поход Наполеона I или же крымская авантюра Наполеона III с союзниками. Заложенный в его тексте «образ врага» удивительно соответствовал стереотипам захватнической политики самих французов. Приняв во внимание эти соображения, нам остается сделать предположительный вывод, что в тексте так называемого «Завещания Петра Великого» нашла достаточно полную кодификацию оформившаяся к середине XVIII столетия политическая концепция исконной враждебности «петербургской империи» по отношению к Франции и Европе. Этот идеологический конструкт был подкреплен обращением к мифологизированной в том направлении, которое представлялось желательным анонимным французским составителям текста, фигуре Петра I.

Присоединив Новороссию и Крым, Россия приступила к созданию черноморского флота, строительству военно-морской базы в Севастополе, оборудованию или расширению целого ряда портов по всему северному берегу Черного моря. Тут важно было не опоздать, как на Балтийском и Белом морях. Дело все было в том, что, получив известные преференции еще в петровские времена, голландские и в особенности английские купцы практически монополизировали в более позднее время торговлю с Россией на «северных морях». Что же до «южных морей», то позиции Франции в средиземноморской торговле были пока прочными – прежде всего, благодаря традиционному альянсу с турками. Британия, все с большим основанием ощущавшая себя «царицей морей», пока еще не освоилась в водах, омывающих берега южной Европы. В этих условиях, именно французская торговля могла быстро вдохнуть жизнь в порты Новороссийского края, к чему Екатерина II, равно как и князь Потемкин, не могли не стремиться. «Новороссийский проект» был, вообще говоря, любимым детищем князя Григория Александровича, что само по себе поддало ветра в паруса французской дипломатии.

Французский посол, молодой граф Луи-Филипп де Сегюр, принадлежал к кругу аристократии времен короля Людовика XVI. Он был прекрасно начитан и знаком со всеми тонкостями версальской придворной жизни. Столица Российской империи произвела на молодого дипломата сильное впечатление: «Петербург представляет уму двойственное зрелище: здесь в одно время встречаешь просвещение и варварство, следы X и XVIII веков, Азию и Европу, скифов и европейцев, блестящее гордое дворянство и невежественную толпу. С одной стороны – модные наряды, богатые одежды, роскошные пиры, великолепные торжества, зрелища, подобные тем, которые увеселяют избранное общество Парижа и Лондона; с другой – купцы в азиатской одежде, извозчики, слуги и мужики в овчинных тулупах, с длинными бородами, с меховыми шапками и рукавицами и иногда с топорами, заткнутыми за ременными поясами. Эта одежда, шерстяная обувь и род грубого котурна на ногах напоминают скифов, даков, роксолан и готов, некогда грозных для римского мира. Изображения дикарей на барельефах Траяновой колонны в Риме как будто оживают и движутся перед вашими глазами», – писал граф, сожалея о том, что тут довелось побывать слишком малому числу его соотечественников.

В скором времени положение изменилось, поскольку немало французских роялистов почли за лучшее бежать из охваченного революционными потрясениями Парижа в сады «северной Семирамиды». За ними последовали в свой черед и любознательные путешественники, которых неизменно охватывало амбивалентное чувство, совмещавшее сознательное восхищение перед красотой города с подсознательным опасением перед толпой варваров, копящих здесь, «на краю Азии» мощь, которая может обрушиться и на Западную Европу. Нашедшая таким образом оформление в мыслях Сегюра двойственная, привлекательная и опасная метафизика Петербурга нашла себе продолжение в трудах таких его соотечествеников и преемников в деле постижения духа нашего города, как граф де Местр и маркиз де Кюстин.

При дворе Екатерины II, французский посол был встречен доброжелательно. Вскорости он вошел в избранный круг придворных, приглашавшихся царицей на ее «petites soirées», где ему довелось принимать деятельное участие в разнообразных, но неизменно милых забавах и шалостях. Не вызывает сомнения, что мысль о целесообразности заключения первого в истории наших стран договора о тесном, взаимовыгодном сотрудничестве получила свое первоначальное оформление в этом интимном кругу лиц. «Договор о дружбе, торговле и навигации, заключенный в Петербурге 11 января 1787 г. (31 декабря 1786 г. по старому стилю) стал своего рода кульминацией русско-французских отношений в XVIII веке. Он открывал широкие перспективы развитию торговых связей между двумя странами и, что самое главное, – предусматривал налаживание тесного политического сотрудничества России и Франции», – подчеркнул один из ведущих отечественных специалистов в области истории русско-французских отношений П.П.Черкасов. Последовавшее вскоре, почти одновременное нападение на Россию как Турции, так и Швеции, отнюдь не утративших расположения версальского двора, остановили развитие этой тенденции русско-французских отношений, которая восходила, как нам уже довелось говорить, к любимым геополитическим идеям Петра Великого. Ну, а далее тронулась лавина французской революции, решительно изменившая весь облик старой Европы.

События в Париже развивались так быстро, что в Петербурге не успевали за ними следить. Тем более любопытно, что попытка спасения короля, имевшая шансы на удачу, исходила со стороны царского двора. План короля состоял в том, чтобы тайно покинуть дворец Тюильри и, пользуясь фальшивыми документами, добраться до границы. Таковые были предоставлены русским посольством. Мария-Антуанетта значилась в них как подданная Российской империи, баронесса Анна Христина Корф, урожденная Штегельман, следующая домой вместе с детьми и прислугой, в числе которой значился и лакей, под чьим именем скрывался сам король Франции. Фамилия эта была в Петербурге, кстати сказать, очень известна. Отец баронессы, банкир Г.Х.Штегельман, был знаменит как богатством, так и благотворительностью. В частности, будучи старостой общины лютеранской кирхи св. Петра, он взял на себя основные заботы по возведению в 1760–1762 годах здания немецкой школы – прославленной «Петришуле».

После насильственного возвращения короля, русскому послу пришлось давать объяснения рассерженным «народным избранникам». Не имея возможности получить точных инструкций из Петербурга, русский посол И.М.Симолин валил все на досадную оплошность и приносил извинения. Настоящая баронесса Корф якобы своевременно известила его, что, сжигая перед отъездом ненужные письма, по случайности бросила с ними в камин и полученный паспорт, призналась, «что, право, очень сконфужена» и просила исправить ее оплошность, выдав дубликат паспорта. В такой форме дело приобретало черты ясности – хотя все равно оставалось непонятным, как паспорт проделал путь из камина баронессы в ридикюль королевы. Интересно, что, когда об этом узнала императрица, с ней, в свою очередь, приключился приступ холодной ярости. Передавая общий смысл слов Екатерины II, вице-канцлер И.А.Остерман писал послу, что если бы тот осознанно выдал фальшивый паспорт и тем спас бы короля и его семью, то заслужил бы лишь царскую благодарность.

Зимой 1792 года русский посол получил от своего правительства предписание покинуть пределы Франции. Перед отъездом, он получил аудиенцию у несчастных короля и королевы, начинавших уже предчувствовать, что их ожидает: гильотина, как говорят французы, есть профессиональное заболевание королей. Сразу же по возвращении с приема, Симолин отправил домой отчет, в котором писал, что король и королева передали императрице нежный привет и просили ей передать, что смотрят на нее, как на своего ангела-хранителя. Все данные, состоящие в распоряжении историков, подтверждают, что при петербургском дворе много думали об участи узников Тампля и сделали все возможное для того, чтобы оказать им реальную помощь. Всего через год, король был низложен с престола и стал гражданином Французской республики, приняв новую – на самом же деле, очень древнюю для своего рода фамилию Капет. После мучительного, сорокачасового обсуждения, депутаты Конвента приняли решение предать его смерти. Приговор был приведен в исполнение 21 января 1793 года.