Текст книги "Кризис Ж"

– Умница, – сказала я, чтобы что-то сказать. – Молодец.

От похвалы Черное Отчаяние мгновенно трансформировалось в Черный Восторг. Хвост заработал, как автомобильные дворники в сильный ливень, лапы отбивали дробь – а может, азбукой Морзе сообщали, что молодцу и умницу уже правда-правда, сильно-сильно пора гулять.

– Бельгийский, значит, дог, – произнесла я, когда мы уже втроем с Гришей, радостно пристегнувшемуся к поводку, ехали в лифте. Ну да, Филипп сказал dog sitter – и потом сразу dog, он любит английский, как бы то ни раздражало неподготовленную публику, а я глуповата после кофе со снегом.

– Бельгийский гриффон, – поправил меня Филипп. Он уже не обижался на Гришу и вообще явно обрадовался, что мы поладили. – Помнишь фильм с Джеком Николсоном As Good As It Gets? Там был похожий, но мой еще и черный…

– Ага. Того звали Верделл, в одном переводе я слышала – Почесун.

– Да ладно! – поразился Филипп. – Unbelievable!

– Он у тебя на домовенка похож, – сказала я.

– Ох, – вздохнул Филипп, наблюдая за тем, как домовенок Гриша атакует растущее во дворе дерево. – Надеюсь, это хорошо.

As Good As It Gets. Лучше не бывает.

Тем вечером мы втроем смотрели кино про Джека Николсона и Почесуна, а за окном светились «кубики» Академии наук.

К утру выяснилось, что без очков у Филиппа беззащитный вид – как у отличников, которым надо идти и подтягиваться на физкультуре. Только руки у него оказались вполне сильными.

Глава седьмая
Девочка с песиками

Нехорошая квартира, нехорошее состояние, 4 ноября

Разбудил меня домовенок Гриша, которому опять надо было гулять. Он топтался у кровати и поскуливал – хотя и пытался себя сдерживать. Филипп на Гришины танцы и вокальные экзерсисы отреагировал просто: накрыл голову подушкой и громко вздохнул. Гриша расстроился и заработал лапами сильнее. Сбегал для убедительности в прихожую – показал, куда ему надо. Вернулся, увидел, что хозяин из-под подушки так и не вылез, разочарованно тявкнул и посмотрел на меня. Морда у него была скорбная, бородатая челюсть подрагивала. Когда я в детстве, обижаясь, выпячивала нижнюю губу, папа называл это «сковородничек» – и тут же делал то, о чем я просила. Грише, в совершенстве освоившего искусство сковородничка, отказать было и вовсе невозможно.

– Может, я с ним погуляю? – спросила я Филиппову подушку.

– Ты ангел, – протрубил Филипп и, отбросив подушку, сел на кровати. – А я тогда завтрак пока закажу.

Ну что ж, зато никакой неловкости наутро после совместно проведенной ночи, и темы для разговора искать не надо.

Я сползла с кровати, разыскала свою одежду, вышла в прихожую. Гриша уже ждал там, бегал туда-сюда, выписывая восьмерки. Когда я начала натягивать сапоги, скорость его резко увеличилась – пес поверил в чудо. На всякий случай, закрепляя результат, он совершил пару впечатляющих прыжков у крючка, на котором висел его поводок.

– Дверь просто захлопни, – распорядился Филипп из спальни.

Мы вышли в заснеженный двор. Я остановилась было на пороге, желая насладиться видом только что, за ночь, написанной зимней сказки, но Гришу белое нетронутое полотно явно нервировало – ему хотелось срочно вытоптать на нем свою историю. Он дернул поводок и понес меня вперед, как маленький мощный черный паровозик.

– Слушай, ездовая собака, сбавь скорость, – сказала я ему. Гриша обернулся, посмотрел на меня вопросительно и все-таки притормозил.

– Да, так лучше. Молодец! – оценила я.

Гриша изобразил хвостом восторг от похвалы и бросился обнюхивать большое дерево, которое не видел аж со вчерашнего вечера.

Прогуляли мы в итоге довольно долго – сходили в Нескучный сад, побратались с двумя джек-расселами, двумя мопсами и одним пуделем, пококетничали с девочкой корги, обругали (издалека) заносчивого добермана, подивились равнодушию старого ньюфаундленда.

– Это гриффон у вас? – спросила малорослая хозяйка ньюфаундленда. – Смешной. Как будто не собака, а нечисть.

Мы с Гришей вежливо улыбнулись, но немножко все-таки обиделись: это я могу называть его домовенком, а другие нет. Я вспомнила о другой нечисти – коте Зайке, который сегодня ночевал в Нехорошей квартире с Илюхой и попугаем (то есть, с его точки зрения, совсем один) и почувствовала себя виноватой: выгуливаю тут чужих собак, пока родной кот страдает.

– Не пора ли нам домой, – сказала я Грише. Тот попытался было изобразить новый сковородничек, но быстро понял, что фокус не пройдет, и засеменил к подъезду.

У подъезда я обнаружила, что не знаю кода, не помню номера квартиры и не взяла с собой телефон. Ключей у нас с Гришей тоже не было, а дверь мы захлопнули. Я поискала взглядом табличку над подъездом. Этаж у Филиппа вроде бы седьмой, а на лестничной клетке по четыре двери, и его последняя, можно подсчитать… Но тут дверь подъезда стала медленно открываться. Ура, мы спасены!

Спасителем нашим оказался очень древний дедушка в таком же древнем коричневом пальто – старики в этих пальто, кажется, рождаются. И клетчатыми шарфами они тоже сразу укомплектованы – за версту видно, какой этот шарф кусачий. Для полноты картины не хватало лоснящейся шапки-формовки и авоськи. Но наш дедушка был без шапки, а вместо авоськи нес ярко-желтый пакет из супермаркета, на котором было написано «Я помогаю детям». К этому пакету Гриша и ринулся. Я испугалась: дедушка имел вид настолько неустойчивый, что даже компактная собака вроде Гриши, казалось, легко собьет его с ног и превратит в пыль.

– Нельзя! – строго сказала я, одной рукой натягивая поводок, а другой придерживая подъездную дверь.

– Почему же нельзя, если дедушка сказал можно! – возразил человек в пальто неожиданно молодым голосом. Ну не совсем, конечно, юным, но и не старческим-скрипучим. У актеров в советских фильмах 1950-х годов были такие голоса – звучные и выразительные.

Гриша тем временем оставил в покое пакет и лизнул деду руку – как будто внезапно вспомнил порядок действий.

– Мы с Гришей хорошо знакомы, – пояснил дедушка. – И он, насколько мне известно, любит сосиски с сыром.

При слове «сосиски» Гриша поднял хвостом небольшой ураган. Дедушка сноровисто залез в пакет, оттуда достал другой пакет, поменьше, развернул его и достал сосиску.

Я забеспокоилась: мне ничего говорили о том, можно ли Грише колбасные изделия. Вчера он при мне ел какой-то модный корм. А что, если…

– Не волнуйтесь, – примирительно сказал дед, задержавший, к Гришиному неудовольствию, лакомство в воздухе. – Это хорошие сосиски.

Пес, по-видимому, данную точку зрения разделял да и вел себя так, будто встречи с дедом и сосисками для него были обычным делом.

– Я каждое утро Гришу угощаю, – подтвердил дедушка мои мысли. – С ним обычно Дашенька гуляет с четвертого этажа. И она нас не выдает.

Дашенька – видимо, та самая dog sitter, которая заболела. А дед смотрел на меня выжидательно: хотел гарантий, что тоже сохраню их маленькую тайну.

– Эм, – сказала я и перестала натягивать поводок: разрешила Грише взять сосиску из рук дедушки.

– Вот и славно, – улыбнулся старик. – Будем знакомы. Я Гришин сосед, меня зовут Борис Иванович.

Четыре сосиски спустя мы с Гришей звонили в дверь Филиппа, а Борис Иванович пошел гулять в одиночестве по Нескучному саду.

Филипп открыл не сразу, а когда открыл, выглядел заспанным.

– Привет, – сказал он, удивленно щурясь. – А я уснул, представь. Gosh, лапы!!!

Последнее он раздраженно крикнул Грише, который попытался прорваться в квартиру, пропустив обязательные водные процедуры. Лапы Грише тоже мыла я – Филипп нервничал оттого, что не успел заказать завтрак, и теперь лихорадочно тыкал в телефон и ругался на виснущие сайты и неинтуитивное расположение кнопок.

– Я, наверное, поеду, – сказала я, опуская чистого Гришу на пол. – Меня дома кот ждет, позавтракаю с ним.

– Ох, надо было и мне кота заводить, – ответил Филипп хмуро. – С ними проблем меньше.

И он с видимым облегчением отложил телефон.

Я снова надела только что снятые сапоги и пальто, попросила Филиппа принести мне сумку и телефон из спальни. Он, зевая, ушел в комнату, вернулся с моими вещами и протянул их мне, перегнувшись через лужу из растаявшего снега, который Гриша притащил в квартиру.

– Ну пока, – сказала я Филиппу, а потом Грише: – И тебе пока.

Гриша бросился ко мне, боднул мои колени, постучал по ним хвостом, ткнулся мокрым носом мне в ладонь. Филипп зевал все шире, с места не двигался. Когда я начала открывать дверь, он встрепенулся вдруг и, хитро изогнувшись, поцеловал меня куда-то между щекой и ухом – куда достал. На этом свидание и закончилось.

В метро я почувствовала, как горит щека, которой он касался губами. Переночевала у мужчины, выгуляла его собаку, посмотрела, как она нелегально ест сосиски, вымыла ей лапы и уехала домой. Принесла много пользы, нечего сказать. Нет, а чего ты ждала, спросила я себя. Большой любви? Благодарности? Завтрака, может?

Ну, я ждала… продолжения. Хорошо же все начиналось. Классные кафе, правильные разговоры, Академия наук, собака славная, и снег, и дедушка в пальто, Борис зовут. И ночью все было куда темпераментнее, чем утром.

Я замотала головой, напугав женщину, стоявшую передо мной на эскалаторе. Так, все, срочно забыть и эту ночь, и это утро, и этот поцелуй Иуды то ли в щеку, то ли в ухо. Да какого Иуды – Филипп тебя не предавал, ничего тебе не обещал, зато много говорил о свободе личности и о том, что «в отношениях двух взрослых людей, может, и есть всего два главных закона – не давить и не торопиться». А ты явно поторопилась и теперь умираешь от стыда, хотя ничего плохого тоже не сделала.

Когда я добралась до Нехорошей квартиры, стыд улегся, а щека гореть перестала. Ну не вышло у тебя, Жозефина, ловко и красиво, как в кино, отомстить уехавшему Боре, с первого же раза отыскав себе новую хорошую любовь в клубе «22.20»! Подумаешь. Рано делать сковородничек. Не получилось кино – зато получилась жизнь. А в ней – и маргарита в ледяных бокалах, и снежинки на пальто, и меренга на лимонном пироге, и Джек Николсон. Все это было хорошо, а остальное можно смыть, добравшись до душа.

А потом – спросить у Бори, как его дела.

Я открыла дверь Нехорошей квартиры. В прихожей меня встретил не кот, не Илюха и даже не попугай, а друг Илюхи, мускулистый Гавриил.

– Простите, мы с Жекой думали свалить до того, как вы придете, – объяснил он, улыбаясь, и бережно взял у меня пальто. – Играли вчера допоздна, решили уже ночевать…

– Да ладно уж, – улыбнулась и я. – Здесь всегда кто-то ночует. Завтракать будете?

– Жека и Илья спят еще, – Гавриил, вспомнив об этом, перешел на шепот. – И кот тоже, и попугай. Мы их кормили и воду меняли, и лоток…

– Молодцы, – кивнула я. – Я вас тоже покормлю, когда будете готовы. Стучите в комнату с ружьем.

Парень прошептал «спасибо» и на цыпочках пошел в гостиную. Вскоре оттуда раздался низкий скрип (Гавриил сел на диван), а потом высокий скрип кресла-кровати и недовольное ворчание Жеки: «Че ты, рано ж еще…» Кот не показывался: видимо, для ночлега выбрал Илюхину сычевальню. Попугай и тот молчал.

Я бросила сумку в комнате с ружьем (называть ее своей комнатой пока не привыкла) и, прихватив пижамные штаны и майку, отправилась в душ. Минуту простояла под горячей водой, смывая память о сегодняшнем утре, надела пижаму, вернулась в комнату, натянула на себя половину одеяла и проспала тысячу часов.

Разбудил меня кот своим фирменным укоризненным «мэ».

– Ничего не знаю, – пробормотала я. – Всю ночь была здесь, никаких собак не выгуливала.

Зайка прыгнул на мою кровать и свернулся на ней всепрощающим узлом. А я включила подаренный Кузей ночник-медведь и проспала еще миллион часов.

Когда к вечеру я вылезла из постели, в Нехорошей квартире, кроме меня, уже не было ни одного человека. В ночнике-медведе села батарейка, он не светился. Где-то вдалеке попугай пел про розового фламинго. Под дверью нашлась белая картонная коробка с запиской: «Мы стучали, но… Это вам на новоселье яйцеварка, она все умеет, зовут Яйцеслав Восьмой». И подпись: «Гаврила и Женя». Я открыла коробку. И правда, яйцеварка, блестящая, хромированная, на восемь яиц. Будет дружить с бесчисленными кофеварками – какой только техники теперь нет у нас на кухне!

На кухне, кстати, было чисто. То ли парни не ужинали и не завтракали, то ли проявили сознательность и убрали за собой. К холодильнику была пришпилена магнитной коровой еще одна записка: «Предупреждение: молоко довольно винтажно. Илья». Я достала яйцеварку из коробки, скомкала картон и бросила его в мусорное ведро. В ведре нашла тонну яичной скорлупы и две упаковки от сосисок, забитых целлофановыми шкурками. Ужинали, значит – и завтракали.

Эх, сосиски. Эх, собака Гриша и дедушка Борис Иванович.

Я прислушалась к себе: нет, стыда уже точно нет. И сожаления, в общем, тоже. Вот и отлично – можно выпить кофе без винтажного молока и продолжить длинные праздники – от них осталось два дня и один вечер. Помнишь, ты хотела написать Боре? Может быть, хватит откладывать? Я сунула в кофеварку капсулу, налила воды, нажала кнопку и зашла в комнату за телефоном. Что написать Боре? «Привет»? «Говорят, дела твои не очень. Вот и мои тоже»? «Ты хотел знать, люблю ли я тебя, так вот…»? Я включила телефон. Много сообщений – от родителей из Краснодара, от Антонины из Белграда, от Барбос с улицы Красных Зорь, от Солнечной и Антона из Строгино, от телефонного оператора, банка, косметической сети и магазина спорттоваров.

И от Филиппа – самое верхнее, недавнее: «Прости меня, пожалуйста! Я совсем не morning person, плохо соображал утром и не высыпался неделю. Проснулся сейчас в ужасе: как я мог тебя так отпустить! Еще раз – прости. Должен тебе завтрак (хотелось бы большего, но это на твое усмотрение). Pleeeeeeeeease!» Сообщение сопровождало фото Филиппа с Гришей – и вопрос еще, у кого морда печальнее и сковородничек убедительнее.

Я налила себе кофе, несколько раз перечитала послание Филиппа, выучила его, придумала семь остроумных ответов и написала один: «ок».

Глава восьмая
Дионискины рассказы

Курский вокзал, 10–11 ноября

Ноябрь, чуть вильнув в сторону ухудшения, вроде бы выровнялся, и снова все наладилось. За длинные выходные я еще дважды побывала в гостях у Филиппа на Ленинском и оба раза выводила Гришу гулять утром. Во-первых, Филипп и правда далеко не жаворонок, ранние подъемы давались ему мучительно – я же встаю довольно легко. Во-вторых, я полюбила бродить по полупустому Нескучному саду и здороваться с собаками и их хозяевами. В-третьих, мы подружились с дедушкой Борисом Ивановичем, и их с Гришей сосисочные пиры я честно держала в секрете. А в-четвертых, сам Гриша мне очень нравился: и его живость, и целеустремленность, с которой он знакомился с миром, и готовность благодарить и боготворить любого, кто подарит ему немного ласки (или сосисок). Гриша бесхитростно радовался мне, с восторгом бросался к Борису Ивановичу, едва почуяв его приближение, а Филиппа в прихожей встречал залпами воображаемых фейерверков.

– Он тебя любит, – уверенно изрекла я, когда мы сидели на кухне у Филиппа и завтракали доставленной к порогу кашей с голубикой и тостами с пашотом.

– Это не любовь, это влюбленность, – пошутил Филипп, кивнув в сторону Гриши, который замер у стола в позе фотографирующегося первоклассника. – Причем влюбленность в пашот!

При слове «пашот» первоклассник Гриша с надеждой облизнулся.

– Только не давай ему ничего со стола, – предостерег Филипп. – И так слишком много внимания.

Меня удивил последний аргумент: не «ему вредно», не «у него особая гриффон-диета», не «на фига я тогда корм покупаю», а «слишком много внимания».

– Мне, конечно, по темпераменту больше кунхаунд бы подошел, – объяснил Филипп. – Флегма такая, обожаю. Или кот, опять же, с которым гулять не надо. А не это.

«Это» вскочило и исполнило пируэт: услышало слово «гулять» – но зря обрадовалось…

– А почему ты тогда выбрал гриффона? – спросила я, дуя на кашу: к пашоту приступать не спешила, неловко было перед Гришей. – Видно же, что он категорически не кунхаунд, кто бы это ни был.

– Моя бывшая жена – заводчик гриффонов. Наверное, я хотел произвести на нее впечатление, – Филипп немного нервно поправил свои красивые очки. – Пока ухаживал за ней, говорил, что мечтаю о такой породе. И она мне одного щенка оставила, когда уходила. Все, можешь осуждать.

– Погожу пока, – возразила я. – Кот, если что, отписан мне в наследство моими бывшими и их детьми.

– Ну, ты, как всегда, победила. Уйди отсюда, хватит пялиться, не могу!

Последнее относилось, вроде бы, к Грише – который, сделав самый скорбный из всех сковородничков, отбыл в прихожую на свой коврик. Тоненький, сиротский серый коврик.

– Может, ему лежанку купить специальную? Диванчики такие есть… – начала я.

– По-моему, моя собака тебе нравится больше, чем я, – улыбнулся Филипп, подошел и обнял меня сзади, зарылся лицом в мои волосы. – Это ужасно несправедливо. А я ведь даже завтрак сегодня заказал, я молодец!

В общем, вопрос собачьего диванчика повис в воздухе.

После длинных выходных начались еще более длинные будни. К нам на работу приехало иностранное начальство, целая делегация. Новый офис гостям понравился: хозяйственный отдел (подозреваю, обратившись к черным магам) за праздники придал помещению рабочий вид. Днем мы все заседали на митингах и брифингах, а вечерами развлекали наших визитеров – группами водили их в музеи, бары, клубы и театры. Больших начальников – в элитные заведения, начальников рангом пониже – в места попроще. Так, в среду мы с генеральшей Валерией Расторгуевой из трейд-маркетинга сопровождали четырех так-себе-боссов в Малый театр (большие боссы в это время сидели, соответственно, в Большом). Спектакль шел на Большой Ордынке, а не на исторической сцене.

– Ну, хоть Ордынка у нас большая, – шутила Валерия Расторгуева, когда так-себе-боссы не слышали. Впрочем, все остальное время она с ними общалась – объясняла, что происходит в спектакле (мы смотрели «8 любящих женщин»), рассказывала, что по этой же пьесе Франсуа Озон снял фильм, сыпала подробностями на беглом, пусть и простоватом английском. Гости были довольны, а мне почти ничего не приходилось делать, так что Валерию я тем вечером особенно любила.

После спектакля мы посадили иностранную делегацию в такси, а сами пошли к метро – машины обе оставили дома, так как в театральном буфете нам полагалось выпить с подшефными по бокалу шампанского.

– Ох, подышать хоть настоящим воздухом, – статная Валерия развела плечи, будто пытаясь растянуть легкие пошире, и с удовольствием засопела носом. – А то все кондиционеры, все ненастоящее.

– М, – согласилась я. – Спасибо тебе за то, что взяла на себя все общение. Вчера я с другой группой просидела в «Докторе Живаго» четыре часа – мы торжественно ужинали. Сегодня уже еле языком ворочаю, особенно английским.

– Да не вопрос, – отсалютовала Валерия, усердно выполняя план по вдыханию настоящего кислорода. – Всегда рада потрепаться-то. Мне муж говорит: Лер, я знаю, почему ты рыбу не любишь – потому что она молчит!

Она спохватилась вдруг:

– А вообще-то он у меня интеллигентный. Театрал, меломан, синефил, – сказано это было с интонацией «не подумай плохого». – Все, что я сегодня этим парням про кино да про театр задвигала, от него и узнала.

– Кем он у тебя работает, говоришь? – я была уверена, что Валерия упоминала профессию мужа, ведь к нему сводилась почти любая наша беседа.

– Преподаватель, детишек учит, – коротко ответила она и внезапно сменила тему. – Жози, а сколько тебе лет?

– Тридцать один, – удивилась я.

– А, – кивнула она. – Ясно. А мне вот тридцать девять. С половиной. Есть у тебя карточка на метро или тебя пропустить?

В метро мы с Валерией уже не говорили ни о возрасте, ни (что особенно странно) о ее муже. И вид у командирши Расторгуевой впервые за наши три года совместной работы был совсем не бравый – подавленный. Чем я так ее расстроила? Тем, что спросила, кем работает муж? Или тем, что мне тридцать один? Надо было сказать сорок один, ругала я себя. Валерия мне нравилась, и видеть ее такой грустной оказалось невыносимо: как будто атлант вдруг опустил руки.

На следующий день все боссы уехали. Сфотографировались с местным начальством на фоне модной бело-лиловой стены в новом офисе, выразили надежду, что нашу с ними молочную компанию ждут небывалые надои, и отчалили в Шереметьево. По этому поводу у нас с Елизаветой Барбос сразу сломались компьютеры: мой завис, а ее не включался. Зато прямо над нами задул холодным воздухом кондиционер: действие черной магии прекратилось. Солнечная принялась спасать гору бумаг на своем столе и пролила на него только что приготовленный на офисной смузи-станции фиолетовый смузи. Попик отсутствовала – вторую неделю лечила бронхит дома.

– Как же я хочу обратно на Якиманку! Проклятый опенспейс, – ругалась Солнечная, вытирая смузи со стола. Мы с Барбос подавали ей бумажные полотенца и не возражали: нам в новом офисе тоже не очень нравилось.

К компьютерам подошел нахохленный сисадмин и замахал на нас руками: уходите отсюда, вы все ломаете одним своим присутствием. В этот момент на рабочую почту пришло письмо от руководителя хозяйственного отдела – того самого, что занимался, в частности, переездом. Письмо было помечено флажком: особая важность, значит. Мы с Лизой уткнулись в телефоны и прочитали:

«Уважаемые коллеги! Прекрасная новость: кофеварка в оранжевой кухне 4 этажа СНОВА ВРЕМЕННО РАБОТАЕТ! Напоминаем ПРАВИЛА ПОЛЬЗОВАНИЯ КОФЕВАРКОЙ. 1. НЕ ПЫТАЙТЕСЬ ПОЧИНИТЬ КОФЕВАРКУ САМОСТОЯТЕЛЬНО!»

Мы с Барбос отреагировали хором.

Она: «Первое правило бойцовского клуба…»

Я: «Широко жил партизан Боснюк!»

Я решила переслать это письмо Филиппу: ему должно понравиться. Тем более недавно он рассказывал мне, как у них на работе какая-то девочка из маркетинга предложила «уважаемым коллегам», включая генерального директора, «срочно ознакомиться с порно-роликами». Имелись в виду промо-ролики («По крайней мере, все на это надеются», – завершил историю Филипп). Вечером мы с ним собирались пойти в кино на «Прибытие», но я, честно говоря, лучше бы посидела в тихом кафе или даже дома – «прибытие» начальников и все сопутствующие мероприятия меня порядком утомили. Я хотела предложить это в следующем сообщении, когда Филипп ответит на письмо о кофеварке. Но он не ответил.

Мой компьютер наконец отвис, я села было работать. Однако меня постоянно кто-то отвлекал: то громкая Солнечная, у которой со стола что-то поминутно падало, то разъяренный сисадмин, у которого не получалось включить комп Лизы, то сама Барбос – она пыталась влезть в компьютер Попик, но тот не принимал ее пароль. К тому же каждый человек, проходивший мимо нашего отдела, на самом деле мимо не проходил. У всех возникали ко мне или моим сотрудникам вопросы, в основном пустяковые. Срабатывал рефлекс: увидел коллегу – надо что-то ему сказать. Права Солнечная, проклятый опенспейс! Я осознавала, что злюсь в основном из-за Филиппа. Он так мне ничего и не написал, хотя и прочитал мое сообщение про кофеварку…

Когда Боря уехал, я, помнится, сидела на раскладушке в комнате Антонины, вспоминала свою жизнь и клялась: все, я больше не буду бояться, что меня кто-то бросит. Бойся не бойся – бросят все равно. Иногда кажется, что страх что-то компенсирует: мол, понервничаю сейчас, чтобы не было больно потом. Но это иллюзия. Больно будет, да еще как. Так что лучше хотя бы сейчас побыть спокойной храброй Жозефиной – взять себя в руки и нести по жизни с достоинством.

Я украдкой заглянула в телефон: никаких вестей от Филиппа. Мне было совершенно ясно, что паниковать не стоит. Во-первых, он тоже на работе и, вероятно, занят. Во-вторых, мог не понять, чего смешного в письме про кофеварку. В-третьих, это одно неотвеченное сообщение, блин! Человеку нужно личное пространство – как и тебе, например, в вашем опенспейсе. Сосредоточься уже на работе!

И я сосредоточилась. До семи вечера стоически смотрела только в компьютерный монитор. А в семь пришлось взять телефон и позвонить Филиппу: надо же понять, где мы встречаемся и когда. Трубку он не взял. И через десять минут тоже. Солнечная и Барбос ушли домой, а я не знала, как поступить. Звонить еще? Ехать домой на такси (я снова была без машины)? Искать расписание корпоративных маршруток до метро «Строгино»?

Телефон зажужжал: нет, не Филипп. Сестра Антонина спрашивала, рассчитывать ли на меня сегодня в смысле ужина – а я и на этот простой вопрос ответить не могла.

– Перезвоню, – ответила я быстро, сделав вид, что очень занята. И снова села думать, как же быть.

На нашем этаже появилась Валерия Расторгуева, которую я вчера расстроила. Что ж, сегодня моя очередь грустить.

– Подбросить тебя до метро? – деловито спросила Валерия. От вчерашней ее печали не осталось и стыда, генеральская выправка вернулась. – До дома не могу: мне потом в торговый центр. У мужа утром командировка, а сейчас пишет, что лямка на рюкзаке оторвалась. Сто раз предлагала в мастерскую отдать, теперь придется покупать новый…

Не встречала я человека, который бы с таким удовольствием и нежностью говорил об оторванной лямке рюкзака.

От слов Валерии мне вдруг стало тепло. Что-то есть на земле стабильное – вот Расторгуевы друг друга любят, атланты небо держат. Я приняла решение: еду в Нехорошую квартиру, Филиппу больше не звоню и не пишу.

– До метро так до метро, – объявила я Валерии. – Видела письмо про кофеварку?

С трудом собранная конструкция «Храбрая Жозефина» СНОВА ВРЕМЕННО РАБОТАЛА.

Валерия, как и обещала, высадила меня у метро «Строгино». До «Курской» я доехала быстро, в пути читала жутковатый норвежский детектив и только на улице, по дороге к Нехорошей квартире вспомнила, что забыла перезвонить сестре Антонине (вот видишь, Жозефина, люди иногда забывают перезванивать!).

– Привет, – сказала я в трубку. – Я уже подхожу, прости. Купить что-нибудь?

– У нас все есть, – ответила сестра необычайно весело. – И еда, и гости, но…

– Гости? Илюха, что ли, с пацанами? Тогда надо купить еще еды. Три.

– Не-ет, – сказала Антонина. – Не угадала.

– Гоша? Твои родители?

– Тоже нет!

– Ну?! – Я еле устояла, поскользнувшись у подземного перехода, а сестра развлекает меня загадками.

– Купи, пожалуйста, цветы, – прошептала Антонина, видимо, сменив локацию. – Тут Лена Маленькая. И у нее день рождения. Возможно, сегодня.

Как только я выбрала в ближайшем цветочном подвале семь идеальных желтых хризантем, мой телефон снова зазвонил. И нет, это был не Филипп, а Мария-Магдалина Андрющенко, она же Маруся.

– Жозефина, добрый вечер, – заговорила она своим звонким голосом отличницы и тоном человека, в любой момент готового снова перейти со мной на «вы». – Я хотела спросить, не могла бы я в виде исключения переночевать сегодня у тебя в квартире? Э-э… Не в той вашей квартире, где я всегда живу, а в той, где жил художник Николай Шишкин. Дело в том, что завтра рано утром мне выезжать на экскурсию с Курского вокзала, а я задержалась в институте, и…

– Приезжай, – отрезала я, прервав ее заготовленную речь. – Ждем. Можешь купить цветов?

В прихожей меня встретила сестра Антонина с очень синими глазами.

– Так вы уже начали, – догадалась я.

– Ой, да чуть-чуть шампанского выпили, – отмахнулась сестра. – А то Лена Маленькая порывалась уйти сразу как пришла.

Что ж, на Лену это вполне похоже.

– А из какой чашки она пьет? – Я направилась в кухню, строгая, но справедливая. – Из желтой, с коровой, надеюсь?

– Она пьет из маминого хрустального фужера, – удивилась сестра. – Какие еще коровы, Жозефина Геннадьевна? Ты оставляй работу на работе-то.

А я уже вручала Лене букет желтых хризантем:

– С днем рождения!

– Спасибо, – Лена испуганно вскочила с табуретки – так, будто я сейчас начну охаживать ее веником за отсутствие коровы. – Завтра.

– Что завтра?

– День рождения завтра, – объяснила Лена и отпила из хрустального фужера для храбрости. – А сегодня надо встретить тетю Марусю.

– Какая она тебе тетя? – удивилась я. – И откуда ты знаешь?

Тут мы обе замолчали. А сестра Антонина решительно поставила на стол третий бокал:

– Так, сестра Ж., догоняй. А то мы явно в разных системах координат сейчас находимся, мне лично твоя логика недоступна.

Она открыла холодильник, достала красивую, фигурную бутылку кавы – почти пустую, хватило мне ровно на бокал.

– О, как раз, – обрадовалась Антонина. – А вторую нам откроешь? Пожалуйста.

Я умею ловко открывать шампанское, папа научил (перед моим отъездом в общежитие провел мастер-класс: сказал, пригодится, и был прав). Сестра Антонина бутылок боится, ходит с ними в ванную – ей там кажется безопаснее, – заворачивает в полотенце, сильно отклячивает зад, руки отводит далеко вперед, зажмуривается: в общем, один раз я застала эту сцену, очень смеялась, но повторения, пожалуй, не хочу. Я хлопнула пробкой новой кавы, налила девушкам по бокалу и произнесла тост:

– Ну, за завтра! Раз заранее не поздравляют.

– Да ты поздравляй, – разрешила отчего-то смелая Лена. – Постараюсь дожить. А завтра все равно с тетей Марусей праздновать.

Мы выпили, я начала что-то подозревать:

– Наверное, ты не мою предполагаемую сестру Марусю имеешь в виду?

– Нет, свою. Сестру свекрови. Мне надо ее сегодня встретить в час ночи на Курском. Она приезжает из Белгорода.

– К тебе на день рождения?

– Да, – Лена увлеченно наливала себе следующий бокал. – Такая традиция. Празднуем семьей.

– Твои родители, значит, завтра приедут?

– Нет, мои родители завтра не приедут, – проговорила Лена быстро. – Потому что…

Но она не закончила фразу – а я не стала спрашивать, почему, например, тетю Марусю встречает ночью хрупкая Лена ростом в 157 см, а не ее большой и толстый (уверена, что он именно такой) муж.

– А скажи-ка, – повернулась я к Антонине, – где у тебя еда? Ты же сказала, ничего покупать не надо.

– Да Лена принесла всякого сыра-винограда-крекеров. Я нам нарезала немножко камамбера, а все остальное разложила и убрала в холодильник, чтобы не испортилось до твоего прихода. А пицца в пути.

– Давно убрала?

– Полчаса назад где-то, – подсчитала сестра.

– Да уж, за полчаса все испортится, особенно крекеры. Они падут первыми. В сыре злостные микроорганизмы постараются основать государство, а столицей его станет славный город Виноград.

– Бе-бе-бе, – аргументировала Антонина и снова полезла в холодильник.

– У моей сестры интересные представления о свежести продуктов, – объяснила я кротко смеющейся Лене. – Параноидальные. Ты бы видела, с каким вниманием она читает упаковки! Как следователь – отчет криминалиста. И всегда думает, что несчастный творожный сырок имеет преступные намерения и хочет на нее напасть. Ведь сегодня десятое число, а у него срок годности истекает двенадцатого!