Текст книги "Культура и пространство. Моделирование географических образов"

Генезис географических образов русской усадьбы непосредственно связан со слабо освоенным, чуждым, враждебным, огромным пространством, окружающим островки культуры и творчества, причем это творчество может питаться именно страхом и преклонением одновременно перед надвигающейся неизвестностью пространств «без истории», пространств «без Европы». Особенно ярко подобное восприятие проявляется в творчестве Андрея Белого. Писатель прожил в имении «Серебряный Колодезь» Тульской губернии, как он сам отмечает в «Записках чудака», с 1899 по 1906 гг.; многие его произведения («Симфонии», «Пепел», «Серебряный голубь», «Символизм») обязаны своим происхождением этому месту[441]441
  Белый Андрей. Записки чудака. Lausanne: Editions l'age d'homme, 1973 (Репринт издания: М.; Берлин: Геликон, 1922). С. 48, 51–52.


[Закрыть]. Описание старинного дома и окружающей его местности сопровождается у Белого острыми историософскими переживаниями, он пишет: «… я думал, что там, за канавой, кончалась история; стоило перепрыгнуть через крутую канаву и кануть во ржи, пробираясь по ней еле видною тропкою, – все затеряется – в золоте, в блеске и в хаосе этих бушующих волн; буду я – вне истории; буду я – вне пристанища, вне ежедневных занятий, без тела, охваченный шумами Вечности, и – вознесенный в невероятность безумно открытых сознаний, незнаемых ближними»[442]442
  Там же. С. 49–50.


[Закрыть]. Граница имения, усадьбы здесь, по существу, есть граница истории и неистории, иначе – «фронтир», рубеж цивилизации и дикости.

Однако образно-географический смысл усадьбы проявляется в постоянном переходе ее границ, взгляде на усадьбу со стороны. Творческие взрывы, озарения, судьбоносные решения приходят вне усадебного локуса, но близко к нему; сама усадьба как бы гарантирует яркость переживаемых образов природы, символизирующих историко-культурные идеи эпохи. Говоря по-другому, усадьба – эпицентр образно-географического место-развития (используя термин Петра Савицкого). Для Андрея Белого пространством подобных озарений стала не река (усадьба располагалась высоко над рекой), а высшая точка склона, далее плато (очевидный водораздел) и следующий за ним овраг. Сама мысль писателя при этом уподобляется рельефу и ландшафту творимой и творящей одновременно местности. Обратимся вновь к пространной цитате из «Записок чудака»:

«Знал я: поднимаяся вверх, попаду я на высшую точку пологого склона, где отовсюду откроются шири, просторы, пространства, воздушности, облаки; под ноги тут опускаются земли; и – небо здесь падает; буду я, небом охваченный, вечный и вольный – стоять; разыграется жизнь облаковых громад вкруг меня; если мне обернуться назад, то увижу и место, откуда я вышел (усадьбу); оно – под ногами; и от нее мне видны: только кончики лип (а усадьба стояла высоко-высоко над речкой).

Спускаяся в противоположную сторону от плато, приходил я к дичайшим оскалам овражной системы, сгрызающей плодоносную землю и грозно ползущей на нас; кругозоры сжимались по мере того, как я, прыгая по размоинам вниз, углублялся; и небо оттуда казалось широкою щелью меж круч, на которых скакали, играя с ветрами, – татарники, чертополохи, полыни; здесь некогда перечитал Шопенгауера; я опускался туда, перерезая слой лёсса, слой глины – до рудобурых железистых каменных глыб (величиною с арбуз) вымащивающих водотек; было влажно и холодно. Стоя посредине плато, я не видел оврагов; как взор, по равнинам текли мои мысли в разбегах истории; стлались они надо мной»[443]443
  Там же. С. 50–51.


[Закрыть]. Конкретные ландшафтные приметы (рожь, тополя, канава, плато, овраг) в непосредственной близости от усадьбы выступают у Белого как этапы и точки духовного развития. Сама усадьба, хотя и описанная также в «Записках чудака» (и не только в них), есть лишь исходное место мышления вне какого-либо определенного географического пространства России; образ роста овражной сети рядом с имением вдохновляет образ «желтой» угрозы с Востока (см. рис. 33).

Рис. 33. Образно-географическая карта культурного ландшафта русской усадьбы по «Запискам чудака» Андрея Белого

Восприятие усадьбы в творчестве Андрея Белого как некоей изначальной точки, острова, с которого начинается духовная экспансия на соседние ландшафтные локусы, конечно, не является единичным; скорее, оно типично и во многом связано с культурой русского «серебряного века». Именно тогда географические образы русской усадьбы обретают свою культурную и цивилизационную устойчивость; сама усадьба являет, в известном смысле, образ «пустого места», образ «былого роскошного дворца», образ музейного пространства.

Особенности развития географических образов русской усадьбы определяются как закономерностями формирования образов-архетипов российских пространств в целом – таких, как бескрайность, неосвоенность, дикость, рубежность (Европа versus Азия)[444]444
  Пространства России: Хрестоматия по географии России. Образ страны / Авт. – сост. Д. Н. Замятин, А. Н. Замятин. М.: МИРОС, 1994.


[Закрыть], быстрое расширение, степной и полупустынный характер и т. д., – так и специфическими механизмами формирования самих усадебных образов. Сосредоточим наше внимание на втором аспекте проблемы.

Русская усадьба, взятая в наиболее общем, фундаментальном образном смысле, есть, прежде всего, «маленькая Европа». Дробность культурного ландшафта любой усадьбы и прилегающей к ней местности, несомненно, была выше, чем у большинства других культурных ландшафтов России, включая и значительную часть городских территорий. Культивирование различных научно-образовательных, художественных, рекреационных, сельскохозяйственных, ремесленных, иногда промышленных занятий на территории усадьбы было связано, как правило, с четкими внутриусадебными локусами – причем эти локусы были, зачастую, эмблематичны, назидательны, дидактичны[445]445
  См., например: Лихачев Д. С. Поэзия садов. К семантике садово-парковых стилей. Сад как текст. СПб.: Наука, 1991.


[Закрыть]. По сути дела, территория усадьбы являла собой дидактическое пространство европейского культурного ландшафта в том виде и в тех образах, как они были поняты и представлены в российском культурном «истэблишменте». Естественно, что такая пространственная дидактика могла вступать в противоречие, сталкивать, бороться как с ведущими образами традиционной сельской местности России, так и с индивидуальными образами-архетипами загородных культурных ландшафтов Европы, представляемыми творческой элитой (художниками, писателями, учеными и т. д.). Вместе с тем надо отдавать себе отчет и в том, что, поскольку подобных усадеб – именно в таком образе и подобии, как в России – в большинстве европейских стран никогда не было, то формировавшийся культурный ландшафт представлял собой многослойный образный «пирог», удовлетворявший, хотя и частично, вкусы и запросы постоянных обитателей и гостей усадьбы.

Устойчивые усадебные образы возникали и формировались, как правило, на пересечении и во взаимодействии интра-образов и экстра-образов; иначе – внутренних и внешних образов. Такая когнитивная ситуация развивалась в случае, когда гостем усадьбы оказывался человек-творец, не чуждый усадебному образу жизни или обладающий способностью быстро вживаться и осваивать этот образ жизни; другими словами, речь идет опять о «человеке фронтира» и о пограничном восприятии. Хороший пример такого рода восприятия – описание южнорусской усадьбы Чернянка поэтом Бенедиктом Лившицем в его воспоминаниях «Полутора-глазый стрелец».

Лившиц, несомненно, сумел вжиться в образ жизни Чернянки, дав ряд его ярких примет. Самое важное в его усадебном опыте – умение создать образно-географические контексты усадьбы, в которых конкретная топография Чернянки является лишь фундаментом для построения более масштабных образов. Ведущие образы, использованные поэтом – это образы Древней Греции и античности, края ойкумены, великой скифской степи, чудом затронутой античной цивилизацией (см. рис. 34). Он пишет: «Вместо реального ландшафта, детализированного всякой всячиной, обозначаемой далевскими словечками, передо мной возникает необозримая равнина, режущая глаз фосфорической белизной. Там, за чертой горизонта – чернорунный вшивый пояс Афродиты Тавридской – существовала ли только такая? – копошенье бесчисленных овечьих отар. Впрочем, нет, это Нессов плащ, оброненный Гераклом, вопреки сказанию, в гилейской степи. Возвращенная к своим истокам, история творится заново. Ветер с Эвксинского понта налетает бураном, опрокидывает любкеровскую мифологию, обнажает курганы, занесенные летаргическим снегом, взметает рой Гезиодовых призраков, перетасовывает их еще в воздухе, прежде чем там, за еле зримой овидью, залечь окрыляющей волю мифологемой.

Рис. 34. Генерализованная образно-географическая карта усадьбы Чернянка по воспоминаниям Б. Лившица «Полутораглазый стрелец»

Гилея, древняя Гилея, попираемая нашими ногами, приобретала значение символа, должна была стать знаменем»[446]446
  Лившиц Б. Полутораглазый стрелец: Стихотворения, переводы, воспоминания. Л.: Советский писатель, 1989. С. 321–322.


[Закрыть].

Пространство усадьбы и прилегающей к ней экономии воспринимается через образы и символы древней Тавриды, Гилеи, Ольвии и Пантикапея. Сквозь такое «увеличительное стекло» рассматриваются усадебные чабаны, проводящие круглый год в степи, разучающиеся говорить и занимающиеся скотоложеством; наружная окраска домов в рыбачьих поселках, проход огромных овечьих отар через территорию усадьбы и экономии; гомерические размеры барского дома, количества прислуги и съестных припасов – «…Чернянка, – по словам автора, – обращенная во все стороны непрерывной кермесой[447]447
  Кермеса – церковный праздник в Нидерландах, сюжет одноименной картины Рубенса (1635).


[Закрыть], переплескивалась через край»[448]448
  Лившиц Б. Указ. соч. С. 333.


[Закрыть] (см. рис. 35). Смысл подобных образных манипуляций – в разработке некоего общего образа-архетипа, идеально описывающего, в том числе, и пространство вполне определенной усадьбы..

Рис. 35. Развернутая образно-географическая карта усадьбы Чернянка по воспоминаниям Б. Лившица «Полутораглазый стрелец»

Этот образ-архетип должен как бы нависать над драматической топографией усадьбы, быть своего рода «судьбоносным» и в то же время быть естественным для мелких, детальных образных локусов.

В сущности, образно-географический механизм характеристики усадьбы состоит в условном «вычерчивании» символических окружностей вокруг центра реальной территории, который в ходе образного осмысления становится, собственно, периферией усадебной образно-географической системы. Всякая усадьба может быть «маленькой Францией», «маленькой Швейцарией», «Гилеей» и т. д., но не наоборот. Русская усадьба есть экспериментальный культурный ландшафт, географические образы которого возникают и развиваются лишь как композитные, гибридные структуры или конструкции, построенные из заранее разномасштабных, неравновеликих образов. Чем больше образная дистанция между вполне обозримой, небольшой территорией усадьбы и глобальными цивилизационно-культурными символами, приобщаемыми и используемыми для усадебного освоения, тем больше вероятность создания долговременных, пусть часто и пассеистических, географических образов.

В результате первичного изучения формирования и развития систем прикладных ГО в образной географии можно сформулировать следующие закономерности: 1) наиболее важными и определяющими системами прикладных ГО в образной географии следует считать ГОКЛ; развитие ГОКЛ определяет формирование и развитие большинства других, периферийных по отношению к ГОКЛ, образных культурно-географических систем; 2) формирование и развитие ГОКЛ во многом «завязано» на концептуальном понимании культурных ландшафтов как «квазиприродных» образно-географических систем, имитирующих в знаково-символическом плане более общие естественные (природные) образно-географические системы прикладных ГО; 3) системы прикладных ГО в образной географии порождают, как правило, метагеографические (образно-географические) пространства; эти пространства интенсивно взаимодействуют на сравнительно небольших территориях, однако их социокультурное влияние распространяется за физические границы данных территорий.

Историко-географические образы (ИГО), в структуре которых главное внимание уделяется знакам и символам, аккумулирующим особенности и закономерности исторического развития определенных пространств (территорий, стран, городов, регионов и т. д.) – например, ИГО Сибири, в котором, несомненно, могут быть такие знаки и символы, как землепроходец, казак, острог, ясак, струг, Тобольск, Семен Дежнев и т. д.[449]449
  Замятин Д. Н. Историко-географические аспекты региональной политики и государственного управления в России // Регионология. 1999. № 1. С. 163–173; Он же. Стратегии репрезентации и интерпретации историко-географических образов границ // Вестник исторической географии. № 2. Москва; Смоленск: Ойкумена, 2001. С. 4—15.


[Закрыть]. Заметим, что имена исторических личностей, связанных с развитием конкретных регионов (стран), могут входить в состав ИГО. Например, имя В. И. Ленина четко ассоциируется с ИГО России в XX в., имя Чингис-хана – с ИГО Монголии XIII в., имя Ш. де Голля – с ИГО Франции в XX в. ИГО и КГО могут взаимодействовать, порождая смешанные, историко-культурно-географические образы.

Для историко-географического исследования наиболее важным объектом являются историко-географические образы и их эволюция (циклы зарождения, развития и естественной трансформации). При этом ИГО (в отличие, например, от довольно специфических геополитических образов) могут формировать достаточно плотное и устойчивое образно-географическое поле, в котором динамика образа выражается просто в наращивании последовательных страт, в закономерной и объемной стратификации этого поля.

Исследование образа любой страны дает, как правило, возможность выделить сразу несколько, множество ИГО, сменяющих друг друга на протяжении столетий и/или сосуществующих друг с другом в тех или иных комбинациях. Стремление к передаче, описанию, анализу динамики ИГО страны создает мощную тягу, основу всего исследования; становится источником различных историко-географических сравнений; в итоге определяет центр тяжести всего странового исследования. Квинтэссенция исторической географии страны – динамический историко-географический образ или образы, формирующиеся из множества мелких, фрагментарных наблюдений, сочетания микро– и макроподходов в изучении страны; это, фактически, средство экономии научной историко-географической мысли. ИГО страны заведомо не статичен; преемственность ряда важных характеристик в смене его последовательных состояний, фаз сопровождается также чередой историко-географических сдвигов, разломов, трещин, фиксирующих одновременно и кумулятивный эффект развития образа как системы, и его способность к динамическим трансформациям, изменениям.

Так, при анализе системы ИГО Франции в качестве одного из важнейших был выделен образ Галлии, который прямо рассматривается как территориальный прообраз Франции[450]450
  Бродель Ф. Что такое Франция? Кн. первая: Пространство и история. М.: Изд-во им. Сабашниковых, 1994. С. 279.


[Закрыть]. По Броделю, историческое пространство Галлии шире, чем узкие хронологические рамки ее существования; есть Галлия до Галлии, когда был заложен демографический фундамент этой крайней западной оконечности Европы[451]451
  Бродель Ф. Что такое Франция? Кн. вторая: Люди и вещи. Ч. 1 / Пер. с франц. М.: Изд-во им. Сабашниковых, 1995. С. 61.


[Закрыть]; в целом он выделяет четыре Галлии, сменяющие друг друга – кельтская, римская, Меровингская и Каролингская, – основа развития которых – высокая плотность населения еще с каменного века, обусловленная географическим положением этой территории, – историк называет ее «неводом», «ловушкой»)[452]452
  Там же. С. 56.


[Закрыть]. Сильное расширение понятия Галлии, долгая и тщательная работа с ее образом в его динамике позволяют историку подготовить все необходимые строительные леса для создания, оформления историко-географического образа Франции.

Сама Галлия, ее образ сложились в результате победы римской цивилизации, ее языка и культуры; римские завоевания определили границы Галлии и, во многом будущие границы Франции: «Рим даст Галлии и галлам их латинские имена: Gallia, Galli, названия «кельт» и «кельтский» постепенно исчезают. Рим даст Галлии свою цивилизацию – к концу колонизации, удачной в этом отношении. Он даст ей свою границу, прочерченную Цезарем по Рейну и отрезавшую Галлию от кельтской (об этом обычно забывают) и германской Центральной Европы»[453]453
  Там же. С. 70.


[Закрыть]. Поражение кельтского мира, кельтской цивилизации, ее языка и религии было безусловным, но его присутствие в подпочве Франции очевидно; это – ее своеобразный background.

Рассмотрим более подробно пример развития ИГО регионов России – применительно к ее региональной политике и государственному управлению.

Территориальные паттерны[454]454
  Паттерн (понятие из области когнитивной психологии и теории искусственного интеллекта) – определенная обобщенная последовательность действий и решений в какой-либо ситуации или предметной области. Территориальный паттерн, в данном случае – это определенная обобщенная последовательность действий и решений при первичном освоении и управлении какой-либо территории или района. Использование этого понятия (также как и используемого далее понятия фрейма) чрезвычайно эффективно для осмысления и понимания особенностей освоения и управления различных территорий России.


[Закрыть] и историко-географические образы в развитии региональной политики и государственного управления в России. Историческое развитие региональной политики и государственного управления в России рассматривалось многими российскими историками на примере различных исторических эпох и регионов России[455]455
  См.: Готье Ю. В. История областного управления в России от Петра I до Екатерины II. Т. 1–2. М. – Л., 1913–1941; Зимин А. А. Россия на пороге нового времени (Очерки политической истории России первой трети XVI в.). М.: Мысль, 1972; Он же. Россия на рубеже XV–XVI столетий. М.: Мысль, 1982; Он же. Витязь на распутье. Феодальная война в России XV в. М.: Мысль, 1991; Сафронов Ф. Г. Русские на северо-востоке Азии в XVII – середине XIX в. М.: Наука, 1978; Павлов-Сильванский Н. П. Феодализм в России. М.: Наука, 1988; Каганский В. Л. Административно-территориальное деление: логика системы // Известия РАН. Сер. геогр. 1993. № 4. С. 85–94; Ремнев А. В. Самодержавие и Сибирь. Административная политика второй половины XIX – начала XX веков. Омск: Омск. ун-т, 1997; Иванов В. Н. Вхождение Северо-Востока Азии в состав Русского государства. Новосибирск: Наука, 1999; Каменский А. Б. Взгляд на историю местного самоуправления // Политические исследования. 2000. № 5. С. 27–32; Трифонов А. Г., Межуев Б. В. Генерал-губернаторство в российской системе территориального управления (Опыт исторической реминисценции) // Политические исследования. 2000. № 5. С. 19–27; Большакова О. В. Российская империя: Система управления (Современная зарубежная историография. М.: ИНИОН РАН, 2003); Российская империя в сравнительной перспективе / Отв. ред. А. Миллер. М.: Новое изд-во, 2004 и др.


[Закрыть]. Но историко-географические особенности и аспекты региональной политики и государственного управления в России в целом пока не изучались в качестве самостоятельного объекта (предмета) исследований. Актуальность и необходимость исследования этой темы обусловлены тремя важными обстоятельствами. Первое – это уникальное географическое разнообразие территории Российского государства и различие исторических судеб его отдельных регионов, которые «обеспечивают» богатый набор возможных отношений центра и регионов. Второе – практическое значение изучения подобных аспектов в современных условиях усиления внимания к выработке перспективной региональной российской политики и региональных вариантов государственного управления. Третье, весьма немаловажное обстоятельство – это очевидный подъем отечественной региональной науки (регионалистики) в конце XX в., в структуре которой проблемы регионального управления занимают одно из главных мест.

Основная проблема и одновременно цель историко-географического исследования региональной политики и государственного управления в России – поиск, выделение, описание и объяснение различных вариантов взаимодействия структур освоения территории (то есть целенаправленных действий, которые должны оптимизировать взаимные процессы адаптации человека и территории), вновь формирующихся территориальных систем населения и хозяйства (ТСНХ) и возникающих параллельно и достаточно автономно по отношению к ним структур управления включаемых в состав государства новых территорий; формирования на базе этого взаимодействия нескольких главных, фундаментальных архетипов региональной политики государства по отношению ко вновь присоединяемым территориям. Изучение именно первоначальных этапов присоединения и освоения новых регионов, в условиях пока относительно несложных формирующихся хозяйственных, социальных, политических и управленческих структур, позволяет выделить и проследить основные черты и закономерности функционирования механизма исследуемого взаимодействия. При таком подходе можно представить территорию не как пассивный элемент системы, реципиент или конкретное географическое поле возникновения и развития новых типов и вариантов региональной политики и государственного управления (РПиГУ), но как равноправный, активный элемент, который формирует совместно с центром, во взаимодействии с ним определенные территориальные паттерны РПиГУ – становящиеся своеобразным золотым фондом отечественной государственно-региональной мысли. Особенность этого взаимодействия – изменение самой территории, адаптация стержневых структур ее освоения и качественная трансформация самого процесса освоения, видоизменяющегося в ходе выработки территориального паттерна, специфического фрейма,[456]456
  Фрейм (понятие из области когнитивной психологии и теории искусственного интеллекта) – это особые структуры данных для понятийного представления стереотипных ситуаций в рамках общего контекста знаний о мире. В нашем понимании, фрейм территории или района – это особые структуры данных для представления образа территории в рамках общегосударственной региональной политики и управления.


[Закрыть] который входит автономно в целостную структуру общегосударственного управления.

Наиболее интересные с этой точки зрения объекты исследования – это юг Московского государства во второй половине XVI – первой половине XVII вв., Сибирь в XVII–XVIII вв., Дальний Восток во второй половине XIX – начале XX вв. В качестве дополнительных, «страхующих» объектов исследования можно рассматривать Северный Кавказ во второй половине XVIII – первой половине XIX вв., Среднюю Азию во второй половине XIX – начале XX вв., – как регионы, в которых традиционные архетипы РПиГУ России столкнулись с принципиально иными этнокультурными и цивилизационными установками, проецируемыми на область государственного управления.

Предварительное изучение в качестве исследовательских полигонов трех указанных выше пространственно-временных российских регионов – юга Московского государства, Сибири и Дальнего Востока позволяет сформулировать проблемные положения в рамках поставленных цели и задач: 1) формирование специфических территориальных паттернов – это процесс длительного приспособления государственного управления к особенностям вновь присоединенной или осваиваемой территории, и 2) устойчивые территориальные паттерны формируются, как правило, в результате нескольких итераций, которые приближают их основные параметры к оптимальным для определенных территории и структур конкретного государственного управления.

Первоначальное освоение, географическая, военная и хозяйственная разведка новых территорий, еще не присоединенных к основной территории государства, связаны, как правило, с формированием точечных, локальных, единичных паттернов РПиГУ, которые носят исключительно временный, прикладной характер. Функция этих паттернов – нарастить культурный слой, почву для более плотного военного и хозяйственного освоения новых территорий и их официального включения в состав государства. В этих условиях возможно сосуществование на новых территориях двух или более вариантов местного управления, образование «мягкой», не получившей еще твердой оболочки региональной политики центра, которая ориентируется главным образом на стереотипы и установки местного населения. Так, в период до присоединения земель современного российского ерноземья и Области Войска Донского центральное московское правительство проводило осторожную избирательную политику по отношению к казачьим сообществам Дона, дополняемую политикой льгот по отношению к поселенцам из старых обжитых районов и постепенным дипломатическим и военным отсечением Крымского ханства, азовцев и Ногайской Орды как активных политических и хозяйственных сил, которые действовали на рассматриваемых территориях. Формировался образ слабо освоенной территории, которая выполняла буферные военно-политические функции, служила резерватом вольнонаемной военной силы (казачества) и управлялась опосредованными, косвенными дипломатическими, военными и экономическими методами. Редкая сеть вновь строящихся укреплений, острогов, городов и засечных черт служила каркасом более глубокого в перспективе освоения территории и предпосылкой создания более прочных и устойчивых специфических территориальных паттернов РПиГУ.

Этап освоения новых территорий сразу после их включения в состав государства связан с формированием ряда пробных, поисковых стратегий центра по отношению к новому региону; при этом центральные властные структуры еще как бы не чувствуют своеобразия территории и осуществляют управленческий нажим на базе старых вариантов и архетипов региональной политики. Так, очень характерными были первые шаги российского правительства по освоению Дальнего Востока в 1850-1860-х гг. – учреждение нового казачьего войска, попытка насаждения земледелия на левобережье Амура, учреждение ряда льгот для переселенцев из староосвоенных районов, – которые были первоначально большей частью малоэффективны. Разработка нового, достаточно дробного административного деления Дальнего Востока, усиление внимания к геополитическим аспектам присутствия России на Дальнем Востоке, основание Владивостока и создание крупной тихоокеанской военно-морской базы, образование коммуникативного ритма хозяйственных и политических связей Дальнего Востока с Европейской Россией позволили схематично разработать принципиально новый территориальный паттерн РПиГУ, который характеризовался большой ролью военно-нормативных способов и методов государственного управления и пока еще слабой связью с формированием самобытного, специфического образа самого региона. Образование зазора, щели между конкретной РПиГУ центра по отношению ко вновь присоединенному и целевым образом осваиваемому району и несоответствующим этой силовой политике уровню освоения и реактивной способности территории – это основное противоречие, коллизия и двигатель развития ситуации в сторону создания адекватного, оптимального варианта территориального паттерна РПиГУ.

В результате проведенного предварительного исследования можно утверждать, что формирование территориальных паттернов РПиГУ– это историко-географический процесс продолжительностью не менее чем в несколько поколений, ведущий к созданию принципиально новых географических образов территории и трансформации самого представления о территории.

Исследование историко-географических аспектов РПиГУ необходимо для более глубокого понимания современных процессов регионального и государственного управления в России. В условиях быстрой трансформации основных экономических реалий и определенной неустойчивости самих экономических изменений территориальные паттерны РПиГУ являются стержневыми геоэкономическими структурами (то есть совокупностью, или алгоритмом определенных действий, которые позволяют сохранять ключевые «управленческие» характеристики территории или региона). Поддержание или усовершенствование подобных геоэкономических структур – это наиболее надежный способ разработки адекватных конкретной регионально-управленческой ситуации мер прямого и косвенного воздействия на основные формы регионального «поведения».

Особенно интересны ИГО, которые возникают в переходных зонах, на стыках, в пограничных полосах. Теоретически мыслимы такие переходные зоны, которые могут быть шире, чем чистые зоны или ареалы, их разграничивающие[457]457
  Родоман Б. Б. Основные типы географических границ // Географические границы. М.: Изд-во МГУ, 1982. С. 22.


[Закрыть]. По отношению к родовому понятию географического образа историко-географический образ есть не что иное, как явление переходное или производное (это в какой-то степени аналог вторичных инструментов финансового рынка), которое как бы постоянно и надежно фиксирует свои собственные изменения. Поэтому и само поле историко-географических образов (в идеале тождественное историко-географическому, или геоисторическому пространству) естественным образом рельефно, состоит из трендовых поверхностей и фиксирует изменения, динамику географического пространства географически, организуясь «по образу и подобию» самого географического пространства[458]458
  См.: там же. С. 23.


[Закрыть]. Пороговые границы (между качественно различными ареалами[459]459
  Там же. С. 25.


[Закрыть]) способствуют созданию особого класса, или типа историко-географических образов (назовем их также пороговыми). Они, как правило, внутренне неоднородны, неустойчивы структурно и являются как бы эпицентрами возмущений, которые нарушают естественный рельеф образно-географического поля. Пример подобного рода – образ хазарской границы, который был предварительно предложен и описан автором как «зона борьбы, взаимодействия, переплетения различных географических представлений, сформированных в разных цивилизационных и культурных мирах и облеченных чаще всего в легендарно-визионерскую упаковку»[460]460
  Замятин Д. Н. Моделирование геополитических ситуаций (На примере Центральной Азии во второй половине XIX века) // Политические исследования. 1998. № 3. С. 145–146.


[Закрыть]. Особый случай – так называемые квазиграницы (линии контраста или контакта разнородных явлений, слабо, неявно проступающие из континуальной фактуры земной поверхности[461]461
  Родоман Б. Б. Указ. соч. С. 29.


[Закрыть]). Здесь историко-географические образы слабо оформлены и представляют собой скорее «пятна», некие символические рамки, которые локализуют terra incognita образно-географического поля. Следует признать также, что понятие естественных границ – одна из удобных, экономичных упаковок, оболочек историко-географического образа страны, хотя и имеющая ряд нежелательных или неконтролируемых научным мышлением выходов в область идеологии и практической внешней политики[462]462
  См., например: Бродель Ф. Что такое Франция? Кн. первая: Пространство и история. М.: Изд-во им. Сабашниковых, 1994. С. 279–284.


[Закрыть].