Текст книги "Культура и пространство. Моделирование географических образов"

Как определить и подвести итоги XX в.? Деление на столетия вполне условно, тем более условна магия круглых цифр и дат. Однако это хороший повод для осмысления в ретроспективе важнейших общественных явлений. Главное условие успеха здесь – экстраполирование выделяемой ретроспективы в будущее, в перспективу, ее когнитивное «опрокидывание» в перспективу. Тем самым подобная ретроспектива становится динамичной, постоянно корректируемой и меняемой с точки зрения перспективы.

Что понимается под метагеополитическими итогами? Это рассмотрение общественных, политических и связанных с ними экономических событий в глобальном образно-географическом пространстве на определенном историческом отрезке, возможно – определенной исторической эпохи. Используемая в данном случае базовая методологическая операция – оценка и характеристика всех выделяемых событий на метауровне, рассмотрение их как масштабных геополитических образов, взаимодействующих друг с другом и создающих динамичные, постоянно меняющиеся пространственные конфигурации.

Попробуем теперь определить основные метагеополитические итоги XX в. Для этого необходимо мыслить в рамках единого образно-географического и геополитического пространства человеческого общества/мирового сообщества.

Первый важный итог, формулируемый весьма кратко: любое более или менее важное политическое событие XX в. осмыслялось и имело значение прежде всего как геополитический образ – чего никогда не было ранее.

Второй итог есть логическое следствие первого. В единое метагеополитическое пространство мира в XX в. окончательно вошло Западное полушарие, обе Америки, прежде всего Северная Америка. Характерный индикатор – это политические и военные конфликты между государствами разных полушарий: например, военный конфликт между Великобританией и Аргентиной по поводу Фолклендских островов в 1982 г.

Третий итог – это создание в XX в. на пространственной основе принципиально новых и достаточно эффективных моделей политического баланса и политического влияния, которые сами по себе могли диктовать те или иные реальные политические действия и политические решения. Характерный пример – возникшая после распада СССР униполярная модель мира, которая, те не менее, уже сосуществует с потенциально перспективной многополярной моделью мира. Политическое пространство стало более многомерным, а его репрезентирование и интерпретирование всякий раз прочно связано с фиксацией соответствующих геополитических образов и образно-географических координат.

Четвертый итог – наложение традиционных европоцентричных геополитических образов на новые, быстро развивавшиеся в XX в., геополитические образы Америки и США. К концу этого столетия они сосуществовали в едином метагеополитическом пространстве, при этом образ США рассматривался (номинировался) также как европейский геополитический образ (фактически он вошел в геополитическое образное пространство Европы). Возникла своего рода образная «вилка», расхождение между традиционными геополитическими конструкциями первой половины XX в. и метагеополитическими реалиями конца XX в. Новые геополитические образы наложились на сохранявшиеся еще к этому времени старые представления о Европе как главной арене наиболее важных мировых политических событий. При этом новые геополитические образы во многом «кроились» по образцу старых, по европейским «нормативам» конца XIX – начала XX вв. Политические действия США в Европе и за ее пределами к концу XX столетия явно напоминали подобные же действия Великобритании в XIX в. Однако в целом необходимо констатировать «прыжок» геополитического пространства мира в течение прошедшего столетия на новый «энергетический» уровень, когда речь следует вести уже о взаимодействии, соперничестве и борьбе глобальных геополитических образов, определяющих большинство политических конструкций, решений и действий.

Итак, мир в своем развитии (если таковое осмысляется) предполагает широкий спектр политик, направленный на оконтуривание, ограничение самого этого мира. Предполагается, что земное и/или географическое пространство имеет некоторый потенциал собственного имманентного развития. Геополитика представляет собой целенаправленный политически ориентированный географический/картографический образ. Геополитика берет на себя и частично осуществляет важнейшую функцию культуры/культур как таковой: дистанцирование от интересующего объекта, создание образа объекта и его закрепление. Геополитику надо определить как моделирование географических образов ключевых в политическом отношении стран, районов, регионов и территорий; при этом вновь создаваемые образы (знаки, символы, стереотипы) изменяют сами траектории политического восприятия определенных стран и регионов. Язык может иметь свою геополитику, интерпретирующую те или иные пространства, территории и регионы. Совокупность наиболее важных действий, тактик и стратегий в современном образном геополитическом пространстве есть метагеополитика. Геополитика в онтологическом плане есть не что иное, как перетекание, перемещение субстанции политического образа в содержание самого пространства, в чисто пространственные образы.

4.5. Стратегии разработки и создания географических образов в современном российском федерализме

ГО российского федерализма. Исследования, посвященные современному российскому федерализму с позиций политологии[792]792
  См., например: «Куда движется российский федерализм?» // НГ – Регионы. Май 1998. № 8; Каспэ С. И. Конструировать федерацию – Renovatio Imperii как метод социальной инженерии // Политические исследования. 2000. № 5. С. 55–70; Бунин И. М., Макаренко Б. И., Макаркин А. В. Кремль и губернаторы: первые итоги федеративной реформы // Полития. Осень 2000. № 3 (17). С. 55–67 и др.


[Закрыть], экономики[793]793
  Лексин В. Н., Швецов А. Н. Государство и регионы. Теория и практика государственного регулирования территориального развития. М.: УРСС, 1997. С. 67–92; Федеральный бюджет и регионы: опыт анализа финансовых потоков. М.: Диалог-МГУ, 1999 и др.


[Закрыть], истории[794]794
  См.: Трифонов А. Г., Межуев Б. В. Генерал-губернаторство в российской системе территориального управления (Опыт исторической реминисценции) // Политические исследования. 2000. № 5. С. 19–27; Каменский А. Б. Взгляд на историю местного самоуправления // Там же. С. 27–32; Замятин Д. Н., Замятина Н. Ю. Пространство российского федерализма // Там же. С. 101–102.


[Закрыть], правоведения[795]795
  Тавадов Г. Т. Конституционные принципы российского федерализма // Социально-политический журнал. 1995. № 6. С. 40–52; Барганджия Б. А. Российский федерализм: разграничение предметов ведения и полномочий // Политические исследования. 1998. № 2. С. 56–68; Кола Д. Противоречия в конституционной истории СССР/России и строительство многонационального правового государства // Политические исследования. 1998. № 6. С. 64–80.


[Закрыть], достаточно многочисленны. Немалое внимание анализу этой научной проблемы уделяется также геополитикой, политической географией и регионалистикой в самом широком смысле этого слова[796]796
  Каганский В. Л. Советское пространство // Иное. Т. I. М., 1995. С. 99—130; Крылов М. П. Понятие «регион» в культурном и историческом пространстве России // География и региональная политика. Материалы международной научной конференции. Ч. 1. Смоленск; СПб.; М., 1997. С. 33; Смирнягин Л. В. Российский федерализм: парадоксы, противоречия, предрассудки. М.: МОНФ, 1998. (Серия «Научные доклады», № 63); Региональное самосознание как фактор формирования политической культуры в России (материалы семинара). М.: МОНФ; ООО «Издательский центр научных и учебных программ», 1999. (Серия «Научные доклады», № 90); Левинтов А. Е. Постсоветская сатрапизация и возможности будущей регионализации России // Новые факторы регионального развития. М.: ИГ РАН, 1999. С. 97—105 и др.


[Закрыть]. До сих пор, однако, российский федерализм не был предметом обстоятельных образно-географических интерпретаций (далее – ОГИ). Подобное исследование должно предваряться определением сущности самих образно-географических интерпретаций в их расширенном понимании.

Возможность и необходимость образно-географической интерпретации российского федерализма. Возможность ОГИ российского федерализма заключается в определенной географической «подвешенности» концептуальных положений классического федерализма (прежде всего американский вариант[797]797
  Новиков А. В. Географическая интерпретация американского федерализма // Вопросы экономической и политической географии зарубежных стран. Вып. 10. М., 1993. С. 105–120.


[Закрыть]). В рамках классического федерализма основные политические «конструкции» изначально оторваны от какой-либо реальной территории. Идеология федерализма развивается в условном пространстве, параметры которого весьма близки к утопическим. В известном смысле это упрощает подготовку к ОГИ любого географического пространства с позиций основных положений федерализма. Федерализм работает в некоем универсальном и пластичном пространстве, могущем достаточно свободно принимать требуемые образно-географические формы.

Необходимость ОГИ российского федерализма – в преодолении концептуальной «зацикленности» на отношениях Центр – регионы в рамках новой российской государственности (см. также 4.10.)[798]798
  См. в связи с этим: Петров Н. Отношения «Центр – регионы» и перспективы территориально-государственного переустройства страны // Регионы России в 1998 г.: Ежегодное приложение к «Политическому альманаху России» / Под ред. Н. Петрова; Моск. Центр Карнеги. М.: Гендальф, 1999. С. 57–70; Что хотят регионы России? / Под ред. А. Малашенко; Моск. Центр Карнеги. М.: Гендальф, 1999. (Аналит. серия / Моск. Центр Карнеги; Вып. 1).


[Закрыть]. В данной ситуации надо говорить о существующем пока федерализме в кавычках, а сами отношения между Центром и регионами более напоминают прихотливые изгибы унитаристских подходов. Постсоветская российская государственность, в противоположность федералистским построениям, сильнейшим образом «впечатана» в то пространство, где она развивается – при практически полном отсутствии степеней свободы во взаимодействии политических форм и политико-географического пространства. Между тем сложная и специфическая география России требует особой адаптации федералистской доктрины в рамках российской государственности; при этом образно-географические «ресурсы» российского пространства (в тех или иных его репрезентациях) для подобных процедур даже избыточны. Образно-географическое освоение федерализма должно сделать его естественным для России, и в этом смысле российский федерализм станет в исторической ретроспективе классическим инвариантом федерализма вообще – получив, вполне возможно, новое название.

Федерализм и структурирование ГО регионов. Попытка широкого внедрения федералистских представлений и установок в российские политические практики в 1990-х гг. показала, на наш взгляд, некоторое несоответствие между изначальными представлениями федерализма о территории (регионе) и теми географическими образами регионов, которые были уже наработаны веками российской культуры и государственности. Своего рода «чешуйчатое» приращение территории Российского государства (термин С.В. Лурье) привел как бы к «мелкотипажности», «мелкотравчатости» современных российских регионов-субъектов Российской Федерации. Популярные во второй половине 1990-х гг. проекты укрупнения субъектов Федерации (с 89 до 10–12) на базе, например, межрегиональных экономических ассоциаций типа «Сибирского соглашения» были вполне в духе времени, хотя зиждились, скорее, на чисто регионально-управленческих основаниях[799]799
  См., например: Зотова З. М. Оптимизация взаимоотношений между Центром и регионами // Политические исследования. 1998. № 3. С. 204.


[Закрыть]. Речь идет не о физических размерах тех или иных регионов России, но, скорее, о «крупности», масштабности их географических образов, соразмерности задачам, ставящимся в классическом федерализме. Отсюда, возможно, своеобразное обезличение отдельных регионов, представление их единой безликой массой, противостоящей в экономическом и политическом отношении Центру, нарабатывание зловещей метафоры «регионы»[800]800
  Смирнягин Л. В. Российский федерализм: парадоксы, противоречия, предрассудки. М.: МОНФ, 1998. (Серия «Научные доклады». № 63). С. 63—65.


[Закрыть], за которой теряется само образно-географическое пространство России (см. также 4.6.). Поэтому, как нам представляется, успехи федералистского «дела» в России не в последнюю очередь могут быть связаны именно с целенаправленным конструированием или структурированием нескольких достаточно крупных целостных географических образов ее регионов, которые необязательно, по крайней мере, на первых порах, должны менять свои границы как субъекты федерации. В этой связи федерализм можно определить как геоидеологию крупных или масштабных пространств, стремящихся к своей самоорганизации или самоструктурированию; географические образы регионов в данном случае есть лишь инструмент федералистского «пространствоустроения».

Характер ОГИ российского федерализма связан с «историей власти» в России. Здесь в первую очередь важны отношения власть – земля, власть – управление, а также территориальные властные иерархии[801]801
  Павлов-Сильванский Н. П. Феодализм в России. М.: Наука, 1988. С. 168–178, 201, 472–473.


[Закрыть].

В поле зрения ОГИ должна попасть проблема «завязанности» этих властных отношений на географические образы, осмысленные типологически. Так, например, уже исследованные в первом приближении исторический институт ходоков и его роль в территориальной организации власти в России[802]802
  Кирдина С. Г. Политические институты регионального взаимодействия: пределы трансформации // Общественные науки и современность. 1998. № 5. С. 41–51.


[Закрыть] позволяют проследить, почувствовать как бы физический стержень властного пространства, его политико-географическую анизотропию.

Российское пространство – уникальный для гуманитарных наук объект и предмет исследования. Став предметом серьезного концептуального осмысления уже в XVIII в., оно превратилось к началу XX в. в мощный когнитивный концепт и образ, влиявший и влияющий на различные россиеведческие концепции и штудии[803]803
  См.: Пространства России. Хрестоматия по географии России. Образ страны / Авт. – сост. Д. Н. Замятин, А. Н. Замятин; Под ред. Д. Н. Замятина. М.: МИРОС, 1994; Отечественные записки. 2002. № 6 (7). Пространство России; Ахиезер А. С. Российское пространство как предмет осмысления // Там же. С. 72–87; Смирнягин Л. В. Культура русского пространства // Космополис. № 2. Зима 2002/2003. С. 50–59.


[Закрыть]. Отметим, что сами физико-географические и политико-административные масштабы российского пространства явились исходным и сильным импульсом для спекулятивных размышлений о характере и судьбах его развития. Хотя государственные границы России в течение XVII–XX вв. (имеет смысл говорить по преимуществу именно об этом историческом периоде) неоднократно менялись, совершенно очевидно, что за это время сформировались как достаточно ясные географические контуры ядра российского пространства, так и фундаментальные представления об особенностях данного пространства[804]804
  Замятин Д. Н. Стратегии интерпретации историко-географических образов России // Мир России. 2002. № 2. С. 105–139.


[Закрыть].

В политическом отношении факт быстрого расширения территории российского и советского государств означал включение в состав российского пространства территориальных фрагментов с различными, часто весьма отличавшимися от российской, политическими и государственными традициями (Польша, Прибалтика, Кавказ, Средняя Азия). В то же время культурно-цивилизационные проблемы, вполне неизбежные при подобном государственном расширении, оставались, как правило, в течение большей части рассматриваемого периода, как бы за кадром, выступая, скорее, в качестве основания «айсберга», чьей вершиной были межрелигиозные конфликты и противоречия[805]805
  Cм., например: Замятин Д. Н. Моделирование геополитических ситуаций (На примере Центральной Азии во второй половине XIX века) // Политические исследования. 1998. № 2. С. 64–76. № 3. С. 133–147.


[Закрыть].

Политико-географические образы (ПГО), будучи естественной частью российского пространства как некоей реальности и/или действительности, являются также условным/безусловным планом выражения наиболее существенных, характерных черт этого пространства, выявляемых как в ходе политических процессов, так и по их завершении. Тем не менее, можно говорить и об исходных, фундаментальных ПГО российского пространства, оказывающих непосредственное влияние на содержание и формы политических процессов в России и за ее пределами и, в итоге, на становление российского федерализма. Обратим, в связи с этим, внимание на общие особенности и закономерности развития российского пространства (пространств).

Базой для развития тех или иных направлений ОГИ российского федерализма является геокультура России. В определенном смысле вся культура России, историко-культурные корни российской государственности и политической традиции рассматриваются здесь как геокультура. В процессе ОГИ российского федерализма концептуальный «костяк», остов федералистских построений должен стать элементом геокультуры России, а сам федерализм – «привязан» к России как образно-географическая субкультура.

Российское пространство с политико-географической точки зрения есть результат накопления и седиментации (откладывания, осаждения) социокультурных традиций и инноваций, проявляющихся в определенных типах существующих и развивающихся культурных ландшафтов[806]806
  См. также: Туровский Р. Ф. Культурные ландшафты России. М.: Институт наследия, 1998; Каганский В. Культурный ландшафт и советское обитаемое пространство. М.: Новое литературное обозрение, 2001; Родоман Б. Б. Поляризованная биосфера: Сб. ст. Смоленск: Ойкумена, 2002.


[Закрыть]. Понятие культурного ландшафта здесь понимается достаточно широко, что означает включение и политико-географической составляющей. В рамках культурных ландшафтов, формировавших и формирующих российское пространство, значительную роль играли этноязыковые и религиозные компоненты, определявшие структуры региональных и международных политик в Северной Евразии. Исходя из этого, попытаемся сформулировать важную особенность развития российского пространства.

Эта особенность состоит в формировании и развитии российского пространства как своего рода «ментального продукта», являющегося в известном смысле знаково-символической конвенцией господствовавших в российских сообществах социальных групп и их дискурсов. По всей видимости, сам концепт и образ российского пространства зарождается еще в XVII в.,[807]807
  Богданов А. П. От летописания к исследованию: Русские историки последней четверти XVII века. М.: RISC, 1995.


[Закрыть]однако достаточно строгие формы его артикуляции возникают уже ближе к концу XIX в. Дискурс российского пространства как по преимуществу имперского расцветает, что вполне очевидно, во второй половине XVIII в.,[808]808
  Зорин А. Кормя двуглавого орла… Русская литература и государственная идеология в последней трети XVIII – первой трети XIX века. М.: Новое литературное обозрение, 2001.


[Закрыть] однако этого, как показал последующий политический опыт, оказалось недостаточно. Здесь наиболее важно отметить следующее обстоятельство: огромные и беспрецедентные в рамках Нового времени размеры физической территории континентальных Российского/советского государств порождают поэтику политики, предполагающую как естественность таких размеров, так и естественность дальнейшего расширения государственной территории[809]809
  Надточий Э. Метафизика «чмока» // Параллели (Россия – Восток – Запад). Альманах философской компаративистики. Вып. 2. М.: Философ. об-во СССР; Ин-т философии РАН, 1991. С. 93—102.


[Закрыть]. Заметим, что классическая имперская логика территориального расширения не полностью объясняет такую поэтику. Проще говоря, империя, так или иначе, всегда видит свои пределы, и она вынуждена их осмыслять – в форме лимесов, лимитрофов и т. д. Что касается российских форм государственности, доминировавших на протяжении XVII–XX вв., то подобное имперское осмысление собственных территорий отнюдь не было очевидным – достаточно вспомнить историю завоевания Российской империей Средней Азии во второй половине XIX в.[810]810
  Замятин Д. Н. Моделирование геополитических ситуаций…


[Закрыть] Власть осмысляла российское пространство всегда с некоторым запозданием, при этом уровень и качество такого осмысления (в виде соответствующих государственных и административно-политических границ, организации органов управления на новых территориях, политики по отношению к туземному населению и т. д.) не всегда были адекватными соответствующей геополитической ситуации[811]811
  См. также: Королев С. А. Бесконечное пространство: гео– и социографические образы власти в России. М.: ИФ РАН, 1997.


[Закрыть]. Поэтому любые ОГИ российского федерализма, несомненно, должны учитывать известные временные лаги во властном осмыслении тех или иных государственных территорий.

Рассмотрим теперь основные методологические процедуры в рамках ОГИ российского федерализма.

Основные методологические процедуры в рамках ОГИ российского федерализма. Процедуры 1-го порядка («горизонтальные»): связывание федеральных структур в образно-географические цепочки, развитие федеральной топонимии. Те или иные федеральные структуры должны быть тесно связаны с образами определенных городов, регионов, местностей, частей страны. В идеале должно быть сформировано символическое поле[812]812
  Мамардашвили М. К., Пятигорский А. Символ и сознание. М.: Школа «Языки русской культуры», 1999; Пелипенко А. А., Яковенко И. Г. Культура как система. М.: Языки русской культуры, 1998.


[Закрыть], в котором та или иная федеральная структура или ее атрибут символизируются образом места.

Процедуры 2-го порядка («вертикальные»): образное «приземление» федерализма. В концептуальном отношении российский федерализм должен быть геокультурно адаптирован. Это предполагает и своего рода окультуривание самой географии России. В широком смысле задача – создать культурную географию России, которая предполагает и полагает федерализм как реальное и одновременно образное геокультурное устроение государственной территории.

Дополнительные процедуры: означают попытки выхода на метауровень образно-географического осмысления федерализма. Российский федерализм должен быть интерпретирован как геократия, власть географического пространства, во всех возможных коннотациях. Ведущие образы геократии: пространство как власть, пространствовласть; пространство, осуществляющее и означающее власть посредством собственного устроения. Российский федерализм, следовательно, надо «растянуть» в образно-географическом смысле, его ткань должна быть «соткана» из пространств России[813]813
  Пространства России: Хрестоматия по географии России. Образ страны / Авт. – сост. Д. Н. Замятин, А. Н. Замятин. М.: МИРОС, 1994.


[Закрыть]. Эти процедуры можно назвать процедурами опространствления. Географические образы выступают здесь как рычаги, или орудия властной «пенепленизации»[814]814
  Пенепленизация // Словарь физико-географических терминов. М.: Советская энциклопедия, 1979.


[Закрыть] пространств России.

Рассмотрим здесь более подробно взаимодействие власти и пространства в российских условиях. Российское пространство часто воспринималось и до сих пор воспринимается во многом как – в своем дискурсивном выражении – как самостоятельный и весьма важный властный ресурс. Именно в случае российского пространства, и в связи с ним, можно говорить о власти пространства, причем эта власть обретает непосредственный, буквальный и ощутимый характер[815]815
  Замятин Д. Н., Замятина Н. Ю. Пространство российского федерализма // Политические исследования. 2000. № 5. С. 104.


[Закрыть]. Управленческие распоряжения, указы и приказы, новые законы, в конце концов, вновь назначенный в отдаленный регион губернатор могли достигать этого региона лишь через определенное, иногда очень значительное время[816]816
  См., например: Сафронов Ф. Г. Русские на северо-востоке Азии в XVII – середине XIX в. М.: Наука, 1978; Алексеев А. И. Освоение русскими людьми Дальнего Востока и Русской Америки. М.: Наука, 1982; Ремнев А. В. Самодержавие и Сибирь. Административная политика второй половины XIX – начала XX веков. Омск: Омск. ун-т, 1997; Иванов В. Н. Вхождение Северо-Востока Азии в состав Русского государства. Новосибирск: Наука, 1999 и др.


[Закрыть]. Такие ощутимые, остро осязаемые промежутки своего рода безвластия, «провисания» властных отношений означали на деле, что само физическое расстояние от центра до окраины, от столицы до границы становилось, по сути, своеобразным политическим актором.

Однако, даже если собственно технологические инновации, совершенствование транспортных коммуникаций и увеличение скорости передвижения сводили на нет буквальную роль физических размеров государственной территории (такая роль, конечно, была характерна для множества больших государств древности, средневековья и Нового времени), само ее социокультурное разнообразие и ландшафтная мозаичность определяли, в известном смысле, пространство как институциональный фактор. Когнитивные схемы принятия решений в российской внутренней и внешней политике, как правило, учитывали и учитывают роль и влияние пространства на ход прогнозируемых политических процессов. В сущности, это может быть и примитивный расчет на суровые зимние морозы во время военной кампании (в случае Отечественной войны 1812 г. и битвы под Москвой во время Великой Отечественной войны 1941–1945 гг.); тем не менее, важно восприятие российского пространства как своего рода постоянного «теневого правительства» самой России, или как почти вечного «серого кардинала», стоящего за спиной сменяющихся политических лидеров и элит России. Инерционность рецепции России как огромного и «неповоротливого» государства с неизведанными и неосвоенными до сих пор пространствами – причем как российскими, так и зарубежными политиками – не должна скрывать того факта, что российское пространство само по себе (впрочем, как и какое-либо другое, осмысленное в схожих дискурсах) символизирует и означает абсолютный, «тотальный» властный дискурс, в котором властные отношения, отношения господства и подчинения суть пространственные отношения. Эта специфика, безусловно, влияет на содержание стратегий ОГИ российского федерализма.