Текст книги "Культура и пространство. Моделирование географических образов"

Исследования перспектив развития трансграничных регионов имеют особую актуальность. Переходные зоны, территории на стыках различных цивилизаций и культур, как показывает практика, могут быть источниками ускоренного, интенсивного политического, культурного, социально-экономического развития. В то же время, именно такие территории часто являются местами обострения различных политических и цивилизационных конфликтов. И то, и другое, вполне очевидно, в том числе обусловлено многочисленностью и разнородностью возникающих в пределах и по поводу данных регионов географических образов. Будучи по преимуществу прикладными, эти образы формируют, как правило, устойчивые и способные к расширению образно-географические поля (пространства). В рамках таких пространств развиваются структуры и системы ГО трансграничных регионов. Изучение этих структур и систем, несомненно, оказывает влияние и на практику развития трансграничных регионов, и на развитие общей теории географических образов.

В нашем понимании, трансграничный регион – это достаточно значительная (крупная) территория, обладающая определенным культурно-историческим единством (общность культурной и политической истории, некоторая общность культурных ландшафтов, общность продуцируемых или реконструируемых географических образов), и в то же время концентрирующая, сосредотачивающая максимально возможное в данном случае количество переходных зон в развитии существенных и масштабных явлений (культурных, политических, социально-экономических). Наряду с этим, трансграничный регион – один из наиболее емких географических образов, причем такая значительная образная емкость достигается за счет как действительной концентрации различных явлений на определенной территории, так и за счет использования пограничных переходов в формировании наиболее эффективной структуры самого образа. Существенным является также понимание необязательной в общем случае фиксации, демаркации трансграничного региона как географического образа в традиционных географических координатах, на современной физической или политической карте. Например, географический образ Дальнего Востока, понимаемый как трансграничный регион – репрезентируемый или интерпретируемый в каких-либо политических или культурных традициях – может охватывать территориально различные части России, Китая, Японии, Кореи, Монголии, США и, возможно, других стран. При этом, однако, более важным аспектом в формировании структуры образа является использование культурных, цивилизационных, политических переходов, так или иначе фиксируемых этим образом (между традиционными и современными культурами, между пространствами христианства и буддизма, между индустриальной и постиндустриальной экономиками и т. д.). Именно благодаря процессам подобной ментальной переработки и аккумуляции различных переходов может происходить своего рода когнитивный, или ментальный «дрейф» образа в образно-географическом поле.

Однако, фундаментальный образ-архетип фронтира работает не только на уровне осмысления целостного образа пространств России. Этот образ оказывается эффективным и на микроуровне, в случае изучения ИГО небольших регионов страны. Образно-географическое пространство страны слагается, как правило, из десятков и сотен мелких и мельчайших локальных и региональных образов – именно они составляют единую культурно-географическую ткань. Рассмотрим пример одного, довольно небольшого по территории, современного района Калужской области – Козельского[632]632
  Живая культура российской провинции. Калужский край. Козельский район. Этнографические очерки / Ред. – сост. Е. Д. Андреева; Науч. ред. Н. Е. Ржавинская. М.: Институт наследия, 1999.


[Закрыть].

Территория Козельского района в течение нескольких веков была переходной зоной, границей, фронтиром – политико-, культурно-, экономико-географическим. Наряду с Брянщиной, Черниговщиной, Смоленщиной, южные районы современной Калужской области попали как бы и в безвременье, и – в «безпространствье», в образно-географическую «черную дыру». Предмет постоянных польско-русских раздоров и татарских набегов, поле почти незаметного русско-украинско-белорусского культурного контакта, Козельский район в то же время оказался пространством этнокультурной консервации – благодаря «укромной» физико-географической обстановке (густые леса, мелкая речная сеть), и, что, возможно, еще более важно, – за счет стягивания или сползания сюда наименее важных для соседних территорий образно-географических компонент. Исследования, посвященные песенному фольклору[633]633
  Колесник Е. Песенный фольклор в репертуаре этнографического ансамбля «Млада» // Там же. С. 80–90; Щуров В. Песни Козельского Полесья // Там же. С. 90—112.


[Закрыть], местным промыслам – гончарному и стекольному[634]634
  Ведерникова Н. Гончарный промысел д. Хлуднево // Там же. С. 160–174; Мусина Р. Березичский стекольный завод А. Д. Оболенского: возможно ли прошлое в будущем? // Там же. С. 152–158.


[Закрыть], этнокультурным маргинальным сообществам – молоканам-переселенцам и цыганам[635]635
  Никитина С. Молокане-переселенцы Калужской области // Там же. С. 188–208; Черенков Л. Цыгане Центральной России: вчера и сегодня // Там же. С. 208–222.


[Закрыть], наглядно демонстрируют образно-географическую фрагментарность, во многом архаичность, – образно-географическую «надерганность» этой территории. Но именно поэтому Козельский район стал уникальным образно-географическим «заповедником», в котором сочетаются классические образы заброшенных деревень с оазисами народного культурного творчества, помещичьих усадеб (родовое имение князей Оболенских село Березичи) и притягательных своими сакральными тайнами монастырей (Шамординский монастырь – Казанская Свято-Амвросиевская женская пустынь).

Различные по генезису и времени происхождения географические образы часто сосуществуют на одном и том же пространстве. Такое образно-географическое пространство выглядит многослойным, организованным по принципу сложного и многоэтажного «бутерброда». Козельское Полесье, территория на границе Калужской, Тульской и Орловской областей, оказалось подобным образно-географическим «Клондайком» с точки зрения народного песенного творчества. Здесь наложились различные исторические пласты – от раннего и позднего средневековья Московской Руси до современности. Но важно и другое: именно здесь были заложены традиции южнорусской музыкальной культуры – со времен возведения в этих местах в XVI в. Тульской засечной черты[636]636
  Щуров В. Указ. соч. С. 91.


[Закрыть]. Район былой культурной инновации превратился спустя четыре столетия в место глухой фольклорной консервации; образ территории, осуществлявшей явную культурную экспансию на юг, сменился образом затерянного, ориентированного вовнутрь, сжимающегося, как шагреневая кожа, культурно-географического пространства.

Прикладные исследования традиционной культуры имеют особую ценность с образно-географической точки зрения. Благодаря четкой фиксации того или иного признака традиционной культуры на изучаемой территории в течение длительного времени, ареала его распространения и качественных трансформаций, возможно и детальное исследование динамики историко-географических образов в геокультурном аспекте, их структуры, сжатия или расширения.

Азиатско-Тихоокеанский регион (АТР) и российская Северо-Восточная Азия – это классические трансграничные регионы. Именно здесь мы наблюдаем смешение, взаимодействия, столкновения многих цивилизаций и культур. При этом обширные, неоднородно освоенные территории этих регионов осложняют сами по себе процессы цивилизационного взаимодействия и придают им интересную специфику. Благодаря столь уникальному сочетанию указанных свойств данные регионы представляют собой идеальный полигон для первичного изучения закономерностей формирования и развития ГО трансграничных регионов. Рассматривая проблемы формирования географических образов АТР и российской Северо-Восточной Азии, невозможно уклониться от интерпретации этих регионов как трансграничных[637]637
  О проблеме формирования географических образов границ и трансграничных регионов см. более подробно (там же библиография вопроса): Замятин Д. Н. Феноменология географических образов // Новое литературное обозрение. 2000. № 6 (46). С. 255–275; Он же. Стратегии репрезентации и интерпретации историко-географических образов границ // Вестник исторической географии. № 2. Смоленск: Ойкумена, 2001. С. 4—15; Он же. Русские в Центральной Азии во второй половине XIX века: стратегии репрезентации и интерпретации историко-географических образов границ // Восток. 2002. № 1. С. 43–64.


[Закрыть]. Более того, такая интерпретация позволяет более глубоко исследовать выявленные проблемы.

Многие ученые и политики различных стран считают АТР возможным экономическим и политическим центром мира в XXI веке. Это предположение в целом основано на нескольких аргументах: 1) быстрое социально-экономическое развитие стран, входящих в регион; 2) наличие в регионе мощных экономических держав – таких, как США и Япония; 3) наращивание экономического и политического «веса» такой страной, как Китай; 4) быстрое повышение удельного веса АТР в мировой торговле; 5) экономическое и политическое втягивание в регион таких стран, как Австралия и Новая Зеландия. Мы сознательно не упоминаем пока здесь Россию, поскольку ее институциональное продвижение в этот регион (участие в международных организациях) пока достаточно слабо поддержано экономически и культурно, а политическое влияние пока весьма ограничено.

Не вдаваясь в подробные споры о географических границах АТР и российской Северо-Восточной Азии, выскажем несколько содержательных замечаний о понятиях и географических образах этих взаимосвязанных регионов.

Несомненно, когнитивный центр АТР – т. е. центр, обеспечивающий максимальное восприятие и принятие этого региона как серьезной реальности – смещен в сторону Азии, причем Юго-Восточной Азии, т. н. «стран южных морей» – что обусловлено и исторически, и культурно. Древние цивилизации региона развивались на территории Южного Китая, Индокитая, современной Индонезии[638]638
  См.: История древнего мира: В 3 т. 3-е изд., испр. и доп. М.: Наука, Гл. ред. вост. лит., 1989; Фицджеральд С. П. Китай: Краткая история культуры. СПб.: Евразия, 1998.


[Закрыть]. Тихий океан в течение нескольких тысячелетий выступал скорее как барьер, нежели связующее звено в установлении торговых и культурных контактов между странами региона. Поэтому, отмечая значение Тихого океана, как составляющей географического образа АТР, мы вынуждены в большей степени говорить о прибрежных морях Восточной и Юго-Восточной Азии, которые до сих пор являются акваторией наиболее интенсивных экономических и культурных контактов.

Таким образом, ядро АТР, в нашем понимании – это Юго-Восточная Азия и, частично, Восточная Азия с прилегающими прибрежными морями. Когнитивной и образной полупериферией АТР, как это ни странно, являются такие экономически развитые страны, как США, Австралия и Новая Зеландия – как в силу известной отдаленности от наиболее оживленных морских путей, так и в силу (что даже более важно) культурной и цивилизационной чуждости большинству стран региона. Когнитивной и образной периферией АТР пока является Россия, чей вектор культурного и политического развития в течение XVII–XX вв. был направлен преимущественно в сторону Северо-Восточной Азии и, немного позднее, Центральной Азии. В течение этих исторических эпох России не хватало ни экономического, ни культурного веса, чтобы достаточно серьезно заявить о себе в пределах Восточной и Юго-Восточной Азии, хотя Центральная Азия, благодаря исследованиям великих русских путешественников второй половины XIX – начала XX вв., была довольно хорошо ментально и культурно освоена. Политическое влияние России в АТР было в течение всего указанного времени – XVII–XX вв. – весьма ограниченным вследствие недостаточных экономических, культурных и военных ресурсов, направленных на освоение Восточной Сибири и Дальнего Востока. Характерно, что, хотя Россия вышла к Тихому океану еще в XVII в., само понятие и географический образ Дальнего Востока сформировались в российских политических документах, научной литературе сравнительно поздно, лишь во второй половине XIX в. – до этого и Чукотка, и Камчатка считались частями именно Восточной Сибири[639]639
  Алексеев А. И. Освоение русскими людьми Дальнего Востока и Русской Америки до конца XIX века. М.: Наука, 1982.


[Закрыть].

Вхождение в состав Российской империи Приамурья и Приморья, военно-стратегическое значение этих регионов стали важными факторами быстрого оформления географического образа Дальнего Востока в репрезентациях российских источников к концу XIX в.[640]640
  См., например: Кропоткин П. А. Дневники разных лет. М.: Сов. Россия, 1992; Bassin M. Inventing Siberia: Visions of the Russian East in the Early Nineteenth Century // The American Historical Review. 1991. Vol. 96. N. 3. P. 763–794.


[Закрыть]. Стоит заметить, что Северо-Восточная Азия, имеющая гораздо меньшую культурную и цивилизационную историю, чем АТР в целом, в течение длительного времени не воспринималась как самостоятельный трансграничный географический образ. Это был образ Terra Incognita, периферии Великой Татарии (Тартарии), практически не исследованной, образ конца и края мира в библейском понимании – и в силу подобного рода обстоятельств, образ зависимый, производный от географических образов Европы, европейской цивилизации и России[641]641
  См. в связи с этим: Зимин А. И. Европоцентризм и русское культурно-историческое самосознание. М.: Изд-во Литературного института им. А. М. Горького, 2000.


[Закрыть].

Затем, в течение XVIII–XIX вв., в той мере, в какой Россия проводила первичное освоение и заселение территорий Северо-Восточной Азии[642]642
  Сафронов Ф. Г. Русские на северо-востоке Азии в XVII – середине XIX в. М.: Наука, 1978.


[Закрыть], данный регион стал восприниматься уже исключительно как дальняя периферия великой полуазиатской державы, по преимуществу, в политическом и этнографическом контекстах, как символ великого этнографического и природного разнообразия, как составная часть имперской «естествоиспытательской» коллекции диких народов, ландшафтов и достопримечательностей[643]643
  Ср. восприятие Крыма Екатериной II и ее ближайшим придворным окружением сразу после его присоединения к Российской империи: Вульф Л. Изобретая Восточную Европу: карта цивилизации в сознании эпохи Просвещения. М.: Новое литературное обозрение, 2003.


[Закрыть].

Построение Транссибирской железнодорожной магистрали в конце XIX – начале XX вв. кардинальным образом изменило когнитивно-географическую ситуацию. Впервые появилась возможность создать, сконструировать, «изобрести» единый географический образ России, не распадающийся на совершенно различные «половинки» Европейской и Азиатской России. В то же время сооружение Транссибирской магистрали имело значение и для ментального развития Европы, непосредственно сближая ее образ с образом Дальнего Востока и Азии в целом. Географический образ России, тем самым, как оказалось, продвинулся на запад, став более европейским. Именно в этом контексте стоит понимать, в первую очередь, первоначальные проблемы формирования географических образов АТР и Северо-Восточной Азии «со стороны России».

Несомненным представляется тот факт, что географический образ российской Северо-Восточной Азии долгое время (XVIII–XIX вв.) не мог быть вычленен, структурирован – как в силу слабой географической изученности этого региона, так и в силу безусловной аморфности самого образно-географического контекста. В рамках динамики образа России это была дальняя окраина Сибири, дикие пустыни в европейской когнитивной традиции, так или иначе господствовавшей в структурах представлений образованных социальных слоев (страт) российского общества. Япония, продвигавшаяся постепенно на север в течение XVII–XIX вв., создавала, по всей видимости, свой географический образ Северо-Восточной Азии, тоже не бывший, тем не менее, оригинальным, и в значительной мере, по-видимому, копировавший китайскую картину мира с четким выделением культурного центра и варварской периферии[644]644
  Cм., например: Кин Д. Японцы открывают Европу. М.: Гл. ред. вост. лит., 1972; Исаева М. В. Представления о мире и государстве в Китае в III–VI веках н. э. (по данным «нормативных описаний». М.: Ин-т востоковедения РАН, 2000; Крюков М. В., Малявин В. В., Софронов М. В. Этническая история китайцев на рубеже средневековья и нового времени. М.: Глав. ред. вост. лит. изд-ва «Наука», 1987.


[Закрыть].

Образно-географическое поле Северо-Восточной Азии возникает, в оригинальном смысле, очевидно, лишь к концу XIX – началу XX вв., когда постепенное оформление российского (во многом еще европейского) образа Дальнего Востока[645]645
  См.: Замятин Д. Н. Историко-географические аспекты региональной политики и государственного управления в России // Регионология. 1999. № 1. С. 163–173.


[Закрыть] дает толчок, придает ускорение процессам автономного структурирования географического образа Северо-Восточной Азии. Быстро модернизировавшаяся во второй половине XIX – начале XX в. Япония, по всей видимости, также внесла значительный вклад в развитие этой локальной когнитивно-географической ситуации, изменяя постепенно «китайский» по генезису образ «северных территорий» на более европеизированный (в том числе и в картографической традиции) образ, предполагающий вполне закономерное существование каких-то других представлений о регионе, в рамках других ментальных образований.

В этой связи крайне интересно проанализировать с образно-географических позиций – естественно, в первом приближении – фрагмент переговоров российского дипломата Путятина с японскими уполномоченными в январе 1854 г. по проблемам разграничения Российской и Японской империй[646]646
  Русские Курилы: история и современность: Сборник документов по истории формирования русско-японской и советско-японской границы. 2-е изд., расшир. и доп. М.: Алгоритм, 2002. С. 43–44.


[Закрыть].

В ходе данных переговоров японцы заявили о том, что у них нет точного и полного понятия о Сахалине, однако при этом они претендовали на владение всем островом. В отличие от японских уполномоченных Путятин четко различал северную, среднюю и южную части Сахалина, дифференцируя политические отношения России к этим частям. Разделение острова на три части позволило Путятину сделать утверждение о несомненной принадлежности большей части Сахалина России. Если российский представитель точно локализовал японское присутствие на Сахалине на крайнем юге, в заливе Анива, то японские уполномоченные такой, или подобной локализации русского присутствия на острове не сделали (возможно, не могли сделать).

Вопрос о принадлежности острова Итуруп обсуждался, исходя из других признаков, хотя признак реального присутствия (хозяйственного освоения) представителей сыграл первоначально свою роль – к моменту переговоров остров был занят японцами. Хотя Путятин предлагал разделить остров пополам между Россией и Японией на основании истории его освоения (русские пришли раньше японцев и были постепенно вытеснены ими на протяжении первой половины XIX в.), этот признак не стал ведущим в обсуждении. Тем не менее, упоминание об истории освоения Итурупа повлекло за собой привлечение близкого признака – подданства проживавшего на острове коренного населения (айнов, айносов). Айны как подданные Российской империи были «привязаны» Путятиным к Курильским островам в целом (России принадлежало к тому времени большинство Курильских островов). Японцы, в свою очередь, «привязывали» айнов как подданных Японской империи, к острову Хоккайдо, где проживала значительная часть данного этноса.

Таким образом, в когнитивном плане, территориальный ареал проживания айнов был как бы раздвинут, стал в известном смысле биполярным; условные образно-географические центры айнской территории сдвинулись одновременно на север и на юг. Итуруп был условно очищен, стал белым пятном в когнитивной карте переговоров. Так или иначе, равное право на айнов (айносов) острова Итуруп, заявленное Путятиным, не встретило возражений со стороны японских уполномоченных, вынужденных заявить о сложности и трудности дележа острова.

По сути дела, более детальный образ территории зачастую может решать исход политических переговоров. В рассмотренном случае более детальным образом обладал российский дипломат. Однако здесь нужно говорить о столкновении двух политических и ментальных (культурных, цивилизационных) дискурсов, ориентированных на различные точки отсчета. Если японцы ориентировались на вполне локальный исходный образ острова Хоккайдо (как их к тому времени «исконной территории»), то Путятин работал уже с вполне глобализированной («европеизированной») моделью мира, использовал расширенный дискурс, в котором лучшее знание о спорной территории было несомненным приоритетом в рамках политических переговоров. Впоследствии, кстати, после второй мировой войны, роли поменялись, и уже Япония работала, скорее, с более глобальным и широким дискурсом, нежели СССР и постсоветская Россия в ходе развития конфликта вокруг Курильских островов.

Отметим, в связи с выше изложенным, два важных обстоятельства, влияющих до сих пор на процессы формирования географических образов АТР и Северо-Восточной Азии.

Во-первых, динамичная геополитическая ситуация, сложившаяся на Дальнем Востоке к концу XIX – началу XX в., стала мощным фактором формирования единого образа АТР – заметим, что первоначально в его более «северной» интерпретации, связанной с расцветом колониального периода в Восточной Азии, Маньчжурия, Корея, побережье Китая, даже Внешняя Монголия – не говоря о самой Японии и о российском Приморье – стали важнейшими составными частями первоначального ядра единого географического образа АТР в том виде, как он начал формироваться на заре XX в. Серьезную роль в формировании такого образа АТР, безусловно, сыграли активные политические действия США, вышедших, так или иначе, на колониальную арену к концу XIX в., в том числе в Восточной Азии и северной части Тихого океана. В итоге, ядро постепенно складывавшегося в начале XX в. единого географического образа АТР в его «северной» интерпретации сформировалось в результате когнитивного (ментального) взаимодействия, по преимуществу, в политической и экономической сферах, таких держав, как Япония, Россия и США. При этом не следует, конечно, отрицать в формировании первоначального образа АТР значительной роли колониальной политики Великобритании, Франции и Германии.

Во-вторых, вполне очевидно, что географические образы АТР и Северо-Восточной Азии, на этапе их первоначального формирования в конце XIX – начале XX в., имели, по существу, различный когнитивно-географический генезис. Если географический образ АТР изначально формировался как сравнительно разнородный, неоднородный, с включениями различных колониальных дискурсов, господствовавших во внешней политике Японии, США, России, Великобритании и других колониальных держав[647]647
  См.: Said E. W. Narrative, Geography and Interpretation // New Left Review. 180. March-April 1990. P. 81–97; Чешков М. А. Глобальный контекст постсоветской России. Очерк теории и методологии мироцелостности. М.: МОНФ, 1999; Коукер К. Сумерки Запада. М.: Московская школа политических исследований, 2000; Макиннес Н. «Ориентализм»: эволюция понятия // Интеллектуальный форум. 2002. № 9. С. 40–62; в мемуарной прозе: Адамс Г. Воспитание Генри Адамса. М.: Прогресс, 1988.


[Закрыть], то географический образ Северо-Восточной Азии формировался, по преимуществу, как однородный в содержательном плане, включающем упорядоченные и структурированные представления о регионе как некоей дикой, варварской окраине христианской ойкумены в библейском понимании. Вследствие этого, географический образ Северо-Восточной Азии сравнительно долгое время не мог рассматриваться как, возможно, составная часть образа АТР – это был, скорее образ континентальной, Внутренней Азии, как бы не видящей океана (океанов); образ, замкнутый на самое себя в содержательно-географическом отношении. Иначе говоря, этнографический и природный «привкус» образа этого региона, проявляющийся при попытках его традиционных научных и художественных (в европейском понимании) описаний, был долгое время (вплоть до середины XX в.) «лакмусовой бумажкой» несформированности отчетливых и структурированных колониальных или же постколониальных дискурсов. Политические территориальные разграничения между Россией (СССР), Японией и США, проводившиеся в этом регионе в течение XIX–XX вв., не внесли и не могли внести ясность в этот вопрос, поскольку, в значительной мере, были продуктом более масштабных политических решений, ориентированных в образном смысле на европоцентристскую модель мира. Именно в такой когнитивно-географической ситуации решался политический вопрос о государственной принадлежности Курильских островов и Сахалина в первой половине XX в. – имея в виду, конечно, геополитический контекст первой и второй мировых войн[648]648
  Арешидзе Л. Г., Крупянко М. И. Старые и новые факты о «Курильской проблеме» в российско-японских отношениях // Восток. 2002. № 5. С. 84–89; Русские Курилы: история и современность. Сборник документов по истории формирования русско-японской и советско-японской границы. 2-е изд., расшир. и доп. М.: Алгоритм, 2002.


[Закрыть].

Если моделировать единое образно-географическое поле, в котором находятся одновременно географические образы Северо-Восточной Азии и АТР, то следует предусмотреть определенный когнитивный дрейф образа Северо-Восточной Азии в сторону образа АТР. Такой дрейф возможен в ситуации одновременной целенаправленной трансформации обоих образов. Географический образ Северо-Восточной Азии необходимо позиционировать в этом случае как более широкий, более емкий и включающий, например, с точки зрения традиционной географии, всю северную часть Тихого океана, побережье Аляски, Тихоокеанское побережье Канады, российское побережье Северного Ледовитого океана; а с точки зрения содержательной концентрации различного рода переходов вбирающий в себя и перерабатывающий, в частности, проблемы этнокультурного взаимодействия палеоазиатских народов (чукчей, алеутов, айнов и т. д.) с государствообразующими народами-пришельцами.

В то же время географический образ АТР может продуктивно позиционироваться, несомненно, как более «южный» – с точки зрения традиционной географической карты; смещающийся в сторону Юго-Восточной Азии, а впоследствии, возможно, в сторону Латинской Америки (восток и юго-восток). Наряду с этим, при детальном структурировании образа АТР необходимо использовать образы многочисленных культурных и цивилизационных переходных зон (в том числе, христианство – ислам, мировые религии – традиционные культы и верования, ландшафтные ценности прибрежных и континентальных районов). Когнитивное содержание предлагаемых образных трансформаций – максимальное разведение, отдаление ядер рассматриваемых образов при очевидном расширении самих образов. Моделируемая образно-географическая экспансия должна вести в итоге к более интенсивному взаимодействию обоих образов – при том, что один образ (Северо-Восточной Азии) не обязательно должен входить в другой (АТР) – скорее, они могут формировать определенный когнитивно-географический континуум, пересекаясь в различных содержательных аспектах (культурных, политических, экономических).

Строго говоря, прогнозирование развития географических образов СевероВосточной Азии и АТР есть процесс (операция) их структурирования как бы в обратной перспективе (используя термин и понятие о. Павла Флоренского)[649]649
  См.: Флоренский П. Иконостас: Избранные труды по искусству. СПб.: Мифрил, Русская книга, 1993. С. 175–183; Он же. Статьи и исследования по истории и философии искусства и археологии. М.: Мысль, 2000.


[Закрыть]. Такой процесс является, по существу, некоей «иконой», в которой предполагаемые, возможные элементы, структурные компоненты данных образов налагаются, накладываются в ментальном отношении на представления, доминирующие в настоящем, а эти представления, в свою очередь, есть не что иное, как целенаправленно отрефлексированный образ, впитавший события прошлых исторических эпох, локализованных и зафиксированных как исторические протяженности именно данных регионов. В итоге, глубина формирующегося ментально-географического (образно-географического) пространства, «опрокинутого» в будущее, является результатом его содержательного расширения в прошлое. Исходя из этого, в отношении географических образов Северо-Восточной Азии и АТР в XXI в. можно предварительно сказать следующее: эти образы как бы распарывают «полотно», холст европоцентристской образно-географической картины мира, но одновременно процесс их моделирования есть, по сути, вторая, в широком когнитивном смысле, европоцентристская попытка создания своего рода образа «Новой Европы» посреди Тихого океана.

Итак, в результате изучения формирования и развития систем прикладных ГО в исследованиях перспектив развития трансграничных регионов можно сформулировать следующие закономерности: 1) для понимания перспектив развития трансграничных регионов необходимо выявление и исследование инвариантов фундаментального образа-архетипа фронтира; этот образ-архетип оказывает, как правило, решающее влияние на формирование систем ГО трансграничных регионов; 2) устойчивые системы ГО трансграничных регионов формируются в результате столкновений и взаимодействий различных политических и цивилизационных дискурсов, ориентированных на различные точки отсчета; следовательно, такие системы имеют, как правило, дополнительные параметры и обладают большей объемностью; 3) в содержательном плане системы ГО трансграничных регионов могут иметь несколько максимально дистанцированных друг от друга образных ядер (аналогия – «разбегающаяся Вселенная»), что может вести к появлению новых трансграничных регионов; эти новые регионы «разрывают» и уничтожают в образном смысле старый регион.