Текст книги "Культура и пространство. Моделирование географических образов"

Рассмотрим далее другой класс в инварианте содержательной классификации ГО – класс геоэкономических образов (ГЭО).

Геоэкономический образ (далее – ГЭО) – это система устойчивых представлений об экономическом развитии каких-либо территории, региона или государства, характеризуемая прежде всего геопространственными координатами и индикаторами. Как правило, определенная территория или регион описываются сериями взаимосвязанных ГЭО, закрепляющих в сознании отдельных социальных и профессиональных групп, отдельных лиц (в т. ч. лиц, принимающих решения) отдельные, специфические стороны экономического развития региона. Так, отраслевая структура экономики территории может быть представлена как сочетание внешних и внутренних образов, означиваемых топонимически и символизирующих основные тренды ее развития.

Например, отраслевая структура Ямало-Ненецкого автономного округа может быть представлена как образами крупнейших газовых месторождений, так и образами транспортных коммуникаций и конечных пунктов доставки газа (Центральный район, Украина, Европа и т. д.). Подобный ГЭО характеризует пространственное развитие определенной экономики посредством различных топонимов, понимаемых как отдельные географические образы. ГЭО территорий представляют собой динамическое пространство, в котором движение экономических характеристик приобретает «выпуклые» и четкие пространственные формы.

Системы ГЭО одного и того же региона (или страны) могут различаться в зависимости от их целенаправленности – вовне, с точки зрения внешнего мира, и вовнутрь, с точки зрения характеризуемой территории. Идеальная геоэкономическая модель национального развития может быть представлена как совокупность внешней и внутренней систем целенаправленных ГЭО. Экономика в данном случае понимается как определенная, конкретная география, а ее специфика выражается через географический контекст, те или иные географические образы и/или топонимы.

ГЭО в региональной политике и государственном управлении. В настоящем контексте ГЭО являются проекцией той или иной геоэкономической структуры на область сознательно принимаемых управленческих решений, имеющих отношение к какому-либо региону. Необходимость создания и культивирования ГЭО прямо связана с особенностями развития и функционирования геоэкономических пространств, которые, как правило, всегда шире (и с географической, и с экономической точки зрения), чем те территории, на которых они возникают и базируются. Современная геоэкономика основана на понимании относительности существующих государственных и политических границ[520]520
  См.: Жан К., Савона П. Геоэкономика. Господство экономического пространства. М.: Ad Marginem, 1997. С. 12–13.


[Закрыть]. В частности, это особенно связано с проблемой «финансового имиджа» того или иного региона: «…нельзя воздействовать на выбор мировым рынком портфеля инвестиций, но можно проводить политику «финансового имиджа», убедительную для крупных рейтинговых фирм; нельзя предопределить субъекты налогообложения, но можно построить такую фискальную систему, которой субъекты согласятся подчиниться»[521]521
  Там же. С. 119.


[Закрыть]. Нечеткость и как бы размытость границ геоэкономических пространств способствует выделению или оконтуриванию специфических ГЭО, которые выступают в данном случае как их устойчивые ядра.

Формирование ГЭО – это, безусловно, длительный историко-географический процесс. Сама специфика освоения пространств России привела к слабой структурированности ее регионов и неоднозначности различного рода геоэкономических границ: «Развитие «вширь» и связанные с этим переселения, при которых часто не соблюдался принцип соседства (во вновь основанный город переселялись из городов-соседей 2-го—3-го, но не 1-го порядка), способствовали «размытости» и «рыхлости» российских регионов, резко контрастирующих с европейской феодальной структурированностью регионов»[522]522
  Крылов М. П. Понятие «регион» в культурном и историческом пространстве России // География и региональная политика. Ч. 1. Смоленск, 1997. С. 35.


[Закрыть]. Мощность и структурированность конкретного геоэкономического образа (а это основа определенного территориального паттерна РП и ГУ), по существу, зависит от его историко-географического фундамента. Возраст территории, ее место в генеалогическом древе территорий[523]523
  См.: там же. С. 37.


[Закрыть] практически автоматически демаркируют ряд родовых признаков соответствующего ГЭО, позволяют наметить в первом приближении контуры и самого территориального паттерна (который может быть общим для ряда ГЭО).

Современная региональная динамика России и ее основные черты – поляризация пространства, рост столичной ренты, усиление внутренней связанности экономики регионов, разнонаправленность региональной динамики основных секторов экономики[524]524
  Cм.: Вардомский Л. Б. Региональное измерение российской реформы // Проблемы регионального развития. Модели и эксперименты. М., 1997. С. 7–8.


[Закрыть] – по сути дела, есть не что иное, как процесс постепенного обнажения и в то же время явного структурирования ключевых ГЭО России. Кризис экономики и, в известном смысле, государственного управления привел к формированию достаточно широкого поля разнородных ГЭО, которые, как бы отталкиваясь друг от друга, одновременно и взаимодействуют, обнаруживая в этом процессе структурную неоднородность геоисторического пространства страны. Традиционная типология регионов по отношению к инновациям (креативные, инновативные, адаптивные, консервативные)[525]525
  См.: Ратнер Н. М. Экономическая политика на территориальном мезо– и микроуровне // Там же. С. 61.


[Закрыть] в этой ситуации фактически тождественна типологии основных геоэкономических образов, и, в то же время, является генетической, поскольку вполне очевидно связана с историко-географическим контекстом освоения определенных регионов. В данном контексте обратим особенное внимание на концептуа льное развитие экономического районирования в России и СССР, которое, с одной стороны, отражало процесс формирования ключевых геоэкономических образов регионов, а, с другой стороны, так или иначе, влияло на характер и особенности этого процесса[526]526
  Замятин Д. Н. Геоэкономические образы регионов России // Мировая экономика и международные отношения. 2002. № 6. С. 15–24.


[Закрыть].

ГЭО и региональная политика. Региональная политика в настоящее время сталкивается с проблемой выделения своего объекта. Традиционные административно-политические (области, края, республики и т. д.) и экономические (экономические районы и зоны) единицы теряют статус единственно правильных и наиболее эффективных объектов региональной политики и управления. В свою очередь, понятие региональной политики должно быть, безусловно, расширено – прежде всего, содержательно. На наш взгляд, региональная политика должна быть не только совокупностью политических принципов, методов, подходов, применяемых по отношению к регионам различных типов и классов, но и быть в целостном, системном понимании политикой регионов; необходимо политически мыслить регионами. Это возможно только при условии сознательного когнитивного конструирования образов регионов, или, в случае региональной экономической политики – целенаправленных, функциональных ГЭО.

Так, ГЭО Сибири в течение XIX–XX вв. трансформировался неоднократно, воздействуя своими изменениями на государственное управление и региональную политику. Процессы экономического развития юго-западной и юго-восточной частей Сибири, которая охватывала до начала XX в. фактически всю азиатскую часть России, привели к выделению новых самостоятельных административно-территориальных единиц – Степного и Приамурского генерал-губернаторств. Перекройка административных границ в данном случае была основана на реальных изменениях в экономико-географических представлениях о Сибири: «Если в конце XIX в. Сибирь на всем протяжении от Урала до Тихого океана однозначно воспринималась как единая территория, то уже в начале XX в. некоторые авторы экономических обзоров о Сибири начинают сужать ее первоначальные географические границы, исключая из состава сибирских территорий степные и дальневосточные области»[527]527
  Винокуров А. В., Суходолов А. П. Экономика Сибири. 1900–1928. Новосибирск, 1996. С. 40.


[Закрыть].

Формирование ГЭО может происходить в результате конкретных экономических мер, направленных против региональных производителей. Покажем это опять на примере Сибири.

Введение в начале XX в. Челябинского тарифного перелома с целью ограничения поставок дешевого сибирского хлеба в Европейскую Россию привело к появлению жесткого внутреннего экономического барьера. Он оказался невыгоден России с точки зрения ее внешней экономической политики и был отменен в несколько приемов к 1913 году[528]528
  См.: там же. С. 305–306.


[Закрыть]. Однако достаточно длительная борьба на региональных хлебных рынках привела к консолидации и окончательному оформлению важных составляющих ГЭО Сибири – хлебного богатства, значительного сельскохозяйственного района. Челябинский тарифный перелом стал фактически переходным геоэкономическим образом Сибири на промежуточном рубеже ее развития.

Хорошим индикатором динамики ГЭО может служить картографирование административно-территориальных изменений на вновь осваиваемой территории. Карты административно-территориального деления Сибири и Дальнего Востока XIX в. отражают реальный ход и этапы государственного управления этими регионами. Характерно, что некоторые этапы административно-территориальных преобразований Сибири и Дальнего Востока даже не были зафиксированы на мелкомасштабных картах или же в силу быстроты этих процессов не были достаточным образом растиражированы картографически[529]529
  См.: Алексеев А. И. Освоение русскими людьми Дальнего Востока и Русской Америки до конца XIX века. М.: Наука, 1982. С. 151.


[Закрыть]. Пик картографического освоения территории в связи с административно-территориальными изменениями этих регионов приходится на 1850—1860-е гг.[530]530
  Там же. С. 158.


[Закрыть] Здесь можно с уверенностью сказать, что расширение территории России на Дальнем Востоке неизбежно вело к ускорению формирования ГЭО Сибири (территориальная экспансия, очевидно, способствует «сгущению» поля ГЭО). Основы сибирского территориального паттерна РПиГУ заложены во многом именно в период 1850—1910-х гг. – между «картографическим взрывом» середины XIX в. и окончательным уничтожением Челябинского тарифного перелома.

Формирование ГЭО региона на первоначальной стадии связано с внутренними подвижками в геоэкономических представлениях о данной территории. Население региона, мобилизуемое энергичными экономическими мерами правительства, расширяет, условно говоря, свою территорию. Оживление экономического обмена и торговли приводит к появлению ценностных суждений местного населения о смежных территориях. Например, освоение Приамурья в 1860-х гг. повлекло за собой расширение кругозора и территории экономической деятельности для населения Забайкалья. Развитие извозничества коренным образом изменило геоэкономическую структуру этого района и переориентировало ее вовне, в сторону Приамурья. Характерна в этой связи запись, сделанная в дневнике П. А. Кропоткина в 1863 г. (Кропоткин принимал деятельное участие в первоначальном освоении Приамурья): «Особенно же извозничают крестьяне кабанские, по своему удобному положению между Байкалом, Кяхтою и Читой. При этом, ворча на Амур за те тягости, которые он на них взваливает, особенно же за проходящие команды, они признаются, что Амур принес также громадную пользу; прежде Чита была чем-то совершенно неизвестным в Ильинской волости; чтобы съездить туда, нужно было поднимать образа, служить молебны; теперь Чита сделалась близко, говорят они. Наконец, и сбыт хлеба должен был до некоторой степени обогатить их. Но главная заслуга Амура в том, что он расшевелил их»[531]531
  Кропоткин П. А. Дневники разных лет. М.: Советский писатель, 1992. С. 289.


[Закрыть]. Однако на этой первоначальной стадии сам формирующийся ГЭО региона представляет собой, скорее всего, лишь мозаику слабо связанных суждений и оценок, и жители пока еще «фантомного» региона не мыслят себя чем-то целым, географическим единством. Так, слово «сибиряк» практически ничего не значило в 1860-х гг. для жителей Забайкалья: «Слово это само по себе слишком неопределенно и ничего не означает именно по своей неопределенности. Можно говорить: крестьянин Верхнеудинского округа и то означая, какой волости, или можно говорить: казак такой-то бригады или батальона и т. п., но не сибиряк, даже не забайкалец. Местные различия слишком велики»[532]532
  Там же. С. 301.


[Закрыть].

Структурирование первоначального, еще расплывчатого ГЭО может быть ускорено за счет геополитических усилий центра в осваиваемом регионе.

Речь идет в первую очередь о т. н. доминантных линиях[533]533
  См.: Романов М. Т. О роли доминантных линий в укреплении геостратегического положения России в Азиатско-Тихоокеанском регионе // География и региональная политика… С. 114.


[Закрыть]. Строительство Транссиба и КВЖД фактически структурировало Дальний Восток, а дальнейшие таможенные и тарифные меры правительства[534]534
  Cм.: Винокуров А. В., Суходолов А. П. Указ. соч. С. 306–307.


[Закрыть] фактически выделили этот район как самостоятельное геоэкономическое пространство. «Геополитическое происхождение» Дальнего Востока способствовало быстрому формированию достаточно простого геоэкономического образа и устойчивого дальневосточного территориального паттерна РПиГУ уже к 1910-м гг.

Таким образом, можно сказать, что российское правительство к началу XX в. имело четко выраженную региональную дальневосточную политику. Подобного рода сибирской региональной политики к этому времени практически еще не было, хотя уничтожение Челябинского тарифного перелома означало возможность ее быстрого формирования. ГЭО Сибири, активно складывавшийся во второй половине XIX – начале XX вв., повлиял, очевидно, на региональную политику уже Советского правительства 1920—1930-х гг.

Подводя итоги первичному исследованию особенностей формирования геоэкономических образов в рамках региональной политики и управления, можно сделать следующие обобщающие выводы: 1) общегосударственная региональная политика по отношению к какому-либо региону должна заключаться, на наш взгляд, в выявлении, в первую очередь, устойчивого геоэкономического образа региона и его структуры; 2) определение самой региональной политики, по-видимому, нуждается в серьезном совершенствовании – иначе говоря, она должна быть по-настоящему «регионализирована», но не «политизирована»; 3) развитие эффективной региональной политики в рамках Российского государства возможно в случае разработки достаточно детальной и четко иерархизированной системы («карты») геоэкономических образов различных территорий и районов России; 4) создание подобной «карты» геоэкономических образов страны должно опираться на мощный историко-географический исследовательский фундамент – здесь очень важным аспектом представляется развитие такой научной области, как историческая геоэкономика.

3.3. Масштабная классификация географических образов Третья классификация ГО – по масштабу

В данной классификации допускается, что между масштабностью географических объектов и масштабностью отражающих и выражающих эти объекты ГО есть прямое соответствие. Выделяются следующие классы ГО:

ГО микроуровня – это ГО местностей, городов, отдельных ландшафтов, небольших районов. Рассмотрим здесь наиболее важные ГО микроуровня – ГО города и ГО культурных ландшафтов.

Город – предмет и объект изучения множества социально-гуманитарных научных областей и дисциплин. Он крайне интересен и как сложный социальный организм, и как поле политических битв и манифестаций, и как средоточие культурных и цивилизационных достижений[535]535
  Анциферовы Н. и Т. Книга о городе. Город как выразитель сменяющихся культур. Л.: Брокгауз и Ефрон, 1926.


[Закрыть], и как пространство особого языка и особой речи[536]536
  Колесов В. В. Язык города. М.: Высшая школа, 1991.


[Закрыть]. По существу, урбанистика является междисциплинарной областью знания, «впитывающей» методологии и методики смежных наук – социологии, психологии, семиотики, архитектуры, антропологии, культурологии, политологии, истории, экономики и т. д. (этот список постоянно разрастается). Значительный вклад в исследования города вносят и географические науки – в первую очередь, социальная, культурная и экономическая география. География городов, или геоурбанистика (среди специалистов до сих пор существуют различные мнения о соотношении этих двух названий)[537]537
  Лаппо Г. М. География городов: Учебное пособие для геогр. ф-тов вузов. М.: Гуманит. изд. Центр ВЛАДОС, 1997.


[Закрыть] – отдельная, интенсивно развивающаяся область географического знания. Образная география, опираясь на достижения, прежде всего, культурной географии, географии городов[538]538
  Голд Дж. Психология и география: основы поведенческой географии. Пер. с англ. / Авт. предисл. С. В. Федулов. М.: Прогресс, 1990. С. 111–137; Вендина О., Каринский С. Москва: образ города и его восприятие // Проблемы расселения: история и современность. М.: Ваш Выбор. ЦИРЗ, 1997. С. 89–96; Перцик Е. Н. География и искусство // Экономическая и социальная география на пороге XXI в. Смоленск: Изд-во СГУ 1997. С. 109–125; Левинтов А. Е. «Гений места» как градо– и регионообразующий фактор (неоклассический очерк) // Полюса и центры роста в региональном развитии: Сб. статей / Под ред. Ю. Г. Липеца. М.: ИГ РАН, 1998. (Серия: Россия 90-х: проблемы регионального развития. Вып. 3. С. 185–190; Лаппо Г. М. Город в изобразительном искусстве // Проблемное страноведение и мировое развитие. Смоленск: Изд-во СГУ, 1998. С. 147–163; Лаппо Г. М. Литература и город // География искусства: Сб. статей. Вып. II / Отв. ред Ю. А. Веденин. М.: Институт наследия, 1998; Hudson R., Pocock D. Images of the urban environment. New York: Columbia University Press, 1978; Humanistic geography and literature: Essays on the experience of place / Ed. by D. C. D. Pocock. London: Croom Helm; Totowa (N. J.): Barnes & Noble, 1981; Manners I. R. Constructing the Image of a City: The Representation of Constantinople in Christopher Buondelmonti's Liber Insularum Archipelagi // Annals of the Association of American Geographers. 1998. Vol. 87. P. 172–102; Cosgrove D., Atkinson D. Urban rhetoric and embodied identities: city, nation and empire at the Vittorio Emanuele II monument in Rome, 1870–1945 // Annals of the Association of American Geographers. 1998. Vol. 88. P. 28–49.


[Закрыть], аксиологической географии[539]539
  Вешнинский Ю. Г. Аксиологическая география (аксиогеография) городов и регионов современной России // Картография XXI века: теория, методы, практика. Доклады II Всероссийской научной конференции по картографии, посвященной памяти Александра Алексеевича Лютого (Москва, 2–5 октября 2001 г.). Т. II. М., 2001. С. 349–353; Он же. Побег из «зоны визуального бедствия». Или о том, что может аксиологическая география // Муниципальная власть. Январь – февраль 2001. С. 92–95; Он же. В Киеве +231, в Чернобыле -26. Аксиологическая география городов и регионов современной Украины // Там же. Ноябрь – декабрь 2001. С. 78–80.


[Закрыть], смыкается в ряде исследовательских аспектов с архитектурно-средовыми работами[540]540
  Нийт Т. Общие тенденции развития теорий о взаимоотношении человека и среды // Человек. Среда. Общение. Таллин, 1980. С. 5—25; Линч К. Образ города. М.: Стройиздат, 1982; Глазычев В. Л. Социально-экологическая интерпретация городской среды. М.: Наука, 1984; Линч. К. Совершенная форма в градостроительстве. М.: Стройиздат, 1986; Ефимов А. В. Колористика города. М.: Стройиздат, 1990; Каганов Г. З. Городская среда: преемство и наследование // Человек. 2000. № 4. С. 49–63.


[Закрыть], трудами по семиотике города[541]541
  Топоров В. Н. Миф. Ритуал. Символ. Образ. Исследования в области мифопоэтического: Избранное. М.: Изд. группа «Прогресс» – «Культура», 1995; Лотмановский сборник. Т. 2 / Сост. Е. В. Пермяков. М.: Изд-во РГГУ; ИЦ-Гарант, 1997. (4. «Московский текст» русской культуры, C. 483–836); Барабанов А. А. Чтение города // Семиотика пространства: Сб. науч. тр. Межд. ассоц. семиотики пространства / Под. ред. А. А. Барабанова. Екатеринбург: Архитектон, 1999. С. 325–355; Игнатьева И. А. Образный каркас исторического города // Семиотика пространства: Сб. науч. тр. Межд. ассоц. семиотики пространства / Под. ред. А. А. Барабанова. Екатеринбург: Архитектон, 1999. С. 431–440; Буркхарт Д. К семиотике пространства: «московский текст» во «Второй (драматической) симфонии» Андрея Белого // Москва и «Москва» Андрея Белого: Сб. статей / Отв. ред. М. Л. Гаспаров. М.: РГГУ, 1999. С. 72–90; Клинг О. А. «Берлинский текст» Андрея Белого (В сопоставлении со «Степным волком» Германа Гессе в конце статьи) // Россия – Германия: Культурные связи, искусство, литература в первой половине двадцатого века. М.: ГМИИ им. А. С. Пушкина, 2000. С. 243–261.


[Закрыть], социальной психологии (когнитивное картографирование города)[542]542
  Милграм С. Эксперимент в социальной психологии. СПб.: Питер, 2000. С. 32–54, 78—117.


[Закрыть], когнитивной семантике, геокультурологии, культурной антропологии, искусствознанию[543]543
  Город и искусство: субъекты социокультурного диалога / Сост. Т. В. Степугина. М.: Наука, 1996; Хренов Н. А. Картины мира и образы города (психологические аспекты образования субкультур и их воздействие на художественную культуру города) // Город и искусство: субъекты социокультурного диалога. М.: Наука, 1996. С. 26–39; Художественный журнал. 1999. Май. № 24. Город; Данилова И. Е. Итальянский город XV века: реальность, миф, образ. М.: РГГУ, 2000; Вязовкина В. А. Белый лебедь как петербургский миф // Феномен Петербурга. Труды межд. конференции / Отв. ред. Ю. Н. Беспятых. СПб.: Русско-Балтийский информационный центр БЛИЦ, 2000. С. 262–272.


[Закрыть], литературоведению[544]544
  Абашев В. В. Пермь как текст: Пермь в русской культуре и литературе XX века. Пермь: Изд-во Пермского ун-та, 2000; Клинг О. Топоэкфрасис: место действия как герой литературного произведения (возможности термина) // Экфрасис в русской литературе: Сб. трудов Лозаннского симпозиума. М.: МИК, 2002. С. 97—111.


[Закрыть]. Образно-географический подход к проблеме города и городского пространства порождает специфический предмет исследования – географические образы города, которые являются, несомненно, структурно сложными и неоднородными ментальными комплексами[545]545
  Замятин Д. Н. Географические образы города: классификации и стратегии интерпретации // Города и городские агломерации в региональном развитии / Под ред. Ю. Г. Липеца. М.: ИГ РАН, 2003. С. 231–235.


[Закрыть].

Географические образы города – это система упорядоченных взаимосвязанных представлений о пространстве и пространственных структурах какого-либо города, а также система знаков и символов, наиболее ярко и информативно представляющих и характеризующих определенный город. Любой город предлагает, как правило, множество разнородных по генезису, содержанию и структуре, географических образов, формируемых как социальными и профессиональными группами, так и отдельными личностями в процессе их целенаправленной деятельности. Эти образы могут быть репрезентированы как простейшими когнитивными картами, так и сложными образно-географическими схемами (картами), опирающимися на реконструкцию или интерпретацию визуальных наблюдений, архитектурных обмеров и измерений, различных текстовых источников (в том числе и традиционных географических карт).

Рассмотрим, в качестве примера, метагеографию города[546]546
  Замятин Д. Н. Метагеография города: особенности и закономерности // Урбанизация в условиях трансформации социально-экономической структуры общества. Смоленск: Универсум, 2003. С. 74–80.


[Закрыть].

Метагеография города: особенности и закономерности. Пример мета-географии города важен для понимания закономерностей порождения автономно функционирующих образных культурно-географических пространств, структуры которых, несомненно, влияют на развитие реальных общественных процессов. Такие пространства могут формироваться на основе сравнительно небольших в физическом (физико-географическом) отношении территориях, пересекаясь друг с другом и взаимодействуя между собой. Для возникновения подобных пространств, безусловно, необходимо интенсивное развитие процессов социокультурной концентрации и социокультурного разделения труда. Эти процессы, как правило, наглядно проявляются на территориях городов. Дадим определение метагеографии города. Под метагеографией города понимается конструирование, разработка специфических ментально-географических пространств, в структуре которых главенствующие роли принадлежат знакам и символам определенного города, а также пространственным представлениям о нем.

Особенности метагеографии (метагеографий) города. Первая особенность – это известная автономия метагеографии города по отношению к его реальной географии, топографии и планировке; причем метагеография определенного города порой может диктовать и стратегии восприятия реальной городской среды. Такая ситуация характерна, как правило, для городов, имеющих свою богатую геокультурную мифологию – например, Петербурга, Венеции, Праги, Парижа, Лондона, Дублина, Буэнос-Айреса и т. д.[547]547
  См. также: Пелипенко А. А. Городской миф о городе (в эволюции художественного сознания и городского бытия) // Город и искусство: субъекты социокультурного диалога. М.: Наука, 1996. С. 39–48; Желева-Мартинс Виана Д. Топогенезис города: семантика мифа о происхождении // Семиотика пространства: Сб. науч. тр. Межд. ассоц. семиотики пространства / Под. ред. А. А. Барабанова. Екатеринбург: Архитектон, 1999. С. 443–467; Синдаловский Н. А. Легенды и мифы Санкт-Петербурга. СПб.: Норинт, 1997; Одесский М. П. Москва – град святого Петра. Столичный миф в русской литературе XIV–XVII вв. // Москва и «московский текст» русской культуры: Сб. ст. / Отв. ред. Г. С. Кнабе. М.: Российск. гос. гуманит. ун-т, 1998. С. 9—26; Дубин Б. На окраине письма: Борхес и его город // Ex libris НГ. Книжное приложение к «Независимой газете». № 33 (105). 26.09.1999. С. 3; Косач Г. Оренбург: региональная мифология как фактор взаимоотношения с соседями // Что хотят регионы России? / Под ред. А. Малашенко; Моск. Центр Карнеги. М.: Гендальф, 1999. (Аналит. серия / Моск. Центр Карнеги; Вып. 1). С. 78–92; Барсова И. А. Миф о Москве-столице (1920-е – 1930-е годы) // Россия – Германия: Культурные связи, искусство, литература в первой половине двадцатого века. М.: ГМИИ им. А. С. Пушкина, 2000. С. 468–481; Синдаловский Н. А. Мифология Петербурга. Очерки. СПб.: Норинт, 2000; Кураев М. Н. Петербург – Ленинград: столкновение мифов // Феномен Петербурга. Труды межд. конференции / Отв. ред. Ю. Н. Беспятых. СПб.: Русско-Балтийский информационный центр БЛИЦ, 2000. С. 75–84; Русская провинция: Миф – текст – реальность / Сост. А. Ф. Белоусов и Т. В. Цивьян. М.; СПб.: Тема, 2000; Абашев В. В. Пермь как центр мира. Из очерков локальной мифологии // Новое литературное обозрение. 2000. № 6 (46). С. 275–288; Сальмон Л. Петербург, или das Unheimliche: у истоков отрицательного мифа города // Феномен Петербурга. Труды Второй международной конференции / Отв. ред. Ю. Н. Беспятых. СПб.: Русско-Балтийский информационный центр «БЛИЦ», 2001. С. 20–34; Митин И. И. Череповец. Города в городе // География (еженедельное приложение к газете «Первое сентября»). 2001. № 36. С. 3–10; GilbertD. Heart of Empire? Landscape, space and performance in imperial London // Environment and Planning D: Society and Space. 1998. № 16. P. 11–28 и др.


[Закрыть]

Старинная топонимика, сохраняющаяся в современной топографии любого города, способствует сохранению и развитию геокультурных мифов. Старые географические названия, лишенные своих объектов (исчезнувшие деревни и слободы, высохшая или заключенная в подземную трубу речка), взаимодействуют с новыми, создавая необычайно мозаичную и фрагментарную карту города. Такая карта «обречена» быть полем или пространством метагеографии – пространством, в котором топонимы путешествуют, оставаясь в то же время в одной и той же точке физического пространства, конкретной территории.

В рамках поднятого вопроса интересно сравнить современную карту Москвы и реконструированную карту Москвы конца XVII в.[548]548
  Кусов В. С. Земли современной Москвы при государях Иоанне и Петре, 1682–1696. М., 1998.


[Закрыть] Взгляд на реконструированную карту сразу говорит о разнородности и разнообразии земель, вошедших в черту современной Москвы. По существу, под современной, более или менее «выплощенной», выровненной Москвой, с ее скорее субкультурной географией скрывается настоящая, классическая историческая микрогеография целого региона. Ее можно уподобить целому небольшому европейскому государству: мы видим четкие реконструированные границы станов и дворцовых земель, «черную дыру» центральных московских слобод, «калейдоскопический» мир деревень, селец и монастырей. Современная топография Москвы сохранила множество этих старинных названий: Узкое (Уское) и Останкино (Останково), Бескудниково и Печатники (Печатниково), Дорогомилово и Жулебино. Другая часть названий уже безвозвратно поглощена наложившейся на исторический топопласт новой топонимической системой, имеющей совершенно другие законы своего формирования – исходящие, скорее из политико– и культурно-географических оснований, причем часто не микро-, но мезо– и макроуровня. Впечатляющая «мелкость», ювелирная работа, тонкая вязь московской топонимики сменяется постепенно более «топорной» работой по созданию крупных, более «грубых» и в то же время более выпуклых топонимических образов. Москва становится крупнее, масштабнее даже не столько в силу своего очевидного территориального роста за три прошедших столетия, сколько за счет видимого укрупнения и усиления «рельефности» самых географических образов, ее отражающих и в то же время формирующих. Очевидно, что плотная гидрографическая сеть территории современной Москвы практически «съедена», даже «зарезана» ее образно-географической картой, а многочисленные деревеньки и села оказались устойчивыми точками роста неких новых, умещенных уже в новое пространство «москво-географических образов».

Взглянем на проблему взаимодействия образной географии и старинной топографии города шире. «Копание» с неясной, порой многозначной и нечеткой фактурой старинных источников и кропотливое перенесение добытого в современные географические координаты дает несколько больше, чем принято думать, для развития географии. Столкновение и взаимодействие двух разных систем географических координат, разных систем географических представлений об окружающем мире позволяет уловить скрытый, малодоступный «нерв» – модель перехода, смещения традиционных географических образов и понятий в новые географические пространства, «работающие» уже по другим законам. Историческая география, а с ней и историческая картография предстают теперь как исследования динамики, сдвигов, переходов различных систем географических представлений и географических образов. Одна и та же территория может выступать в разные исторические эпохи как источник и своего рода обычная физико-географическая «привязка» для сразу нескольких таких образно-географических систем, сменяющих друг друга последовательно и создающих ее устойчивую геологическую стратификацию.

Вторая особенность состоит в следующем: могут существовать мета-географии вымышленных городов с активно разрабатываемой символикой, которая во многом может заимствовать характерные черты и знаки реальных городов и их географических образов. Такие метагеографии могут восприниматься как вполне самостоятельные и самодостаточные – например, метагеография городов Лисс и Зурбаган у Александра Грина или же метагеография описываемых Марко Поло вымышленных городов в романе итальянского писателя Итало Кальвино «Невидимые города»[549]549
  См.: Иконников А. В. Город – утопии и реальное развитие // Город и искусство: субъекты социокультурного диалога. М.: Наука, 1996. С. 75–85; Manguel A., Guadalupi G. The Dictionary of Imaginary Places. The newly updated and expanded classic. L.: Bloomsbury, 1999.


[Закрыть].

Наконец, третья особенность заключается в том, что метагеография города развивается по своим собственным специфическим законам и может порождать образы, знаки и символы, не характерные для реального (материнского) городского пространства и/или же вообще не существующие в нем[550]550
  См., например: Вдовин Г. Памяти платформы «Шереметьевская» (О метафизике одного локуса на востоке Москвы) // Вестник ассоциации Открытый музей. 2001. № 3. С. 118–124; также: Герасимова Е., Чуйкина С. А. Символические границы и «потребление» городского пространства (Ленинград, 1930-е годы) // Российское городское пространство: попытка осмысления. М.: МОНФ, 2000. С. 127–154.


[Закрыть]. Например, такие принципиально важные локусы метагеографии Петербурга, как Васильевский остров, Каменный остров[551]551
  Фейнберг А. Каменноостровский миф // Литературное обозрение. 1991. № 1. С. 41–46.


[Закрыть], Аптекарский остров[552]552
  Топоров В. Н. Аптекарский остров как городское урочище // Ноосфера и художественное творчество. М.: Наука, 1991. С. 200–279; Цивьян Т. В. «Рассказали страшное, дали точный адрес…» (к мифологической топографии Москвы) // Лотмановский сборник. Т. 2 / Сост. Е. В. Пермяков. М.: Изд-во РГГУ; ИЦ-Гарант, 1997. С. 599–615.


[Закрыть], Коломна формируют свою небольшую, «карманную» метагеографию, практически целиком развивающуюся по своим собственным образным законам[553]553
  См. также: Шубинский Валерий. Автогеография // Знамя. 2001. № 12. С. 115–132.


[Закрыть]. Здесь, как правило, большую роль могут играть литературные произведения, поистине творящие или поддерживающие ландшафты отдельных районов и локусов города.

Географический образ города – настолько сложное и тонкое дело, что судьба многих литературных произведений часто напрямую зависит от яркости и силы описываемых авторами реальных и мнимых урбанистических ландшафтов. Париж Жюля Ромэна и Генри Миллера, Венеция Марселя Пруста, Томаса Манна и Иосифа Бродского, Дублин Джеймса Джойса – примеры можно продолжать. Иногда даже образ города определяет сюжет произведения, его жанр, поведение главных героев, возможно и качество самого текста[554]554
  Cм., например: Кривонос В. Ш. К проблеме пространства у Гоголя: петербургская окраина // Известия АН. Серия литературы и языка. Т. 59. 2000. № 2. С. 15–23.


[Закрыть]. Случай романа Юрия Андруховича «Московиада»[555]555
  Андрухович Ю. Московиада. М.: Новое литературное обозрение, 2001.


[Закрыть] в этом смысле классический. Проанализируем ГО Москвы в этом романе.

Рис. 36. Первичная образно-географическая карта романа Ю. Андруховича «Московиада»

Географические образы Москвы в романе Ю. Андруховича «Московиада». Главный герой романа, alter ego автора, поэт Отто Вильгельмович фон Ф., украинский «националист» (имеется в виду советская семантика) странствует по Москве рубежа 1990-х гг. Общежитие Литинститута, пивной бар на улице Фонвизина, квартира любовницы, «Детский мир» на Лубянке, площадь Киевского вокзала – вот основные образные локусы его московского путешествия. На первый взгляд, Отто фон Ф. откровенно повторяет путешествие героя Венедикта Ерофеева в поэме «Москва – Петушки»: те же пьяно-гениальные откровения, такие же заколдованные круги странствий, та же завязанность на политические реалии распада и гниения советской империи (см. рис. 36). Однако образ Москвы, постепенно формируемый странствующим поэтом, начинает диктовать свои условия, в отличие от поэмы Ерофеева.

Отто ненавидит Москву: ужасающее описание пивного бара на Фонвизина – первый мощный образ столицы. Но его ненависть поэтична, и путь в бар, по кругам Дантова ада, по сути, метафизичен: «…вы бредете под холодным майским дождем, облепленные пустыми банками, а мимо вас проплывают по лужам автомобили и троллейбусы, созданные не столько для того, чтобы кого-то возить, сколько чтобы обляпывать грязными струями из-под колес редких дождевых прохожих. Это не май, это какая-то вечная осень»[556]556
  Там же. С. 45–46.


[Закрыть]. На протяжении большей части романа Отто фон Ф. подбирается к знаменитому с советских времен «Детскому миру», а затем пытается выбраться из него. Путь непрост, и здесь он опять явно напоминает сакраментальное начало «Москвы – Петушков»: «Говорят – Кремль, Кремль…». Пьяный поэт пытается сначала описать разные пути и способы достижения этой сакральной точки, соединяя их с образами возлюбленной Гали и собственных поэтических строк. В отличие от героя Ерофеева, Отто фон Ф. ждут эпизодические успехи на этом пути, однако сам «Детский мир» оказался в итоге эфемерным и жестоким парафразом образа советской империи. Выбираясь из него, блуждая по подземельям столицы и попадая на фантасмагорические собрания национал-патриотически-кэгэбэшных вождей и «серых кардиналов», герой стремится к третьему важнейшему локусу – площади Киевского вокзала и самому вокзалу. По ходу дела он еще успевает рассказать о действительно распространявшихся в начале 1990-х гг. легендах о гигантских крысах, завладевших ночным московским метро, но эти зловещие сведения лишь усиливают тягу к медиативному образу вокзала и мотиву спасения, бегства из Москвы.

Киевский вокзал, третья полка сорок первого поезда, уносящая От-то фон Ф. прочь из «злодейской столицы». Прощаясь с Москвой, герой проклинает ее: «Это город тысячи и одной камеры пыток. Высокий форпост Востока перед завоеванием Запада. Последний город Азии, от пьяных кошмаров которого панически убегали обескровленные и германизированные монахи. Город сифилиса и хулиганов, любимая сказка вооруженных голодранцев. Город большевистского ампира с высотными уродами наркоматов, с тайными подъездами, охраняемыми аллеями, город концлагерей, нацеленный в небо шпилями окаменевших гигантов. Нужно этой земле дать отдых от ее злодейской столицы»[557]557
  Там же. С. 103–104.


[Закрыть] (см. рис. 37). Взглянем внимательнее: расхожие образы из Есенина, Мандельштама, Булгакова, описаний иностранных путешественников соединились в нечто новое. Образ Москвы как сакральный заменитель, аналог образа зловещей советской империи обретает в романе Юрия Андруховича другой, более значимый уровень. Противостоя ангелоподобному образу Венеции как прообразу небесного города-сказки, города-мечты («.ты решил все-таки поспать и даже заказал себе в соответствующей небесной канцелярии сновидение про Венецию»[558]558
  Там же. С. 187.


[Закрыть]), несбыточному образу пока несостоявшегося украинского государства, вечно давимого «москалями», имея жесткую негативную оценку, образ Москвы, тем не менее, а, возможно, благодаря этому становится расширяющимся, более емким, более масштабным и более пластичным (см. рис. 38). В конце концов, именно образ Москвы «размещает», так или иначе, и сам образчаемой поэтом-беглецом Украины.

Рис. 37. Содержательная развертка географического образа Москвы как образа советской империи по роману «Московиада»

Итак, образно-географическая карта романа располагает в центре отнюдь даже не Москву, а Украину. Образ Москвы – фон, катализатор, проявляющий и закрепляющий убегающий и неуловимый образ «незалежной» Украины. Бегство героя из Москвы через затопленную площадь Киевского вокзала, когда беспощадный ливень превратил ее в озеро, окончательно, но не бесповоротно превращает образ Украины в образ пока московской, шире российско-советской, имперской провинции – неудачливой, мягкой-мягкой женственной страны, цепляющейся за Европу и Средиземноморье: «Иногда нам снится Европа. Мы приходим ночью на берег Дуная. Что-то такое припоминается: теплые моря, мраморные стены, горячие камни, ветви южных растений, одинокие башни. Но долго это не держится»[559]559
  Там же. С. 253.


[Закрыть] (см. рис. 39).

Рис. 38. Генерализованная образно-географическая карта романа Ю. Андруховича «Московиада» (вертикальная структура, с введением ценностных параметров)

В чем, в сущности, образно-географическая удача «Московиады»? Географический образ города, столицы оказался открытым, расползающимся, усложняющимся, активным. Фактически он заменяет и подменяет образ страны (стран): России, Украины, распавшегося СССР – и создает собственную среду, образный «бульон», в котором Европа, Азия, Средиземноморье, Запад и Восток, выступают как динамичные элементы сюжетной конструкции романа. Выясняется также, что образ советской Москвы периода распада империи весьма и весьма плодотворен, порождая текстовую и нарративную энергетику романа Юрия Андруховича.

Перейдем теперь к закономерностям метагеографии города. Первая закономерность: метагеография города безусловно и тесно связана с метафизикой города[560]560
  Немчинов В. М. Метафизика города // Город как социокультурное явление исторического процесса. М.: Наука, 1995. С. 234–240; Железняк О. «Метафизика» города // Искусствознание. 2001. № 2. С. 310–344.


[Закрыть] и поэтикой городского пространства[561]561
  Стародубцева Л. В. Поэтика воображаемого города в реальном мире духовных поисков (как цели в историческом действии человека) // Город и искусство: субъекты социокультурного диалога. М.: Наука, 1996. С. 39–48.


[Закрыть]. Она, несомненно, использует их образные достижения, формируя при этом свою собственную образно-географическую карту. Так, исследование метафизики Петербурга[562]562
  Спивак Д. Л. Северная столица: Метафизика Петербурга. СПб.: Тема, 1998.


[Закрыть] позволяет говорить о создании основ для развития образно-географического краеведения и градоведения, являющихся, в известной степени, синонимами метагеографии города (см. также главу 1, 1.2.).

Вторая, весьма важная закономерность состоит в том, что мета-география города во многом обеспечивает образные возможности культурного ландшафтоведения, в рамках изучения, прежде всего, географических образов культурных ландшафтов. Исследования культурных ландшафтов с образно-географической точки зрения наиболее плодотворны именно в рамках городских пространств, обеспечивающих, с одной стороны, максимальную «толерантность» многочисленных сосуществующих локусов и топосов, а, с другой стороны, постоянные столкновения и интенсивные взаимодействия различных знаков и символов, выражающих, репрезентирующих и, одновременно, формирующих сам город. Рассматривая данный вопрос шире, отметим, что исследования метагеографии города способствует ускоренному развитию методологии и теории образной географии в целом, являющейся ментальным эквивалентом мета-географии как таковой.