Текст книги "Кризис Ж"

Последнюю фразу она произнесла совсем другим тоном: резким и нарочито равнодушным. Гоша не успел ответить ни на один вопрос, потому что к нам подошли трое детей и один взрослый. Кузя и Таня вели за руки растерянного глазастого мальчика, замыкала процессию Марина Игоревна.

– Вы зря боялись, отличный у ребенка слух, да, ребенок? – Марина Игоревна легонько подтолкнула Давида к его маме.

– Да что вы говорите! – снова обрадовалась Наталья Налбандян, протянув руки к сыну. – Видишь, Гойко, не нужна мне твоя протекция, мальчик у меня гениальный, как же иначе!

И она принялась осыпать уворачивающегося Давида поцелуями. Напоминало это безнадежный вариант битвы Давида (другого) с Голиафом. Потом Наталья, наконец, закончила с проявлениями материнской нежности и обратилась к Тане:

– А ты ведь Танечка? Надо же, какая красавица, в маму – только вот в папу суровая. А я тетя Наташа, мы, считай, вместе жили, не помнишь? Только тебе тогда годик был. Ты так сильно изменилась!

– Ей семь, – сообщил мой рассудительный сын Кузя. – Конечно не помнит. И конечно изменилась.

А мы, все участники сцены, застыли большой скульптурной группой. Наталья Налбандян смотрела на Таню в ожидании ответа. Таня смотрела на сурового папу Гошу в ожидании спасения. Гоша хмурился от неловкости и смотрел в сторону. Марина Игоревна смотрела на меня и улыбалась – ей понравилось, как Кузя все остроумно разъяснил Наталье. Я смотрела на сестру Ж. и поражалась тому, какое белое у нее лицо: вот теперь ее волосы правда казались темными. А Жозефина смотрела на мальчика, сына Натальи Налбандян, симпатичного и сообразительного ребенка четырех с половиной лет. Очень черненького, кудрявого, высокого для своего возраста. И весьма похожего на нашего общего знакомого Борю Шпица.

– Все сходится, все сходится, – повторяла сестра Ж. и металась по моей кухне от стола к холодильнику и обратно. – Это та самая Наташа. И мальчику четыре с половиной. О господи, все сходится.

Остановить ее было так же трудно, как эйзенштейновскую коляску. Я и не пыталась – писала Гоше сообщения под столом и очень надеялась, что он их заметит.

– Посчитай, – взмолилась вдруг сестра, замерев у столешницы. – Боря с Наташей расстались, когда Тане был год. Значит, шесть лет назад. День рождения у нее в августе. Плюс девять месяцев – это когда? Сентябрь, октябрь, ноябрь…

Я заклинала телефон: пожалуйста, пусть Гоша ответит. После Дня открытых дверей он повез наших детей в кино и кафе. И скорее всего, сейчас просто не видит моих сообщений. Он вообще мало на что реагирует, когда рядом дочь, а она сейчас к тому же была разговорчива и довольна. Марина Игоревна с Кузей придумали для нее отличный сюрприз: Тане дадут маленькую роль в спектакле этого года, она будет приезжать из Питера и участвовать в репетициях – и меньше грустить, вернув себе хотя бы частично любимый «Бурато». Молодцы, Кузя и Марина Игоревна! А вот Гоша не молодец – ну посмотрел бы в телефон, когда это так важно! Моя сестра сейчас протопчет колею между столом и холодильником.

– …март, апрель, май. Сбилась, – в отчаянии пробормотала Жозефина, оттолкнулась от стола и опять пошла к холодильнику. – Август, сентябрь… А, нет, сентябрь, октябрь…

Мне это надоело. Я снова взглянула на телефон: пусто. Тогда я поднялась с места, с трудом поймала Жозефину у холодильника и усадила ее, упирающуюся, на табуретку.

– Сестра Ж., – я старалась говорить спокойно и умиротворяюще, как советские дикторы. – Очнись. Я не буду считать с тобой месяцы. Это путь в никуда.

– А что путь… в куда? – почти закричала она, вцепившись в коробку с зубочистками. Ты понимаешь, что это его сын?

– Нет. Я не знаю этого наверняка. И ты не знаешь.

– Я пытаюсь подсчитать! Какого числа день рождения Тани? – она прицелилась в меня зубочисткой.

– Второго. Но не факт, что Наташа ушла от Бори в день рождения Тани, в коридоре затребовала сувенир в виде ребенка и сразу же забеременела. Все это – не факт.

– Но она сказала «Тане был год»!

– Не ровно же… Ох, да что я с тобой спорю. Не должна я с тобой спорить. А ты не должна высчитывать даты.

– А что мне делать? – спросила сестра несчастным и детским голосом. Как будто маленькая Жозефиночка надела праздничным утром платье принцессы, а оказалось, что на нем огромное чернильное пятно, поставленное кем-то неизвестным и вероломным. У меня сердце сжалось – от боли за сестру и злости на Борю, и на Гошу заодно. Чего молчит-то, блин.

– Тебе нужно поговорить с Борей. Вот что делать.

– Не-ет, – затрясла она головой протестующе. – Только не это. Я уже спрашивала его, и он не ответил. Предпочел, чтобы я все узнала вот таким образом. Добрый милый Боря.

Я взяла в руки телефон. Там появилось сообщение от Гоши. «1. Да. 2. Думаю, нет» – написал он. Лаконично, угу. И главное, уверенно. Спрашивала я вот что: «Скажи, Наталья Налбандян со стрелками – это бывшая женщина Бори? И мальчик Давид может быть его сыном? Только, пожалуйста, честно».

– А знаешь, – сказала Жозефина задумчиво, уже без истерики. – Я себе эту Наташу совсем не так представляла. Думала, она хрупкая русая девушка с косой. Немножко синий чулок. Не красное платье со стразами, нет… А еще он называл ее Наташа, а не Наташка. Только Ясю свою еще звал так – без «ка». И меня. Даже тебя – Анонинка!

Я дала ей немного поплакать. Сама сидела и обдумывала ситуацию. Ничего нового, правда, в голову не приходило. Разве что…

– Слушай, – начала я снова. – Все-таки с Борей поговорить стоит. Не верю я в его вероломство – и не жги меня взглядом. Если… ЕСЛИ ребенок его, он может об этом и не знать. Может быть, уходила она уже беременной. И проверяла его. Предложила на прощанье – а давай-ка заведем малыша, мне уже пора, часы тикают, а ты как раз передо мной виноват. Решила, что если Боря согласится, тогда она расскажет ему о ребенке, а если нет – воспитает Давидика сама.

– Да, – бесцветным голосом подтвердила Жозефина. – И воспитала. Высокого, в папу.

Ничто не могло унять ее горя. Хоть бы попугай прилетел, что ли, и сказал что-то умное. Но нет – он беззаботно спал в клетке. А Гоша беззаботно смотрел с детьми кино. А Боря… Не знаю, что делал Боря, но тоже наверняка беззаботно.

Я предложила сестре кофе, чай, конфеты, вино, пельмени, ночлег и арбалет. Она отказалась. И решительно засобиралась к Боре – разговаривать по-взрослому. Долго копалась в сумке, потом возилась в прихожей, чистила ботинки, внимательно рассматривала в зеркале свое лицо – оттягивала взрослые беседы как могла. На прощанье я сказала ей, что дети, даже чужие, – это не всегда страшно. У Гоши вот точно есть ребенок. И у меня. Ничего, живем. Сестра Ж. посмотрела недоверчиво, ничего не ответила.

И в следующий раз я увидела ее почти через неделю.

Та неделя была нервной. Гоша отвез Таню в Питер и вернулся с новостью: у нее поднялась температура и заболело горло. Это означало, что она могла заразить Кузю, пока была в Москве. Что оказалось бы совсем некстати – вслед за сдачей кулинарного приложения к ноябрьскому номеру пришла сдача, собственно, ноябрьского номера, и мое присутствие в редакции было крайне желательным. Каждое утро я с особым вниманием приглядывалась и прислушивалась к Кузе – не больной ли, не горячий ли, не хрипит ли. Потом отвозила его, потенциально зараженного, в школу, мучаясь чувством вины (а вдруг проглядела? а вдруг температура поднимется на первом уроке?), ехала на работу, оттуда писала сообщения ему и его терпеливой учительнице Анне Александровне. Они оба отвечали, что Кузя чувствует себя хорошо. «ДАЖЕ ВЕЛЕКАЛЕБНО» – утверждал мой ребенок, сын и внук филологов.

Занятий в «Бурато» еще не было, поэтому после школы Кузю забирал либо Гоша, либо Дора Иосифовна, которая, похоже, была не против стать теперь и Кузиной няней тоже. Я являлась домой поздно, после девяти, а то и десяти, щупала ребенку лоб, улавливала воображаемые хрипы, убеждала себя, что они воображаемые, читала ему на ночь книжку, обещала, что на следующей неделе буду приходить пораньше и, уложив его спать, садилась еще немного поработать на Белой лестнице.

Жозефине я честно писала и звонила, спрашивала про Борю, Наташу, Давида и их общую ситуацию, но она каждый раз переводила тему. Гошу я тоже попыталась разговорить, однако он, видимо, защищая друга, упрямо молчал или отвечал односложно. Я только поняла, что самому Гоше Наташа никогда не нравилась – и то по косвенным признакам («Странно, что она именно ко мне обратилась за рекомендацией в “Бурато”», – сказал он).

Последние полосы ноябрьского номера ушли в печать в пятницу в девять вечера. Гоша написал, что в клубе какие-то проблемы и ночевать он будет у себя, а я так вымоталась на работе, что вздохнула с облегчением. Приехала домой, ожидая застать там Дору Иосифовну и Илюху, но обнаружила вместо них сестру Ж. Очень спокойную. До устрашения.

– Дору Иосифовну я отпустила, – сообщила Жозефина ровным голосом. – А Илюха заезжал на десять минут со своей новой гитарой и двумя парнями. Забрал комбик и Гошин бас.

– Ясно, – зевнула я. – Парни из волшебной школы БГ, небось. А ты здесь давно?

– Часов с семи. На Шаболовке у меня родители ночуют, а я не в состоянии сейчас с ними общаться. Делаю вид, что поехала к Боре.

– А почему родители на Шаболовке? – переспросила я, нарочно игнорируя самую важную информацию: сестра все расскажет сама, когда захочет.

– У папы завтра офтальмолог опять. И без мамы он туда не пойдет. Ты голодная?

– Да, но сначала Кузю уложу. Он же ужинал?

– Конечно, макароны выпросил. С песто и мидиями. Иди тогда, я нам пока такие же приготовлю.

Через полчаса мы сидели на кухне, накручивали на вилки зеленые спагетти и молчали.

– Ты так сильно молчишь, что мне страшно, – не выдержала я. – Что случилось? Вы поговорили?

– О да, – вздохнула сестра Ж. – Еще как.

И опять затихла, только вилку стала крутить в другую сторону.

– Мы всю неделю разговаривали, – отложила она наконец вилку. – Про всю нашу жизнь.

– Ого, – отреагировала я, тоже оставив в покое макароны, хотя они были очень вкусные. – Звучит серьезно.

– Да, тут без шуток. Начали-то мы с Наташи. А потом как покатилось… В общем, выяснилось, что у Бориса Натановича ко мне тоже есть вопросы. Особенно один.

Я покачала головой. Похоже, не судьба мне доесть макароны с мидиями. А сестра Ж. начала рассказывать. И закончила только где-то через час, судя по температуре тарелок, в которых остались нетронутые спагетти.

Что ж, по итогам я полностью согласна с фразой Жозефины «А потом как покатилось…». Так и было. Снежный ком из слов, которые они с Борей наговорили друг другу за эту неделю, много что смел на своем пути.

Если коротко, всё было так.

Раунд первый. Она спросила, что там с Наташей и Давидом. Он сказал, что не видел Наташу много лет, Давида не знает, а от вопросов таких начинает уставать. Она сообщила, что мальчик похож на него. Он ответил, что они не в мексиканском сериале. Она вспылила и потребовала говорить прямо – делал он своей бывшей ребенка или нет. Он тоже потерял терпение и попросил уточнить: эта история с Наташей – очередной повод не жениться, наравне с Днем сырка, Великим постом и переездом на Новую Ригу? Она подумала и сказала, что вот теперь действительно не видит повода жениться. И уехала домой. А он не остановил.

Раунд второй. Он извинился, сказал, что детей Наташе точно не делал, и, если ее смущает только это, он готов поклясться в своей невиновности на священном творожном сырке. Она была еще обижена, поэтому под шумок решила выяснить, как обстоят дела с Ясей и Леной Большой. А также секретаршей. А также всеми остальными женщинами мира. Он сказал, что хочет жениться не на всех женщинах мира, а на одной. Она спросила почему – не потому ли, что его заставляют. «Что? Кто?» – не понял он. Она объяснила: «Я вынудила тебя сделать предложение». Он возмутился: почему она его считает человеком, не способным принять самостоятельное решение? А также нелогичной сволочью, которая то мечтает изменить ей с секретаршей, то вдруг покупает кольцо? Она использовала его слова как повод вернуться к теме секретарши. И Яси. И Лены Большой. И тогда домой уехал он, а она не стала его останавливать.

Раунд третий. Он снова извинился – за то, что потерял самообладание. Спросил, почему она в нем не уверена – притом что он даже на сообщения всегда отвечает и трубку берет. Уточнил, хочет ли она выйти за него замуж. Она сказала, что не знает. Он замолчал. Тогда извинилась она и попыталась объяснить: они встречаются всего четыре месяца, а он уже планирует четверых детей. Он сказал, что ничего странного в этом не видит, потому что любит ее. Она сказала, что любви недостаточно. Он спросил, чьей любви. Она замолчала. Он уехал. Она пыталась ему звонить и писать, но он не отвечал. Первый раз за четыре месяца.

Раунд четвертый. Она не спала ночь. Утром он написал: «Прости меня». Она тут же ответила: «И ты меня прости. Не знаю, с чего меня опять занесло в эту степь». Вечером они встретились, чтобы поговорить спокойно, без истерик и обвинений. К обвинениям скатились уже на пятой минуте общения. Он попытался осторожно узнать, когда им все-таки можно пожениться. Она сказала, что он слишком давит со свадьбой – так, будто уже всем о ней сообщил, а теперь неудобно перед пацанами. Он оторопел: какими такими пацанами! Она ответила – ну не пацанами, так девками. Всеми его девками. Он вздохнул, хотел было заорать, но передумал. Спросил, какие именно девки ее беспокоят – и что он может сделать для того, чтобы не беспокоили. Она удивилась. Собиралась в сотый раз перечислить всех ясь, наташ и лен, но не стала. Взяла его за руку, заглянула в глаза и напомнила то, о чем уже говорила раньше: «Нам с тобой по-настоящему хорошо только в путешествиях, в замкнутом пространстве, там я в тебе уверена. А в обычной жизни нет. И не факт, что с такими вводными стоит прямо сейчас жениться. Не лучше ли привыкнуть друг к другу, понять друг друга, убедиться…» Он усмехнулся и тоном, не предвещающим ничего хорошего, сказал: «М-да. Похоже, я уже убедился. И правильно тебя понял». Она разозлилась: «Неужто?! А мне кажется, ты меня СОВСЕМ не понимаешь и не знаешь. Утверждаешь, что якобы любишь. Непонятно только, кого – меня или придуманный проект “Джо”». Он помолчал, потом произнес тихо: «А ты, кстати, не утверждаешь». «В смысле!» – возмутилась она. «Ты ни разу не говорила, что любишь меня», – сказал он. «А сейчас, по-твоему, подходящий момент?!» – взвилась она. И ушла, мысленно хлопнув дверью.

Раунд пятый. Всю пятницу она с трудом работала и порывалась каждые пять минут написать ему: «Конечно, люблю, ты что!» Но не написала – думала, скажет лично, нормально, глядя в глаза, когда они оба остынут и снова смогут друг друга слышать.

К вечеру он приехал к ней на работу – осунувшийся, небритый, и с идеей. Сказал, что думал всю ночь и весь день, не хочет ее терять и предлагает вот что: тихо, без свадеб, пожениться и отправиться вдвоем в Израиль. Попробовать там пожить – скажем, год. Будет большое путешествие, замкнутое пространство, у нее не останется поводов ему не доверять, потому что никаких бывших они с собой не возьмут. «Я понимаю, это неожиданно. У тебя здесь родители, сестра, работа, – говорил он, почти на нее не глядя. – Но…» Она покачала головой: «Что “но”, Боря? У меня правда работа, сестра и родители. И кот. Мы куда-то помчимся, бросив все, потому что теперь ты тоже во мне не уверен и это лишний повод пожениться?» Он ответил: ну да, наверное, глупо, так проблемы не решаются. Она хотела сказать ему: «Кстати, конечно же, я тебя люблю», но заметила, что на них и так глазеет весь ресепшен. Поэтому сказала только: «Надо еще подумать». И он согласился: «Да. Поеду пока сам подумаю». Обнял ее, долго не отпускал, на радость любопытным. А потом уехал.

Я помню, что обещала коротко. Но уж как получилось.

– Хочешь я тебе разогрею твои макароны? – спросила Жозефина виновато, когда закончила свой длинный (уверяю, он был гораздо длиннее моего) рассказ.

– Да нет, – ответила я. – Какие тут макароны. Вы с тех пор не разговаривали?

– Еще нет. Он же сказал, что подумает. И я много думала, пока тут у тебя сидела. Знаешь что надумала?

– Что-то хорошее? – осторожно понадеялась я.

– Да. Слушай. Пока я ходила и боялась, что Боря исчезнет, он ходил и боялся, что я его не люблю. У него же целая теория на этот счет: что все у него в семье любят тех, кому они не нужны. Тетя с женатым доктором, мама с ветреным папой… Насильно мил не будешь – Боря это много раз повторял. И знаешь, теперь мне кажется, что нам можно жениться. Мы как будто уравнялись в правах. Мое дело теперь признаться ему в любви, а его – просто быть, не пропадать. Эта неделя получилась неделей страхов, но в итоге полезной оказалась.

Она посмотрела на меня вопросительно: ну как? складно вышло? И я подтвердила: да, складно вроде. Только внутри у меня что-то ныло, покоя не давало. Одна маленькая деталь беспокоила. Но я в тот момент списала это, во-первых, на свою повышенную тревожность и усталость от сдач, во-вторых – на профессиональную привычку придираться к словам, а в-третьих – на возможную неточность в рассказе Жозефины. Вероятно, некоторые Борины фразы она заменила на собственные – так делают почти все, поэтому объективную картину можно получить, только опросив каждого участника событий. В общем, я решила не волновать зря сестру и оставить решение всех реальных и мнимых проблем на завтра. Тем более Жозефина вызвалась опять пойти со мной в «Бурато» на праздник – не в последнюю очередь для того, чтобы рассмотреть получше Наталью Налбандян и ее сына Давида.

Наталья, на этот раз одетая в ультразеленые шаровары, сбила меня с ног в гардеробе. Такая у нее манера, видимо – вот у кого нет проблем в общении с другими родителями.

– Доброе утро, Тоня! Тоня же, да, не Галя? – с Галей меня еще не путали. – А мы с Давидиком уже здесь. Пойдемте, я вам место заняла!

Кузя шумную женщину аккуратно обошел и побежал за кулисы – он участвовал в одном из первых праздничных номеров. А нам с сестрой Ж. скрываться было некуда, так что мы проследовали за Натальей в зрительный зал.

– А Гойко что же, не пришел? – покачала головой мадам Налбандян. – Или опаздывает, как всегда?

Гоша действительно опаздывал – но мне неприятно было слышать это от Натальи, знавшей его дольше, чем я. Поэтому ее замечания я проигнорировала и представила ей сестру:

– А это Жозефина. Вы виделись, но, кажется, не общались.

– Приветик, я Наталья. А вашему ребенку сколько лет? Он ходит на барабаны? Я что-то сомневаюсь, что это полезно. Ты мое солнышко!!!

Последние слова были адресованы, естественно, не Жозефине и даже не Давидику, которого не было видно, а огромному человеку в белом свитере. Он подскочил, свалил пару стульев и бросился к Наталье Налбандян. От его шагов закачались все имеющиеся в помещении люстры.

– Это мой му-уж! – с нескрываемой нежностью произнесла Наталья. – Самвельчик, познакомься с моими подругами, Тонечкой и Женечкой!

Мы с Женечкой-Жозефиной воззрились на грандиозного Самвельчика, который счел нужным в качестве приветствия поцеловать нам обеим руки. Потом я перевела взгляд на сестру. По ее сияющему виду было ясно, что она готова стать Женечкой хоть навечно. Дело в том, что, пока гигант в белом свитере производил знакомство с нами, к нему скромно подошел Давид, сын Натальи Налбандян. Самвел мгновенно подхватил ребенка на руки, их лица оказались рядом. Два почти одинаковых лица, только одно – в пять раз больше. Самвел совершенно очевидно был папой Давида. А Наталье просто нравились высокие темноволосые мужчины с выдающимися носами. Такое вот открытие.

Мы сели в последний ряд – пришлось из-за Самвела, который иначе загородил бы сцену доброй половине зрителей. Жозефина шепнула мне: «Надо Боре написать». В этот момент зажужжал мой телефон. Пришло сообщение от Гоши: «Прости, задержался, встречу вас у входа после концерта». Ну, хотя бы в Питер не уехал, с досадой подумала я.

Весь концерт Жозефина хлопала с энтузиазмом: замужество Натальи Налбандян ее окрыляло. Я тоже была рада за сестру, и странная тень, оставленная ее вчерашним рассказом, почти исчезла. Показалось мне, наверное. Все будет нормально, они с Борей разберутся. День сегодня такой еще хороший, солнечный. Не до теней.

На улицу мы вышли с Жозефиной вдвоем – Кузя остался с друзьями и преподавателями доедать фирменный Бурато-пирог и петь специальную Бурато-песню, так что попросил забрать его через час.

– Сходим, может, пока кофе выпьем в кафе с огоньками? – предложила я.

– Ага, – кивнула сестра. – Только Боре напишу, подержи сумку.

И тут я увидела Борину машину метрах в тридцати от входа в «Бурато». Или ошиблась? Да нет, точно, это его черный мерседес, который они с Жозефиной с недавних пор зовут Шварцманом. Похоже, Боря не выдержал и приехал мириться сам. Эх, со мной бы так мужчины себя вели. Все понимали, за все прощали, дарили кольца, похожие на кольца из кино…

– Смотри, – тронула я сестру Ж. за плечо.

Она обернулась, улыбнулась – а потом вдруг нахмурилась. Потому что из Шварцмана со стороны водителя вышел вместо Бори Гоша. На вид серьезный и напряженный.

Жозефина медленно, как на автомате, двинулась к нему. Я осталась стоять на крыльце, и меня постепенно и неотвратимо затапливала тревога.

Вот сестра с Гошей поравнялись. Я видела ее со спины, и спина эта резко ссутулилась – так, будто Гоша с размаху ударил Жозефину в солнечное сплетение. Но нет, он просто протянул ей какую-то вещь, и она взяла. Потом он что-то долго говорил – то ли объяснял, то ли утешал. Спина ее не разгибалась, руки висели плетьми.

Наконец Жозефина подняла ту руку, в которую Гоша ей что-то вложил. Мигнули фары мерседеса Шварцмана. Сестра постояла еще немного, потом пошла вперед, открыла дверцу, села за руль. Машина поерзала на месте, затем выехала на улицу и исчезла.

Я поняла, что стою с двумя сумками, своей и Жозефининой. Гоша подошел ко мне, взял обе сумки, повесил себе на плечо.

– Где Боря? – спросила я, сглотнув.

– Уехал, – ответил он просто и обнял меня.

– Куда?

– В Израиль. Я отвез его в аэропорт.

– Надолго? – все еще надеялась я.

– Сказал, что попробует там пожить. Хотя бы год.

У меня зашумело в ушах. «Поеду пока сам подумаю» – так передала мне Жозефина вчерашние Борины слова. Сам подумаю, значит. Один. Она, конечно, не подозревала, что речь об Израиле и об их расставании. А я подозревала – но убеждала себя, что мне просто почудилось. И что Боря, как всегда, вернется к ней максимум через сутки.

– Что еще он сказал? – снова спросила я Гошу.

Гоша пожал плечами, поправил съезжающую Жозефинину сумку:

– Что ему сорок лет и он устал переходить эту пустыню. Ну и что насильно мил не будешь. А, просил передать твоей сестре ключи от мерседеса. Я передал.

С тех пор прошло две недели.

Сестра Ж. все это время отказывалась обсуждать со мной Борю. Зато часто ночевала у меня. В буквальном смысле у меня: в моей комнате на раскладушке – чтобы меньше плакать (судя по тому, что я слышала ночью, помогало слабо).

Насколько я знаю, с Борей они не общались. На Шварцмане сестра ездит на работу. Права, которые она оставила тогда в сумке, отвез ей Гоша – вместе с сумкой. Я спросила его, говорили ли они о Боре. Он сказал нет – только о машине.

Сегодня Жозефина снова приехала ко мне с ночевкой. Сказала, что ее кот все еще у родителей в Белогорске: «Попросила пока взять Зайку к себе. Про Борю ничего не сказала, но мама его уже тихо ненавидит». Так впервые за две недели прозвучало имя Бори. А вскоре оно было упомянуто и второй раз. Спать Жозефина снова легла на раскладушке. Легла довольно рано – и даже широко зевала мне на радость. Я принесла ей чашку чая с ромашкой, чтобы не дать бессоннице шанса. Когда я выключила свет и пожелала сестре Ж. спокойной ночи, она приподнялась на локтях и произнесла тихо:

– Помнишь, я боялась, что Боря исчезнет?

– Помню, дорогая.

– И знаешь что? – она горько усмехнулась. – Он исчез.